Государыня

– Государь-батюшка, остановись!

– Что там взорвалось, князь Семен? Какую угрозу видишь? – спросил Иван Васильевич.

– Взорвался порох у мастера Давыдова. Грозят взорваться запасы в погребе у пороховщика Зиновьева. Два куля вытащили, а больше не могли: весь двор в огне. Ели животы унесли. Ты, государь, уходи тоже. Рванет сей миг!

Князь Мещерский, взяв под уздцы коня Ивана Васильевича, развернул его. Своевольство молодого князя возмутило государя, но он не успел выплеснуть свой гнев: его ослепило. Задрожала земля, в небо взметнулось пламя, и прогремел взрыв такой силы, что пошатнулись кони, а два всадника из свиты великого князя упали. В тот же миг на улицу посыпались обломки досок, бревен, какая-то рухлядь, утварь, кто-то из окружения царя получил удар по голове и потерял сознание. Чей-то конь вскинулся на дыбы и с диким ржанием понес всадника в сторону Кремля. Следом бежали все, кто не убоялся гнева великого князя. В эти мгновения государь, крепкий духом и мужеством, и сам дрогнул. Его обуял страх, он понял, что перед лицом бушующей стихии он бессилен, что не в состоянии как-либо остановить огненное чудовище, пожирающее дома, палаты, кварталы, людей. Он погнал коня прочь и вскоре выбрался на Тверскую улицу. На ней было людно, и все что-то несли, волокли, лошади тянули повозки. Одни спешили к Тверской заставе, другие пробивались к Москве-реке, к Арбату. Во дворах у дверей богатых палат виднелось множество подвод, на которые холопы грузили господское добро. У Ивана Васильевича вспыхнуло желание остановить бегство горожан, вразумить их, заставить идти на борьбу с пожаром, но он понял, что они уже устали от борьбы и думали только о спасении. Он понял также, что люди обезумели от страха. Москва потеряла узду и теперь была неуправляема. «Бог с вами, люди», – подумал он.

Вновь в сознание государя ворвался несмолкаемый набатный звон. Он счел, что это хорошо, что, пока хотя бы один колокол торжествует над Москвой, она жива. Его потянуло в Кремль, чтобы утолить жажду, которая мучила и досаждала. Ему захотелось побыть в кругу семьи, может быть, сказать близким, чтобы покинули стольный град, переждали напасть где-нибудь, в Коломенском или на Воробьевых горах. Государь поспешил в Кремль.

Той порой митрополит Зосима вывел крестный ход на набережную Москвы-реки. Небо отражало в ней блики пожара, и ее скупые, медленно текущие воды были похожи на расплавленную бронзу. Остановившись на берегу реки и глянув в небо, митрополит увидел на южном окоеме грозовые сполохи. Догадался, что это надвигается гроза. Темные тучи приближались стремительно, ширились, охватывая весь окоем. У митрополита мелькнула отрадная мысль: «Господь Бог с нами, он услышал наши молитвы».

Вскоре стало видно, как молнии разрезают тучи, как огненные стрелы летят в землю, а то и пронизывают небесный свод. И небо от них становилось багряным, как и над Москвой. Наконец до многосотенной толпы православных христиан, до всего крестного хода докатились еще глухие раскаты грома. Теперь москвитяне поняли, что приближается гроза, может быть, спасительная, та, о какой молили Всевышнего. Митрополит Зосима вспомнил, что близко Ильин день, и подумал, что Илья-громовержец спешит на помощь радивым[2 - Радивый – исполненный усердия, старательности.] христианам, ввергнутым огнем стихии в незаслуженное отчаяние. Исповедник верующих Зосима подумал еще о том, что пришел самый важный час в его жизни и он должен вознести глас во славу пророка Ильи. Зосима поднялся на крутой береговой склон и, увидев в отсветах пожара и молний огромную толпу москвитян, звонким и чистым голосом возвестил:

– Православные россияне, преклоним колени на молитву.

Толпа волной опустилась на колени.

– Вознесем славу пророку-чудотворцу Илье-громовержцу, заступнику страждущих!

