Пифагор

Судно совершило еще один разворот. Побережье по обе стороны мыса Дрепан было равнинным и, кажется, шевелилось от курчавой волны пасшихся овец. Справа по борту в тумане выступила едва различимая Икария.

– Несколько дней назад мною получено послание от Амасиса, – внезапно проговорил Поликрат. – Поблагодарив за самояну, фараон напомнил мне, что счастье недолговечно и что ни один из известных ему счастливцев не кончил хорошо. Поэтому – таковы его подлинные слова – «тебе, мой друг, надо шагнуть самому навстречу несчастью». Как ты думаешь, что он имел в виду?

– Видишь ли, – начал Пифагор после недолгого раздумья, – вавилонские, а также индийские мудрецы полагают, что счастье и несчастье – это две гири, колеблющиеся на чаше весов. Судьба смертного также колеблется на этих гирях, и если счастье сильно перевешивает, то это может привести к такому резкому повороту, что человек летит в пропасть и ничто его не в силах удержать. Поэтому ни в коем случае нельзя допускать чрезмерного счастья и надо самому поддерживать равновесие.

– Как же мне поступить?

– Изменить свою жизнь. Помнится, в таком случае один индийский царь покинул дворец, став отшельником. Может быть, отказаться от самого тебе дорогого.

– Здесь не Индия, – отозвался Поликрат. – А насчет дорогого? Вот что. Я откажусь от перстня. У меня нет вещи дороже его. И ты будешь свидетелем того, как он исчезнет в пучине. Вот здесь, перед мысом Канфарион, самое глубокое место.

Поликрат снял с пальца перстень и, закрыв глаза, бросил его за борт. Проследив за описанной дугой, Пифагор перевел взгляд на тирана. И сразу же его оглушил поток мыслей, считываемых с губ Поликрата. «Вот и нет перстня, как нет и дружбы. Амасис беспокоится обо мне, а Силосонта не только не задержал, а отправил на своем корабле в Навплию. Пора действовать. Выделю Меандрию пять кораблей. Этого хватит, чтобы покончить с осиным гнездом».

Поликрат повернул голову.

– Вот я без перстня, – проговорил он. – Ощущается непривычная легкость. Надо будет заказать другой.

«Такого, как тот, ты не найдешь! – подумал Пифагор. – Он был броней, мешавшей мне узнать о твоих намерениях».

– Да, к вещам привыкаешь, как к чему-то живому. Но ты не огорчайся. Главное, что внял совету друга, – проговорил он.

Достигнув западной оконечности острова, судно свернуло в открытое море. Слева по борту возникали и рушились пенные гребни. Это скопище острых скал и подводных камней мореходы называли некрополем кораблей и старались к нему не приближаться. Впереди островок Рипара, обиталище чаек. Зобастые и тяжеловесные, поднявшись в воздух, они становились похожими на гаммы[30 - Гамма – третья буква греческого алфавита, обозначала не только звук «г», но и число «три».]. И Пифагор начал их машинально складывать. Получилось тридцать шесть.

Судно развернулось еще раз и двинулось вдоль южного берега, блестевшего песчаной полосою пляжа. В глубине показались гора Хесион и у ее подножия – освещенный закатом храм Артемиды. Здесь был исток Имбраса, считавшегося супругом Хесион и отцом Окирои. Отсюда недалеко до Герайона, а там уже гибельный Парус и гавань.

Какое-то смутное воспоминание шевельнулось в душе Пифагора, но тотчас же ускользнуло.

– Эвпалйн обещает уничтожить это бельмо на глазу Самоса, – услышал он голос Поликрата. – Но не знаю, успеет ли.

Улов

Город еще спал. Молчали на насестах петухи. До слуха Пифагора доносилось лишь уханье ночной стражи стен – сов – и еще какой-то посторонний шум. Пифагор поспешил на него и нагнал телегу с мусором. Присоединившись к ней, он покинул город незамеченным.

Рядом со свалкой проходила дорога, пересекающая город с юга на север в самом узком месте. Пифагор шагал, насвистывая любимую мелодию, которую еще в детстве напевала ему мать. Проснувшиеся дневные птицы подхватили ее, дополнив своим щебетом и хлопаньем крыльев.

Небо быстро светлело. За перевалом дохнуло Бореем. Поправив растрепавшиеся волосы, Пифагор прибавил шагу и вышел на берег. Вот и бухта, куда переправлены рыбаки. По колено в воде четверо тащили сеть, кажется, не подозревая, что кто-то за ними наблюдает.

И словно туман застлал глаза Пифагору. Когда же он рассеялся, изменилась панорама. Вместо узкой бухты взору открылся плоский песчаный берег и плывущий к нему керкур, а на нем человек, в котором он узнал самого себя. Рыбаки с берега махали ему руками, среди них девушка, ее лицо показалось Пифагору давным-давно знакомым, но он никак не мог вспомнить, кто она.

Видение исчезло так же внезапно, как и появилось. Пифагор не имел власти над своей памятью. Скорее она обладала властью над ним, неожиданно раскрывая эпизоды прошлой жизни. Но ему не удавалось соединить обрывки видений в нечто целое. Об Эвфорбе и его схватке с Менелаем писал Гомер, но Гомеру не было известно об ученых занятиях Эвфорба. Что касается последней жизни, проходившей на прилегавшей к Делосу Рении, то не было никакой надежды узнать что-либо от постороннего лица.

