Царь и схимник

– Как обычно вы оставили ее в малой гостиной на ломберном столике, Ваше Величество. – Невозмутимость камергера была той необходимостью, которая усваивается слугами только с годами безупречного служения. Федор Кузьмич запустил руку в глубокий карман своего сюртука и предъявил Государю требуемую вещицу.

Император подхватил табакерку и пошел вон из дворца по лестнице черного хода. Он всегда выходил через этот подъезд, если шел в Петербург гулять инкогнито. На площади, где должна была состояться экзекуция, всегда присутствовало не слишком много разночинного народа, но здесь можно было спокойно затеряться и не беспокоиться особо, что вдруг кто-нибудь из подданных узнает императора в лицо – все старательно соблюдали инкогнито Его Величества.

Нынче же императора подгоняло какое-то нездоровое любопытство, граничащее со страстью самому лицезреть происходящее: сегодня сквозь строй должны были прогнать его двойника. Скорее всего, унтер-офицера Струменского ждет мучительная смерть. Но жизнь этого служивого необходима Отечеству, точнее, остававшемуся жить высокородному двойнику. Зачем? В этом Александр до сих пор боялся признаться даже самому себе. За двадцать четыре года царствования он много чего натворил, да не в этом суть. Главное – стремление покаяться в грехах перед Отечеством, а для этого необходимо принести в жертву еще одного человека. Император поступал сейчас, как праотец Авраам: когда Господь потребовал принести в жертву сына, Авраам, ничуть не колеблясь, возложил на алтарь любимого мальчика и готов уже был нанести жертвенный удар, но Господь удержал его руку… Может, император сейчас тоже надеялся, что Всевышний удержит экзекуторов, и шпицрутены сослуживцев не разорвут кожу на теле унтер-офицера?.. Однако государь просчитался. Ибо Господь никогда не встревает в те дела, что идут не от Его имени…

Император прибавил шагу, поскольку раздалась барабанная дробь и заиграла флейта. Казнь началась.

Струменский, по счастью, оказался не в первых рядах подлежащих истязанию и, следовательно, «дождался» своего тайного зрителя. По пояс обнаженный, разутый и привязанный к штыку путами, стягивающими руки, не слишком молодой, лысоватый, но красивый унтер-офицер покорно подходил к строю солдат. Перед этим экзекуцию прошли уже несколько человек, холодные отшлифованные булыжники под ногами были залиты кровью, и свежий предосенний воздух последнего дня августа наполнился от нее горьковато-сладким запахом – запахом России. Видимо, стране этой всегда суждено омывать свои дни кровью убитых…

В юные годы, когда Александр был еще беззаботным царевичем, эта же площадь познакомилась с казнью Емельяна Пугачева, которого сумел покорить только генералиссимус Суворов. Сам Александр Васильевич тогда очень сожалел об такой своей нелицеприятной победе. И когда все вокруг радовались, он в ответ на поздравления лишь горько усмехался:

– Если б можно было повернуть вспять время, – говорил он, – и если б можно было нарушить армейскую клятву, то ни матушка Екатерина, ни православная Россия никогда бы не увидели моего нынешнего позора.

Вскоре после того случая генералиссимус в спешном порядке ушел в отставку, а юный Александр так и не мог понять тогда – в чем же вина полководца? Почему тот чувствовал себя обескураженным, словно обязанным выполнять приказания, противоречившие чести и достоинству русского офицера?!

При дворе, конечно, носились слухи, что бунт Пугачева – не бравада ушкуйников[9 - Ушкуйники (сленг) – речные разбойники в XII–XVI вв.], а настоящая гражданская война. Что противники российского трона – не отбившиеся от рук казаки и не беглецы с каторги, а хорошо обученные воинскому искусству служивые люди, в числе которых много дворян. Генералиссимусу Суворову не составило большого труда разбить войсковые части противника, но когда он узнал, кого победил по указу Екатерины Великой, то сильно закручинился, елико сам давно уже был не согласен с внутриполитическими амбициями императрицы. Значит, слушаясь царского приказа, он приговорил к смерти тех, кому давно уже сочувствовал…

Именно сейчас, когда избиваемого шпицрутенами Струменского вели сквозь строй, а обнаженное тело солдата лопалось под ударами, и кровь обильно поливала булыжную мостовую, Александр вдруг понял, что Суворов был трижды прав и что над бедным унтер-офицером совершается тягчайшее преступление. Причем инициированное им самим, императором Александром I, Государем всея Руси. Оказывается, Закон Божий «Не убий!» нельзя оправдать никакими доводами, объяснениями и необходимостью. Убийство так и останется убийством, с какой стороны ни посмотри.