Зосима запел. Его пение тут же подхватили архиепископы, епископы, священники – весь клир.

– Величаем тя, святой пророче Илие, и почитаем, еже на колеснице огненной преславное твое восхождение!

Москвитяне сперва разрозненно, а потом мощно подхватили пение пастыря и клира, и их голоса, казалось, заглушили раскаты грома, а затем слились с ним. Люди молились и славили Илью-пророка истово. Владыка Зосима возносил хвалу громовержцу за подвиги его во имя славы Божьей, за что был взят на небо живым в огненной колеснице. И сейчас Илья-пророк мчался на этой колеснице к людям, кои нуждались в его заступничестве. Гроза уже торжествовала над деревнями Дроздово и Беседы да вмиг и Симоново накрыла. Вот надвинулась на Коломенское и Братеево, но лишь правым крылом их задела и пошла на Москву. Молнии сверкали все ярче, раскаты грома слились в единый гул. Ветер из-за Москвы-реки гнул к земле деревья, исчезла гарь, свежие порывы благодатной стихии несли первые капли дождя. Всполохи молний и кровавое зарево пожара уже сошлись в битве. Теперь кто кого одолеет. Илья-пророк победил, и хлынул спасительный ливень. Он навалился на Москву стеной. Потоки дождя погасили рубиновые отблески пожара в небе и обрушились на пылающий город.

Все москвитяне, что собрались на берегу Москвы-реки, вскинули руки в небо и пели вместе со своим святителем: «Восхваляем тя, святой пророче Илие, и почитаем, еже на колеснице огненной мчишь к нам во спасение!» Митрополит Зосима сердечно радовался. Это его молитвами и молитвами истинных православных христиан был вызван на спасение стольного града достославный Илья-пророк и чудотворец, и теперь над Москвой властвует только он. Огненная стихия, напущенная на город вражеской или сатанинской силой, вот-вот будет поражена и наказана Божьей карой. Народ избавится от бедствия, которое могло быть непосильным одному поколению.

– Слава Тебе, Господи! Слава Тебе, Господи! – повторял Зосима.

Крестный ход торжественно двинулся в путь, выше вознеслись хоругви, чудотворные иконы крепче держались в руках. Шествие, казалось, не замечало потоков воды, льющейся на спины москвитян. Они шли твердо, веря, что огненная стихия будет повержена.

Но ведомо издревле, что беда не приходит одна.

Случилось так, что едва Иван Васильевич покинул Кремль и умчался к пожарищу, как его супруга, великая княгиня Софья Фоминишна, охваченная ужасом от взрыва, всколыхнувшего палаты, спешно собралась в бегство. Такое с нею уже сотворялось. В Успенском летописце рассказывается о том, как в 1480 году великая княгиня Софья бегала со всеми чадами в монастырь на Белоозеро. Тогда она устрашилась не только пожара и ожидаемого нашествия Крымской Орды, но больше всего гнева великого князя за то, что запустила руку в государеву казну. Однако и тот раз, как и теперь, она убеждала себя, что убегала не от гнева государя, а от разгула стихии ради чад своих.

В Набережном тереме суматоха сборов продолжалась недолго. У Софьи Фоминишны все нужное в дальнюю дорогу всегда было под руками. Тому причиной был вечный страх то перед опалой от государя-супруга, то перед пожаром, то – и это чаще всего – перед татарским нашествием Казанской или Крымской Орды.

