Дорога никуда

– Я так же думаю. Мне кажется, что вы высказываете мои мысли.

– В самом деле? Я очень рада, – медленно произнесла Консуэло, отвертываясь и опуская голову с желанием вызвать торжественное настроение, но улыбка бродила на ее полураскрытых губах. – Нет! Мне весело, – сказала она, выпрямляясь и вздохнув всей грудью. – Я могу сидеть так долго и смотреть на вас. Всего не скажешь! Целое море слов, как волн в море. Так как же нам быть? Пожалуйста, успокойте меня.

Ван-Конет хотел оживиться, непринужденно болтать, но не мог. Ожидание известий от Сногдена черной рукой лежало на его стесненной душе. Консуэло заметила состояние Ван-Конета, и он заговорил в тот момент, когда она уже решила спросить, что с ним случилось.

– Какой смысл беспокоиться? – сказал Ван-Конет. – Все дело в том, что глупость, высказанная каким-нибудь одним человеком, приобретает вид чего-то серьезного, если ее повторит сотня других глупцов. Погибших, разумеется, жаль, но такие истории происходят каждый день, если не в Гертоне, то в Мадриде, если не в Мадриде, то в Вене. Вот и все, я думаю.

– Вы так уверенно говорите… Ах, если бы так! Но если человек обратит это на себя… если он не расстается с печальными мыслями…

Консуэло запуталась и сама прервала себя:

– Сейчас я придумаю, как выразить. Вас как будто грызет забота. Разве я ошибаюсь?

– Я полон вами, – сказал, проникновенно улыбаясь, Ван-Конет.

– Ах да… Я поняла, как сказать свою мысль. Если человек полон счастья и боится за него, не может ли чужая трагедия оставить в душе след, и след этот повлияет на будущее?

– Клянусь, я с удовольствием воскресил бы гертонских Ромео и Джульетту, чтобы вас не одолевали предчувствия.

– Да. А воскресить нельзя! Странно, что моя мать вам ничего не сказала.

– Ваша матушка не хотела, должно быть, меня тревожить.

– Моя матушка… Ваша матушка… Ах-ах-ах! – укоризненно воскликнула Консуэло, передразнивая сдержанный тон жениха. – Ну, хорошо. Вы помните, что у нас должен быть серьезный разговор?

– Да.

– Георг, – серьезно начала Консуэло, – я хочу говорить о будущем. Послезавтра состоится наша свадьба. Нам предстоит долгая совместная жизнь. Прежде всего мы должны быть друзьями и всегда доверять друг другу, а также чтобы не было между нами глупой ревности.

Она умолкла. Одно дело – произносить наедине с собой пылкие и обширные речи, другое – говорить о своих желаниях внимательному, замкнутому Ван-Конету. Поняв, что красноречие ее иссякло, девушка покраснела и закрыла руками лицо.

– Ну вот, я запуталась, – сказала она, но, подумав и открыв лицо, ласково продолжала: – Мы никогда не будем расставаться, все вместе, всегда: гулять, читать вслух, путешествовать, и горевать, и смеяться… О чем горевать? Это неизвестно, однако может случиться, хотя я не хочу, не хочу горевать!

– Прекрасно! – сказал Ван-Конет. – Слушая вас, не хочешь больше слушать никого и ничто.

– Не очень красивый образ жизни, который вы вели, – говорила девушка, – заставил меня долго размышлять над тем – почему так было. Я знаю: вы были одиноки. Теперь вы не одиноки.

– Клевета! Черная клевета! – вскричал Ван-Конет. – Карты и бутылка вина… О, какой грех! Но мне завидуют, у меня много врагов.

– Георг, я люблю вас таким, какой вы есть. Пусть это две игры в карты и две бутылки вина. Дело в ваших друзьях. Но вы уже, наверно, распростились со всеми ними. Если хотите, мы будем играть с вами в карты. Я могу также составить компанию на половину бутылки вина, а остальное ваше.

Она рассмеялась и серьезно закончила:

– Друг мой, не сердитесь на меня, но я хочу, чтобы вы сжали мне локоть.

– Локоть? – удивился Ван-Конет.

– Да, вы так крепко, горячо сжали мне локоть один раз, когда помогали перепрыгнуть ручей.