Но самым тяжким и несмываемым преступлением на совести императора лежало убийство отца. Это мучило Александра всю сознательную жизнь… И вдруг он до боли в душе понял, что повторяет в этот день то же преступление, только уже не чужими, а собственными руками. Все стало так ясно, что государь почувствовал острую боль в спине, будто получал удары вместе с наказуемым. Видимо, недаром придворные астрологи утверждают, что двойники при жизни могут испытывать одинаковые чувства, особенно физическую боль и моральную утрату.

Александр близоруко прищурился. Потом, чтобы внимательней рассмотреть истязуемого, достал лорнет и принялся пристально разглядывать экзекуцию. Но уже через несколько минут он заметил, что место вокруг него освободилось – пришедшие поглазеть горожане узнали его и шарахнулись, как черти от ладана. Такое отношение к собственной персоне государь видел впервые в жизни, что повлекло за собой еще большую депрессию, плотоядно пожиравшую сознание.

Император растерянно осмотрелся и, испугавшись одиночества, подступавшего к нему прямо посреди шумной толпы, повернулся и быстро зашагал прочь. Однако барабаны, сопровождаемые звуками флейт, не утихали за его спиной – значит, казнь продолжалась. Государь вдруг понял, что надо хотя бы посочувствовать солдату, не подозревавшему, что незаслуженное битие совершается по приказу самого императора.

– Если я признаю, что так должно быть, что это нормально, – твердил вслух Александр, широко шагая к дворцовым апартаментам, – если я с этим соглашусь, то должен буду признать также, что вся моя жизнь, все мои дела и даже победа над Францией – все дурно! Мне давно уже было откровение: надо выполнить то, что давно хотел сделать! Я должен уйти, исчезнуть, все бросить без сожалений…

Где, в каком храме к нему пришло это откровение, он так и не мог вспомнить. Потому что, мучаясь своими сомнениями, император неоднократно бывал в храмах разных конфессий. Александр часто молился Богу то с патриархом Фотием в православном Ильинском соборе, то с протестантом Парротом, то с католическим епископом Кампанеллой, то с иллюминатом Крюднером. Ходил ли император тогда в различные храмы с чистой совестью? Ведь даже в них он старался показать подданным, что совершает разговор с Богом – а, значит, вовсе не молился, а просто играл роль набожного и праведного Государя.

– Пора настала уезжать в Ярославль и записываться лицедеем в театр Волкова, – недовольно проворчал Александр, вспоминая свою религиозную экзальтацию.

И снова его, скрывшегося с места казни, догнала крамольная мысль, что такие экзекуции бесчеловечны, что так не должно быть! Но тут же, где-то в глубине сознания, поднялся афронт: мол, все совершается по уставу, и никуда не денешься от печальной необходимости. Более того, Александру ничуть не жаль было избиваемого унтер-офицера! Вместо того чтобы остановить казнь, он испугался быть узнанным, потому и спешно ретировался с места преступления… Преступления?!

Вернувшись в собственные покои, император выпил утренний чай, попутно приняв князя Волконского и барона Дибича, которые подробно принялись освещать добытые и уже проверенные сведения о собраниях тайного общества. Знать, масонство вновь поднимает голову, и государь сталкивается с выбором: либо подчиниться масонской лести, как это было с батюшкой, либо окончательно раздавить масонских червей, умело и нахально проникающих в сферу управления Государством Российским. Батюшка-то, император Павел I, поняв, к чему могут привести опасные замашки властолюбивого масонства, принялся немедленно избавляться от проникновения болезнетворных течений на землю Русскую, за что и поплатился жизнью.