Взглянув на берег, Пифагор увидел рыбаков с обильным уловом. Он сбежал по склону. Рыбаки, услышав шум шагов, обернулись. У одного из них, сгорбленного старца, глазницы были пусты, однако черты лица показались Пифагору знакомыми. Старец подошел к Пифагору, и тот ощутил лбом и щеками прикосновение бегающих холодных пальцев. Неожиданно старик вздрогнул и испустил вопль.

– Пирр! Друг мой! Ведь мы с Мией тебя похоронили на Рении! Поставили тебе кенотаф[31 - Кенотаф – ложная могила. В древности было принято сооружать кенотафы людям, чье тело не найдено.]. Где же ты был все эти годы? Почему не давал о себе вестей? А впрочем, что я? Ты ведь не знал, что Писистрат превратил нашу Рению в некрополь, перенеся туда могилы с Делоса, а Поликрат приковал ее цепью к Делосу и посвятил Аполлону.

– Отец, – обратился к старцу молодой рыбак, – это не твой земляк, а софос Пифагор. Его знают все на Самосе.

– Нет, нет! Это Пирр! Мне ли не узнать моего друга!

– Не сердись, господин, – обратился юноша к Пифагору. – В таком возрасте что не привидится. Отец тебя с кем-то спутал.

– Нет, не спутал, – настаивал старик, – это мой друг, попавший в бурю за год до очищения Делоса Писистратом, друг, которого я долгие годы считал покойным.

– Извини, господин, – повторил юноша. – У моего отца все смешалось в голове после того, как Поликрат приковал его островок цепью к Делосу. Ты, наверное, пришел за рыбой, но сначала нам надо разделить улов.

– Тогда можете взять каждый по пять крупных и по тринадцать мелких рыб, и останется еще одна, самая большая.

Рыбаки переглянулись.

– Как ты можешь знать, сколько рыб мы поймали? – спросил один из них.

– Я посчитал. И вы можете мне поверить. Если я ошибся, оплачу весь улов, если нет – вы возвратите Посейдону тех рыб, какие еще будут дышать.

– Идет! – обрадовались рыбаки и бросились разбирать рыб.

Прошло немного времени, и от кучки осталась лишь одна большая рыбина. Пифагор подошел к ней, и рука его, коснувшись чешуи, ощутила легкое жжение, как тогда, в Астипалее, когда он коснулся перстня Поликрата.

– А что это за рыба? – обратился он к стоявшему рядом рыбаку.

– Мы называем ее пампилом. Забирай ее себе.

– Да нет! Такая большая рыба должна принадлежать самому большому человеку Самоса.

– Ты прав! Я сам отнесу ее во дворец, – проговорил один из рыбаков.

Протягивая драхму, Пифагор сказал:

– А оставшихся в живых, как договорились, верните Посейдону.

Простившись с рыбаками, Пифагор отправился к проливу, отделявшему остров от мыса Микале, и долго смотрел на противоположный берег. В памяти его вставал пролив, отделяющий Рению от Делоса. Раньше он колебался – стоит ли наносить Поликрату такой удар. Теперь сомнения исчезли.

Взрыв

Открыв глаза, Поликрат отер ладонью пот. Ночной кошмар все еще не покидал его. Это была встреча с Амасисом, но не в зале дворца, а на носу пентеконтеры, оплывавшей остров. И было это не днем, а ночью. Сияли звезды, и их отражения мерцали в воде. Египтянин стоял слева, как тогда наяву Пифагор, и поворачивал руку, любуясь блеском кольца. Знакомая золотая оправа. И поначалу Поликрат подумал, что это его кольцо, а затем понял, что на пальце Амасиса полная луна почти с такой же тенью, какую можно увидеть в ясную ночь. Тень перемещалась, принимая пугающие очертания. «Зачем ты заменил смарагд в моем перстне?» – спросил Поликрат. Амасис повернулся. Выступили провалы носа и щек. Блеснули сплошь золотые зубы. «Спасибо тебе за золото», – зловеще прошамкал мертвец, и Поликрат проснулся.

«Конечно же сон навеян новым посланием Амасиса, о котором я размышлял весь день, – успокаивал себя Поликрат. – Мертвец во сне – к счастью. Но какая нелепица – золото во рту…»

Поликрат спустил ноги, и ступни его утонули в ворсе мидийского ковра, покрывавшего пол всей спальни. Вспомнился сатрап Багадат. Ковер – плата за посредничество в дружбе с фараоном.

Мысль Поликрата перенеслась к донесению с Пелопоннеса о неудаче брата в Спарте. Он улыбнулся, живо представив себе, как вытягивались лица эфоров[32 - Эфоры – должностные лица в Спарте, которым принадлежал контроль за нравами и деятельностью любого спартанского гражданина, включая царей и членов совета.], слушавших речь Силосонта – брат коротко говорить не умел, – и как старший эфор, когда речь была кончена, наверняка, кривя губы, произнес: «Ты так долго разглагольствовал, что я успел забыть начало, когда ты добрался до конца».

Поликрат дернул шнур. Занавес раздвинулся, и в спальню хлынуло утро вместе с сиянием моря. Внутренняя гавань пуста. Поликрат вспомнил, что на полдень назначен взрыв Паруса.

«Наконец, – подумал он, – исчезнет эта преграда и корабли смогут входить в гавань даже во время бури. И этого всего добился я, один я. Тоннель, искусственная гавань и безопасный вход в нее. Персы захватили все ионийские города, кроме моего Самоса. Мне удалось отстоять свободу с помощью фараона и разорвать союз, когда он стал опасным. У Камбиза нет оснований гневаться на меня. Я чист».

За спиной Поликрата послышались торопливые шаги. Обернувшись, он увидел повара с сияющим от радости лицом.

– Рыбак, – прокричал он, – принес рыбу, и я ее принял.