Консуэло согнула руку, протянув локоть, а Ван-Конет вынужден был сжать его. Он сжал крепко, и Консуэло зажмурилась от удовольствия.

– Вот хороша такая крепкая любовь, – объяснила она. – Знаете ли вы, как я начала вас любить?

– Нет.

Прошло уже три часа, как Ван-Конет предоставил Сногдену улаживать мрачное дело. Его беспокойство росло. С трудом сидел он, угнетенно выслушивая речи девушки.

– Вы стояли под балконом и смотрели на меня вверх, бросая в рот конфетки. В вашем лице тогда мелькнуло что-то трогательное. Это я запомнила, никак не могла забыть, стала думать и узнала, что люблю вас с той самой минуты. А вы?

Вопрос прозвучал врасплох, но Ван-Конет удачно вышел из затруднения, заявив, что он всегда любил ее, потому что всегда мечтал именно о такой девушке, как его невеста.

Дальше пошло хуже. Настроение Ван-Конета совершенно упало. Он усиливался наладить разговор, овладеть чувствами, вниманием Консуэло и не мог.

Ни слов, ни мыслей у него не было. Ван-Конет ждал вестей от Сногдена, проклиная плеск фонтана и слушая, не раздадутся ли торопливые шаги, извещающие о вызове к телефону.

После нескольких робких попыток оживить мрачного возлюбленного Консуэло умолкла. Делая из деликатности вид, что задумалась сама, она смотрела в сторону; губки ее надулись и горько вздрагивали. Если бы теперь она еще раз спросила Ван-Конета, что с ним, – то окончательно расстроилась бы от собственных слов. Несколько рассеяло тоску появление Винсенты, объявившей, что приехал отец. Действительно, не успел Ван-Конет пробормотать нескладную фразу, как увидел Педро Хуареца, тучного человека с угрюмым лицом. Взглянув на дочь, он понял ее состояние и спросил:

– Вы поссорились?

Консуэло насильственно улыбнулась:

– Нет, ничего такого не произошло.

– Я ругался с моей женой довольно часто, – сообщил старик, усаживаясь и вытирая лицо платком. – Ничего хорошего в этом нет.

Эти умышленно сказанные, резко прозвучавшие слова еще более расстроили Консуэло. Опустив голову, она исподлобья взглянула на жениха. Ван-Конет молчал и тускло улыбался, бессильный сосредоточиться. Бледный, мысленно ругая девушку грязными словами и проклиная невесело настроенного Хуареца, который тоже был в замешательстве и медлил заговорить, Ван-Конет обратился к матери Консуэло:

– Очень душно. Вероятно, будет гроза.

– О! Я не хочу, – сказала та, присматриваясь к дочери, – я боюсь грозы.

Снова все умолкли, думая о Ван-Конете и не понимая, что с ним произошло.

– Вам нехорошо? – спросила Консуэло, быстро обмахиваясь веером и готовая уже расплакаться от обиды.

– О, я прекрасно чувствую себя, – ответил Ван-Конет, взглянув так неприветливо, что лицо Консуэло изменилось. – Напротив, здесь очень прохладно.

Выдав таким образом, что не помнит, о чем говорил минуту назад, Ван-Конет не мог больше переносить смущения матери, расстройства Консуэло и пытливого взгляда старика Хуареца. Ван-Конет хотел встать и раскланяться, как появилась служанка, сообщившая о вызове гостя к телефону Сногденом. Не только оповещенный, но и все были рады разрешению напряженного состояния. Что касается Ван-Конета, то кровь кинулась ему в голову, сердце забилось, глаза живо блеснули, и, торопливо извиняясь, взбежал он вслед за служанкой по внутренней лестнице дома к телефону проходной комнаты.

– Сногден! – крикнул Ван-Конет, как только поднес трубку к губам. – Давайте, что есть, сразу – да или нет?

– Да, – ответил торжествующе-снисходительный голос, – категорическое «да», хотя пришлось иметь дело с вашим отцом.

Ван-Конет сжался: среди радости упоминание об отце намекнуло о чем-то и обещало неприятную сцену. Однако «да» все перевешивало в этот момент.

– Черти целуют вас! – закричал он. – Но, как бы там ни было, дыхание вернулось ко мне. Ждите меня через час.

– Хорошо. Признаете ли вы, что я знаю цену своих обещаний?