Снова Государю вспомнился не единожды мучавший его сон, будто он сам, царственный наследник, присутствовал при последних минутах жизни батюшки. В опочивальню ворвались: петербургский генерал-губернатор Пален, братья Платон, Николай и Валериан Зубовы, генерал Бенингсен и командир Преображенского полка генерал Талызин. Комната оказалась пуста, но вскоре Государя нашли, прятавшегося за занавеской. Несколькими дерзкими ударами заговорщики свалили его на пол. В ногах у смутьянов лежал поверженный император, и каждый из них пинал его с таким остервенением и удовольствием, будто пред ним была тряпичная кукла. Пален во всеуслышание беспрестанно повторял: «Rappelezvous, messieurs, que pour manger d'une omelette, il faut commencer par cas ser les oeufs»[10 - Помните, господа, что для того, чтобы съесть яичницу, надо прежде всего разбить яйца (фр.).].

Многих из них цесаревич видел в ту же ночь в Михайловском замке, но сначала не придал значения шумихе, ведь они обещали неприкосновенность государя. В те годы Александр часто верил людям на слово. Цесаревич рос совсем не ведавшим различий между ложью и правдой. Он слишком поздно понял, что жизнь страшна и непредсказуема – лишь когда матушка, вдовствующая царица Мария Федоровна, бросила ему в лицо:

– Радуйтесь, Александр, вы добились того, что стали императором. Votre ambition est satisfaite? [11 - Ваше честолюбие удовлетворено? (фр.)]

Упрек был очевиден. Александр никогда не ругался с матерью. Более того, он даже любил ее, но эти слова отпечатались на всех дальнейших делах нового императора.

Тогда-то к нему во сне и явился впервые отец, претерпевший муки: в монашеском подряснике, но с посохом епископа. Он поведал, что собирается отправиться по русским городам и весям, поскольку за четыре года своего царствования не успел этого сделать, а теперь вот в самый раз. Александр тогда проснулся в холодном поту и целый день не мог обрести покоя. Он долго молился в каком-то храме и вновь услышал голос отца, повторивший, что надо странствовать и отмаливать накопленные грехи, ведь недаром калики перехожие почитаются на Руси до сих пор.

Однако император никак не мог вспомнить церковь, в которой его посетило это первое откровение. На всякий случай он заказал своим портным настоящий монашеский подрясник, который теперь висел у него в гардеробной. Александр даже не примерил новую одежду, так как камергер Федор Кузьмич дерзнул посмеяться над монашеским нарядом:

– Что вы, Ваше Величество, разве так можно?! – ужаснулся камергер.

– Чем тебе не нравится православный подрясник? – нахмурился Государь. – Может быть, сам сошьешь?

– Да нет, Ваше Величество, – замотал головой Федор Кузьмич, – сшито отменно, ничего не скажешь, с двойным прихватом и подстежкой. Но в каких палестинах вы видели монахов в батистовых подрясниках? Люди Божьи, верно, даже слыхом не слыхивали о такой персидской материи. Представьте, идет по Руси калика перехожий, кусок хлеба выпрашивает, на ночлег просится, а у самого подрясник, как кафтан боярский, разве что золотом не шит?! Да за такой подрясник нищий может целую деревню себе купить вместе с крестьянами!

– Ну, хватит, хватит, – одернул Федора Кузьмича император. – Распорядись, чтобы сию одежду в гардеробную отнесли.

На том бы все и закончилось, только предстояла война с французами. Но за Русь вступилась сама Богородица. Государю доложили, что Царица Небесная явилась перед Буанапартом и повелела убираться ему вон из Москвы, не то, мол, худо будет. В россказни эти слабо верилось, тем более, что сообщали их те же монахи, прибывшие из Москвы. Однако французский император действительно кинулся вон из Златоглавой и даже Кремль не взорвал, о чем хвастался когда-то перед пани Валевской[12 - Графиня Мария Валевская, урожденная Лончиньская (1786–1817) – польская дворянка, дочь гостыньского старосты Матвея Лончиньского, любовница Наполеона I, мать его сына – графа Александра Валевского.]. Факты – вещь упрямая, супротив них ничего не скажешь.

Тогда Александр опять услышал голос отца:

– Будет тебе царствовать, сын мой! Пора Богу послужить… Я тебя прощаю, несмышленыша, токмо не замай Родину, не разрушай державу… – голос батюшки Александр хорошо помнил и никогда не спутал бы его ни с каким другим.

Это произошло ночью в спальне, когда вокруг не было ни души. Лишь из коридора доносились размеренные шаги смены караула. Император лежал на постели, боясь пошевелиться. Сознание говорило ему, что так не может быть, все только кажется, но сердцем он чувствовал присутствие батюшки, переживавшего за сына и за державу Российскую, даже находясь в другой жизни.