Сразу же после первого взрыва, потрясшего стены терема, Софья и все ее девять детей – дочери и сыновья, все домочадцы покинули дворец, и кто конный, кто в крытых возках и в тапканах[3 - Тапкана – дорожная повозка.] умчали по Боровицкому спуску к наплывному мосту через Москву-реку. Но переправиться с ходу поезду Софьи Фоминишны не удалось. Казалось, к переправе сдвинулась вся Москва. Многие десятки повозок, колесниц, тысячи беженцев со скарбом запрудили весь берег близ моста, и только силой можно было к нему пробиться. Но и по мосту люд двигался стеной, уже по колено, а кто и по пояс в воде. Десять воинов государыни взялись расчищать путь к мосту, но никто не думал да и не смог уступить дорогу. Даже обнаженные мечи и сабли не помогали ратникам: место одного, уступившего дорогу, сразу же занимали другие и бились, рвались вперед. Воины, однако, расчистили кое-как путь великой княгине. За ее тапканой и за тапканой княжичей и княжон въехали на мост возки свиты. Мост еще больше скрылся под водой, каждое мгновение канаты, удерживающие его на плаву, казалось, могли лопнуть. И тогда… Но тапкану государыни провели по мосту благополучно, четверка коней вынесла ее на крутой берег. Следом одолела реку тапкана, в которой сидели дети Софьи Фоминишны, все, кроме дочери – княжны Елены.

В полуверсте от реки Софья Фоминишна остановила тапкану, чтобы узнать, все ли одолели переправу. Она велела позвать князя Илью Ромодановского. Софья благоволила к молодому и красивому князю. Он же исправно служил ей верой и правдой. Была в этой службе и тайная причина, о которой он никогда и никому не обмолвился словом. Илья возник близ тапканы, спрыгнул с коня Казначея. Софья сказала ему:

– Иди, князь, проверь, не остался ли кто из моих за мостом. Да загляни в тапкану к княжичу Василию, на месте ли он?

– Слушаю, государыня-матушка, исполню, – ответил Илья, взметнулся в седло и повернул Казначея к Москве-реке.

Софья долго смотрела ему вслед, и у нее почему-то тревожно забилось сердце. Причины того она не поняла. Может быть, почувствовала вину перед супругом за свой неожиданный отъезд, сочла, что надо было бы предупредить государя. Она и собралась-то всего в Воробьево, откуда Кремль словно на ладони виден. Чего бы уж тут переживать. Ан беспокойство не проходило. Мысленно она повинилась перед Иваном Васильевичем, надеясь, что он простит ее за вольность, навеянную страхом, да не за себя, а за детей. Только за них и болело у нее сердце.

Князь Илья проскакал мимо десятка упряжек, заглянул в ту тапкану, где сидел княжич Василий: тот, насупившись, сидел в углу. И все, кто покинул Кремль с государыней, уже миновали мост. Не было лишь малой тапканы, запряженной парой серых в яблоках коней, в которой ехала с мамкой и сенной девицей княжна Елена. Илья помнил, что ее тапкана была третьей в ряду, когда приближались к мосту. Потом он пробился вперед, чтобы расчищать путь, и больше кареты не видел. Теперь он мучил себя трудным вопросом: как могло случиться, что она выпала из строя?

Спустившись к мосту, Илья вновь узрел столпотворение. Он попытался перебраться через мост, но его попытка увенчалась неудачей: толпа еще у берега снесла его вместе с конем в реку. Все еще надеясь, что тапкана Елены застряла на левом берегу, он ринулся через Москву-реку вплавь, потому как не мог явиться перед государыней ни с чем. Он не заметил, как накатилась гроза, как яркие вспышки молний кроили небо, как гремел гром и ливень поглотил все вокруг. Илья еще не сообразил, что ливень – Божья благодать, посланная с небес для спасения Москвы. Выбравшись из воды и поднявшись в седло, он вновь вклинился в толпу, расталкивая грудью коня всех, кто был на пути. Сверкающие молнии помогали ему окинуть оком пространство близ переправы, и он успел отметить, что серых в яблоках коней ни на берегу, ни на мосту нет. Его осенила дикая догадка, что тапкану княжны могли снести в Москву-реку, но он не дал этой догадке воли, продолжал ломиться вперед, дабы вернуться на правый берег. В нем еще теплилась надежда, что тапкана Елены переправилась туда, пока он одолевал реку, что стоит ему вырваться из людского потока, как он настигнет Елену и вернется к великой княгине с доброй вестью. Но надежды Ильи не сбылись. Он проскакал до тапканы Софьи Фоминишны, но так и не увидел экипажа Елены. Сердце его сжалось от страха и от предчувствия большой и непоправимой беды.

