Наш собственный конец света

– Ноль-два миллилитра адреналина и атропина, – скомандовала врач. – И понажимай на грудь, пока я налажу дифибрилятор.

Когда медсестра заменила ее, она побежала к шкафчику с сорванной дверцей и вытащила оттуда чемодан. Подбежала с ним к кровати, открыла, достала провод, что-то выдернула из розетки и подключила вилку дифибрилятора.

– Господи, какие же они большие, – проговорила она, глядя на два круглых «утюжка» в своих руках. Раздался писк о накопившемся заряде. – Отключите монитор.

Лена нажала на кнопку, пропала снова выпрямившаяся линия, и погас экран.

– Отойдите все! – скомандовала доктор и приставила электроды к груди ребенка. Последовал разряд.

Я впервые видел проводимую реанимацию дифибрилятором, и поэтому ждал, что, как и в фильмах, тело ребенка подскочит на кровати. Но этого не произошло. Если он и дернулся, то это было почти незаметно.

Анестезиолог снова начала ритмично надавливать на грудную клетку малыша. Включили монитор. Линия ничуть не менялась.

– Черт! Еще по ноль-два адреналина и атропина.

Лена набрала лекарства, развела физраствором и ввела в подключичную вену.

– Понажимай, пожалуйста, на грудную клетку, – сказала ей доктор, заряжая дифибрилятор, – Можно чаще, не бойся, – проговорила она, глядя на медсестру. – Так, выключай монитор. И все отходите!

Еще один разряд. И снова та же линия.

– Я опоздала, – выдавила врач. – Если бы я начала пораньше. Лена, еще адреналин. Кто-нибудь, делайте ему массаж.

Рядом стоял я. Не колеблясь, подошел и начал ритмично надавливать на грудную клетку.

– Осторожно, тремя пальчиками, – сказала мне анестезиолог.

– Атропин надо? – спросила Лена.

– Нет. Уже достаточно.

Ввели лекарственное вещество. Вновь отключили монитор. Все отошли.

Разряд.

Снова массаж, и линия на экране, дающая зазубрины только при надавливании на грудь.

Тяжелый вздох, и так сокрушающее:

– Все… – Анестезиолог перестала нажимать на грудь малыша и отсоединила аппарат ИВЛ от эндо-трахеальной трубки, подержала ладонь над трубкой, проверяя, задышит он сам или нет. – Что ж, пускай полежит по правилам два часа. – И трясясь, вышла из палаты.

В реанимационном отделении воцарилось молчание. Гнетущая и вязкая тишина, продираемая одним лишь писком датчиков.

А я все смотрел на монитор, надеясь, что прямая линия вот-вот пойдет зубцами. Молил бога. Надеялся. Меня всего трясло. Хотелось сказать: Еще раз, давайте еще адреналин и еще один разряд. Хотелось снова начать делать ему искусственный массаж сердца.

Хотелось плакать.

Я ощущал свое бессилие, свою вину, которой не должно было быть, ведь я все равно ничего не мог поделать. Меня трясло, сердце, казалось, отбивало ритм за двоих: меня, и уже биологически мертвого ребенка. Ноги были ватными, а дыхание задерживалось тихими рыданиями, которым я не мог позволить вырваться наружу. Пробирал озноб, в глазах стояла влага.

Заглох писк датчиков. И я, дрожащими руками, помогал снимать с маленького тельца электроды. Его ручки и ножки были белы, как бумага. Но я не мог поверить, что все уже кончено, что он мертв.

Хотелось обнять его, хоть как-то вдохнуть в него жизнь.

Хотелось кричать: Господи, почему?!

Жутко хотелось курить…

День, который я не могу забыть. День, когда я впервые увидел смерть, и проиграл ей. Хотя, не мне было решать, и я ничего не мог сделать…

Сказки бывают

Много снега. Он падает с неба большими хлопьями.

Хренова куча снега. Его так много, что ехать приходиться медленно и осторожно. А еще эта тупая занавесь из хлопьев – ничего не видно. И там еще жутко холодно. Но здесь в машине хорошо, здесь тепло.

Хренова куча снега. Там ночь, горят фонари. Там красиво.

А у меня проблемы с одним идиотом редактором, который вдруг решил, что мои романы ему уже не подходят!

И скоро новый год, черт бы его побрал. Я смотрю на часы.

Хренова куча снега. А новый год уже через час.

Нет, я не буду его встречать. Черт, да я просто не успею это сделать!

Хочется одного: напиться и заснуть. И никогда не просыпаться больше…

Хренова куча снега. Мне даже нескем встретить этот новый год. Да я и не хочу его встречать. Еще один скучный и одинокий год. И кто знает, сколько еще у меня будет проблем в этом году, да и с этим редактором.

Поехал к нему сегодня, думал, все улажу. Но не тут-то было, после трех часов разговора он опять…

Боковым зрением, неподалеку от дороги, замечаю падающую в сугроб тень.

Как это еще заметил? Но еду дальше.

Нет, я так не могу. Останавливаюсь и сдаю назад. В поле действительно что-то лежит, но снеговая занавесь не дает разобрать, что именно.

– Черт подери, не уже ли я собираюсь ради, не знаю чего, выйти в такой мороз и буквально плыть по этому чертову снегу, что бы узнать, что там такое?

А вдруг там человек?

Надеваю куртку, беру фонарик и выхожу. От первого же порыва ветра мое лицо пронзают сотни игл. Хочется плюнуть на все и поехать дальше. Но я хлопаю дверцей и, перепрыгивая сугробы, направляюсь к черному пятну посреди белоснежного поля.

«Черт подери, какого хрена ты здесь делаешь?» – думаю я, смотря на лежащего в снегу человека.

Я беру его за плечи и усаживаю лицом к себе.

– Эй, ты в порядке?! – кричу я. Глупо, сам понимаю, но ничего более не приходит на ум. Вглядываюсь в лицо и цепенею: передо мною, почти на грани жизни и смерти, в ледяном снегу сидит девушка и что-то шепчет себе под нос.