В тот раз Александр все же примерил сшитый царскими портными монашеский подрясник. Одежда оказалась впору, государь сам себе казался в ней другим, лучшим, но рутина обыденности опять отвлекла его от решительного поступка. Да и как на него решиться? Царь не может бросить все и уйти – ни по своей, ни по чужой воле…

Сейчас Александру был зов в третий раз. А зовом пренебрегать нельзя, с такими вещами не шутят. И как некстати подвернулся двойник! Значит, отступление невозможно!

* * *

Струменский не знал, почему Господь даровал ему такую же личину, как у нынешнего императора. Никто из предков не был даже дальним родственником Романовых, но вот, поди ж ты! – как две капли воды унтер-офицер походил на своего императора.

В третьей роте Семеновского полка все началось с карт. Вахтенные сквозь пальцы смотрели на безвинные карточные развлечения. Надо же было поручику Чижевскому подкинуть на карточный стол необыкновенное яблочко раздора:

– Я ставлю тысячу рублей царской «Катеньки», что Струменский скоро сменит нашего императора!

Сам унтер-офицер и слова сказать не успел, как его разыграли и принялись повышать ставки. Такую игру надо было прекратить, но заядлые игроки не захотели отступаться, и безобидная игра превратилась в потасовку. Зачинщиков конечно же арестовали. Струменский пытался бежать, но был схвачен. Во всем оказался виноват сам Струменский, и его следовало наказать, чтоб другим неповадно стало…

После обеда Александр удалился в кабинет, однако работать не стал. Голова Государя закружилась, он прилег на кожаный диван и тут же провалился в сон. Только был это отнюдь не сон, а какая-то галлюцинация. Александр вновь увидел себя на площади, где противно ныли флейты и били барабаны. В этот раз сквозь строй прогоняли самого императора. Удары шпицрутенов рассекали кожу на его спине и заставляли орать от боли. Солдат, проводивший через строй приговоренного Государя, обернулся, и Александр с ужасом узнал в нем Струменского. Глаза унтер-офицера были навыкате, рот перекошен злобной улыбкой, с губ капала густая бело-розовая пена, как у загнанного рысака. Из его рта в лицо императору вылетел хрип, более похожий на плевок:

– Ты – человек! Тебе выбирать свой путь! Токмо не вздумай назад оглянуться!

Император вскрикнул и очнулся. Его охватил болезненный озноб. Видения, посылаемые свыше, с каждым разом становились все явственней, чувствительней и доподлинно передавали чувство реальности. Александр несколько минут просидел на диване без движения, не в силах стряхнуть эту реальность привидевшейся казни. Потом резко встал, застегнул сюртук наглухо, кликнул секретаря и оповестил его, что пойдет гулять.

Император прекрасно знал, где находится военный госпиталь, и вскоре без доклада вошел в его приемную. Как всегда, медбратия забегала, засуетилась – сей секунд явились запыхавшийся генеральный директор и начальник штаба. Государь приветливо им улыбнулся, заявив, что желает пройти по палатам.

Во второй палате он увидел того, ради кого пожаловал сюда. В углу, возле уже законопаченного на зиму окна, лежал на кровати ничком унтер-офицер Струменский, повернувшись лицом к стене и свесив руки до полу. Государь сразу признал его по плешивой голове.

Видя, что император обратил внимание именно на этого больного, кто-то тут же подсказал:

– Это беглец из Семеновского полка. Наказан сегодня утром, но плох. Просил прислать священника для исповеди. Возможно, не протянет и месяца.

– А, – кивнул государь, будто одобряя полученное солдатом наказание, и прошел дальше.

Вернувшись во дворец, Александр сказался нездоровым, опять закрылся у себя в кабинете и долго не показывался. Потом, ближе к ужину, послал за Федором Кузьмичом. Тот не замедлил явиться, хотя недоумевал, к чему понадобился государю в неурочное время.

Войдя в кабинет, Федор Кузьмич увидел царя за письменным столом, тут же на столе лежала стопка уже исписанной бумаги.

– Проходи, Федор Кузьмич, садись, – кивнул император на кресло. – Ты знаешь, сегодня утром барон Дибич опять докладывал мне о заговоре во Второй армии, заодно напомнив, что об этом уже сообщал граф Вирт, а также, что имеются донесения унтер-офицера Шервуда.