Остановив Казначея на обочине дороги, Илья замер. У него не было сил сделать хотя бы одно движение навстречу великой княгине. Невольно он потянул правый повод и развернул коня к Москве-реке, понимая, что иного пути у него нет.

А спасительный ливень, посланный Ильей-громовержцем, торжествовал над стольным градом, и было очевидно, что его победа близка.

Глава вторая

Удар

Гроза продолжала бушевать. С неба по-прежнему низвергались потоки ливня. Пламя пожара над Москвой всюду покорялось небесной силе. Лишь редкие огненные блики вспыхивали иной раз где-то низко над землей. Их Иван Васильевич уже не видел. Он возвращался в Кремль не спеша, хотя и вымок до нитки в своем суконном кармазинном[4 - Кармазинный – ярко-алый, багряный цвет.] полукафтане. Даже в сапогах было полно воды. Но это не умаляло радости, и жажда уже не досаждала. Он молился: «Господь милосердный, хвала Тебе, что не оставил Своих детей в беде», – шептал он, въезжая в Кремль. Он уже думал о том, какую посильную помощь может оказать тем погорельцам, у кого малый достаток: «Вот лесу дам им бесплатно, вывезти помогу. А там пусть поднимают-рубят новые дома, избы». Сказал об этом казначею боярину Петру Челяднину:

– Ты завтра же моим именем повели дьякам Дворцового приказа списки погорельцев исполнить. Вдов и сирот пусть выделят. Им пошлю работных людей лес валить, вывозить во град, срубы ставить. И чтобы никого не обошли заботой.

– Справлю, батюшка. Оно, слава богу, ущерб невелик окажется государевой казне.

Иван Васильевич посмотрел на колокольню Успенского собора, подумал, что хорошо бы увидеть, как ливень распорядился огнем, да решил перед тем сменить мокрую одежду и выпить крепкой медовухи. «Оно хоть и благодатный дождь, да чреватым может быть», – предположил он и подъехал к Красному крыльцу.

Дьяк Федор Курицын видел в оконце, как появился близ палат государь, но не поспешил навстречу: побоялся прогневить его. А было чем. Наказывал же государь присмотреть за домочадцами, да не исполнил сей наказ Федор. Перешагнула его властная Софья Фоминишна, когда он сказал, что надо бы дождаться великого князя, прежде чем оставить Кремль, теперь укатила неведомо куда. Федор, однако, был не так прост и послал с дворней великой княгине своего верного человека. Поди, к утру будет известно, куда скрылась государыня, дабы избавиться от пожара.

Однако умный дьяк сомневался, что только страх перед стихией вынудил Софью Фоминишну покинуть Кремль без ведома великого князя. Хотелось ей досадить государю, и она не взяла с собой во спасение внука Ивана Васильевича, Дмитрия, и его мать, Елену Волошанку. «Дескать, пребывайте во страхе, гордая невестка и постылый внук, а мне и дела нет», – рассуждал Федор Курицын в ожидании государя.

У Софьи Фоминишны были основания копить к княжичу Дмитрию в сердце нелюбие. В последние три года Иван Васильевич воспылал к внуку такой любовью, что забыл о всех своих сыновьях и, как считала Софья Фоминишна, в любой день и час готов был венчать его на великое княжение. Сие и породило в государыне ненависть к Дмитрию. Сама великая княгиня жаждала видеть на российском престоле своего кровного сына Василия, годами старше Дмитрия и имеющего права на великое княжение более бесспорные. Многажды Софья Фоминишна пыталась посеять между внуком и дедом вражду, но ей это не удавалось: Дмитрий чтил деда больше, чем отца.

Тем часом Иван Васильевич переоделся, выпил медовухи и собрался идти на колокольню, но вспомнил про дьяка Федора и велел окольничему Якову Кошкину позвать Курицына. Не прошло и минуты, как Федор появился в трапезной, словно в это время стоял за дверью.

– Федяша, поднимемся на колокольню, посмотрим окрест. Поди, стольный град уже под крылом Всевышнего. То-то милосердный постарался для нас, – сказал государь.

