стрижка шла ей.
– На каком уже месяце? – спросил он, указывая глазами на живот.
– Коля, в ковылинской больнице мне сначала сказали, что у меня просто воспаление, –
глухо, с вновь подступающими слезами и несколько невпопад начала Наденька
приготовленное объяснение. – А потом сказали, что уже поздно, срок большой. Теперь
можно надеяться только на какую-нибудь бабку…
– Но, может быть, согласятся и врачи?
У нее остановился взгляд. Она поняла, что разлука ничего не переменила.
– Врачи… – хлюпая носом, проговорила Наденька. – Он уже шевелится, уже живой. У
него уже есть скелет… Почему ты его не хочешь? Он будет такой же, как Коляшка. Не знаю,
как ты думаешь жить дальше, но я хочу детей. Понимаешь ты это? Мне мало одного! Ма-ло!
Бояркин сидел, стиснув голову руками. Жена была права: ребенок уже есть, он живет.
А запрещать детей никто не имеет права… Но он и жить с ней не хочет, а оставить ее сейчас
уже нельзя. Можно потом. Но потом будет два ребенка, он привяжется к ним еще сильнее и
уйти не хватит сил. Этого-то она и добивается. Она все предусмотрела.
– Ты знаешь, почему я его не хочу, – сказал Николай с горечью. – Я не был бы против
него, ты ведь все уже знаешь…
– Да, я уже была у матери, и она рассказала, что ты завел в деревне какую-то бабу…
– Замолчи! Никакой бабы у меня нет… И все это совсем иначе, чем ты думаешь.
Наденька бросилась к нему, покрывая лицо новыми мокрыми поцелуями.
– Люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя, – приговаривала она, как заклинание.
Это было так долго и так однообразно, что начало походить на припадок. Николаю
стало даже страшно. Он не хотел ни этих ее страшных слов, ни ее любви, он хотел
освободиться от всего. Но как? И он заплакал сам. Сын каким-то образом взобрался на диван
и тоже заплакал. – "Чего бы ты-то понимал… Или, может быть, тоже что-нибудь по-своему
понимаешь", – подумал Николай, прижав сынишку к себе. Коляшка успокоился.
– Мы не разойдемся? – спросила Наденька.
– Все равно разойдемся, – сказал Бояркин, собрав всю свою твердость.
Она вдруг остановилась на полувдохе, замерла и перестала плакать. Потом
отстранилась и встала. Бояркин, лежа вниз лицом, слышал, как она высморкалась, достала
что-то из шкафа, прошла по коридору, скрылась за дверью маленькой умывальной комнатки;
он слышал, как на дверях скрипнул крючок, который обычно никто не закрывал. Бояркин
резко сел, вспомнив прежние Наденькины угрозы. Неужели она решилась? С минуту
Николай сидел раздумывая. В комнате еле слышно тикали часы. Под окном глухо раздались
приветственные возгласы двух, должно быть, давно не видевшихся людей. Коляшка снова
принялся за пирамидку. Не верилось, что в эту обыкновенную минуту могло произойти что-
нибудь страшное. Но и ждать было нельзя. Бояркин вышел в коридор. За дверью умывальной
комнатки журчали вода – если Наденька умывается, то зачем набросила крючок? А может
быть, пытается приглушить какие-нибудь звуки? Что взяла она из шкафа? Коляшка,
оставшийся в комнате один, снова закричал, приковылял в коридор и, сразу угадав, где мать,
стал колотить в дверь деревянным кружком от пирамидки. Его тревога еще больше испугала
Бояркина. Он не знал, что предпринять. Если с женой заговорить или попытаться вырвать
крючок, который был очень крепкий, то можно просто подтолкнуть ее к задуманному.
Действовать надо было быстро и наверняка. "А может быть, это к лучшему?" – мелькнула
мысль, которую он тут же с отвращением отшвырнул. И не успел он ничего придумать, как
дверь распахнулась. Наденька подхватила Коляшку и, давясь слезами, убежала в комнату. На
ее тонкой шее Бояркин заметил красную полоску… В раковине лежала петля из знакомой
синей ленты. Год назад, перед выпиской Наденьки из роддома, Николай искал ее по всему
городу, помня наказ, что одеяло мальчиков перевязывают синей лентой. Почему-то тогда в
магазинах были только девчоночьи красные ленты – видимо, легкая промышленность не