– Я готов, батюшка Иван Васильевич, – ответил Федор и опустил голову. – Токмо прежде выслушай недостойного раба своего, не исполнившего твой наказ.

– Что у тебя?

– Не усмотрел я твоих чад и домочадцев. Софья Фоминишна, угнетенная страхом, покинула Москву. Я просил государыню дождаться тебя, так она переступила через мой совет.

Иван Васильевич не закричал на дьяка. Государственный муж, ума державного, был силен в посольских делах, а не в склоках с женами. У самого же государя появилась горечь на душе оттого, что Софья Фоминишна постоянно шла ему встречь[5 - Встречь – здесь: против.]. Она тоже была умна, но царствовал в ней изощренный императорский византийский дух и нрав во всем ловчить и супротивничать. Давно великая княгиня вольничала без меры и дьяка Федора Курицына не сочла за помеху. Было же: «Когда Иван III хотел одарить свою сноху, жену старшего сына, драгоценностями первой жены, то выяснилось, что Софья раздарила их своему брату и племяннице, позже убежавшей с мужем князем Василием Верейским в Литву». Своей властью Софья Фоминишна подавляла не только придворных и крепких духом бояр и воевод, но, случалось, и своего супруга, государя всея Руси. Все это перебрав, Иван Васильевич довольно спокойно сказал:

– Ладно, Федяша, не переживай. Твоей вины в том нет, ибо ей не впервой бегать. Ты мне лишь одно скажи: куда она нос навострила? Уж не в Литву ли?

– Поди, не в Литву. Но с рассветом и доложу, государь-батюшка. Мой человек следом идет.

– Надеюсь, внук Дмитрий и его матушка в Кремле остались?

– Уморились они и спят в своих покоях, – ответил дьяк.

– Вот и славно. Ну а нам пора на колокольню.

На площади меж соборами плавал чад пожарища, еще не до конца прибитый дождем. Он продолжал лить. И молнии сверкали, и гром громыхал. И били колокола, но звон их стал иным – торжествующим. «Слава Всевышнему!», «Слава Спасителю!» – вызванивали они. Или это так показалось государю, однако они бодрили дух. На колокольню следом за Иваном Васильевичем поднялись трое: князь Семен Ряполовский, боярин Петр Челяднин и дьяк Федор Курицын. К парапету колокольни великий князь подошел со вздохом облегчения: вся Москва была укрыта темным пологом. Лишь близ храма Трех Святителей на Кулишках на какое-то время взметнулся жиденький язык пламени, рассыпался на искры, да все кануло во мрак. Государь перекрестился и начал читать молитву во спасение от пожара. Князь, боярин и дьяк вторили ему. Они простояли на колокольне долго. Уже подступало утро, когда государь подумал, что пора бы и отдохнуть. Но что-то удерживало его на высоте. Хотелось увидеть Москву освещенной ранним солнцем, но не такой, какой она предстанет перед ним в язвах пожарища, а белокаменной, стремящейся вверх, подобной Риму, о котором ему рассказывала Софья в пору молодости. Как любил он слушать ее рассказы в первые годы супружества! И спасибо ей за то, низкий поклон. Ведь это по ее настоянию русские послы привезли из Рима, Венеции и Милана архитекторов и литейщиков Аристотеля Фиораванти, Пьетро Антонио Солари, Алоизо де Коркано, Ламберти, де Монтаньяно, Паоло Дебоссиса и многих других мастеров, среди них и умельцев каменного дела. Их усилиями Кремль стал таким, каким Иван Васильевич видел его каждый день и радовался тому.

Усталость взяла-таки свое: великий князь шагнул на лестницу, дабы добраться до опочивальни. Шел он по каменным ступеням медленно, осторожно, словно боялся оступиться. Да и оступился бы, ежели ведал бы, что ждало его у дверей колокольни. У подножия храма его поджидала новая беда, ударившая в самое сердце сильнее, чем весть о пожаре в Москве. Едва он сделал несколько шагов по площади, как перед ним в рассветной дымке с конем на поводу возник молодой князь Илья Ромодановский. Он рухнул перед Иваном Васильевичем на колени и голосом, полным отчаяния, сказал: