Долгая дорога. Повесть

На пороге появился божий одуванчик с седыми редкими волосами, в старом заношенном халате. Мигнув подслеповатыми глазками, божий одуванчик, прищурившись, узнал инспектора и без слов посторонился, пропуская их в квартиру. Было видно, что божий одуванчик так часто пускает инспектора в квартиру, что у него уже не осталось слов на привычные жалобы о бессовестной молодежи.

Коммунальная квартира встретила следователя запахом старости: мочи и резких кошачьих духов. Вместе с инспектором следователь пошел по длинному полутемному коридору, освещаемым скупым светом сорокасвечовой лампочки, затерявшейся в глубинах потолка. Коридор неожиданно повернулся налево, и они оказались в тупике.

В полутьме инспектор пошарил рукой по стене, щелкнул невидимым выключателем, и жидкий свет очередной маломощной электрической лампочки осветил тупик. Тупик оказался завешенным каким-то старым жаккардовым покрывалом, рисунок и цвет которого было невозможно разобрать в скудном свете. Инспектор приподнял покрывало и нырнул в открывшийся проем, он последовал за ним, и инспектор предупредил, осторожно, ступеньки, и следователь ногой нашарил ступеньки, одна, вторая, третья, четвертая, и они очутились на площадке с одной единственной дверью. Инспектор постучал в дверь. Никто не открыл. Следователь прислушался и уловил из-за двери звуки музыки. Инспектор еще раз постучал в дверь, и опять никто не открыл. Тогда инспектор с силой толкнул дверь, ригель старого замка выскочил из паза, и дверь широко раскрылась, вежливо пропуская их вовнутрь комнаты.

На пороге комнаты их приветствовали слова очень популярной песни: «Take me tonight I want to be your lover»[7 - Take me tonight I want to be your lover – возьми меня сегодня ночью, я буду твоей возлюбленной (англ.)].

Инспектор повернулся к следователю и ернически произнес: «Прошу Вас на праздник молодой и беззаботной жизни, вы проходите-то, проходите, а я уж в сторонке постою. Насмотрелся я на них».

Следователь вошел в комнату, посредине которой стоял большой круглый стол с голой столешницей, такие столы он видел только в далеком детстве в деревне и не ожидал, что такой круглый стол благополучно доживет в городе до нынешних времен.

Стол был заставлен нольсемилитровыми пустыми бутылками из-под портвейна «Агдам», открытыми консервными банками с оранжевыми этикетками рыбных консервов и бело-красными, столь памятными по студенческим временам этикетками консервов «завтрак туриста», этим завтраком туриста брезговали даже вечно голодные помойные кошки, но следователь помнил, как в годы учебы крепкие студенческие желудки с удовольствием и урчанием поглощали его и никогда не болели. Помимо бутылок и вскрытых консервных банок на столе валялись серые огрызки хлеба, объедки зеленых огурцов и красных помидор. Воздух в комнате был тяжелый, пахло несвежей пищей, застоявшимся табачным дымом.

За столом в одном угле комнаты находилась широкая кровать с железными спинками, а в другом – диван с высокой спинкой и валиками по краям. На кровати, диване и на полу лежали в разных позах парочки. Парочки от их неожиданного появления застыли, как в стоп-кадре, и следователь стал разглядывать присутствующих здесь девушек, пытаясь угадать, кто из них Верещагина.

Но инспектор не стал ждать, когда следователь угадает, он, переступая через голые тела, подошел к кровати и потянул на себя одеяло. Из-под одеяла сначала показалась тонкая девичья рука, потянувшая одеяло на себя, и после короткой борьбы с инспектором, одеяло слетело на пол, явив следователю голеньких парня и девушку. Парень спрятал голову под подушкой и стыдливо прикрыл рукой свое мужское достоинство.

Девушка, не стесняясь своей наготы, сначала села на кровати, свесив длинные ноги, а потом встала и намеренно медленно, выгибая, как кошка, спинку, потянулась, чтобы пришедшие следователь и инспектор могли воочию оценить ее юное девичье тело, с дерзко торчащими небольшими грудками с острыми розовыми сосками. Потом девушка привычным жестом, подняв обе руки вверх, на мгновение показав свои подмышки, заросшие рыжими волосками, пригладила растрепанные русые волосы, а ее небольшие серые глазки в упор посмотрели на следователя.

В глазах девушки было только одно любопытство, что это еще за новый зверь пожаловал к ним в гости. Инспектора по делам несовершеннолетних девушка не удостоила взглядом, а следователю неожиданно улыбнулась, словно говоря, что раз зашел сюда, в гости, давай, не стесняйся, присоединяйся к ним, здесь не содом и гоморра, тебя нагло обманули, это не обитель греха, ты – не жена Лота и за один погляд точно не превратишься в соляной столб. Здесь молодежь просто отдыхает от ночных трудов праведных и прячется от мира взрослых.

Следователя не смутила нагота девушки, за время работы в отделе милиции ему пришлось повидать всякое, и если нравится ей, пусть будет голой, он спокойно перенесет очередное искушение святого Антония.

Пока девушка и следователь играли друг с другом в гляделки, инспектор, кашлянув, чтобы привлечь к себе внимание, преувеличенно широким жестом, как провинциальный факир, собирающийся вытащить очередного кролика из своего поистине бездонного цилиндра, показал на девушку и утрированно-торжественным голосом циркового шпрехшталмейстера произнес: «Вот и ваша Верещагина!».

VI

К. понял, что слишком легко пообещал следователю рассказать о своем прошлом. Воспоминания хаотично теснились в голове, накатываясь одно на другое, крутились в бешеной карусели, и так трудно было остановить это вращение, ухватить за кончик, чтобы разом вытянуть нить из этого перепутанного клубка, чтобы спеленать ею следователя и попытаться от него чего-нибудь добиться. Начать надо, пожалуй, с того, что он был пай-мальчиком, а сейчас стал падшим мальчиком (эх, почему не падшим ангелом), но едва он хватался за одно воспоминание, только что-то манившее и переливавшееся всеми цветами радуги, как оно увядало, словно давно срезанный цветок.

К. уже хотел бросить эту затею, но, с другой стороны, он пообещал следователю, и так приятно чувствовать себя человеком слова, хотя бы в такой мелочи, как в повествовании о своей печальной судьбе. С другой стороны, из общения с сокамерниками К. вынес твердое убеждение: все милицейские суть гиены мерзкие, что невыносимо мучают невинных людей, брошенных в узилище. Каждый пассажир в камере бил в себя в грудь пяткой и пытался убедить, что он не «при делах», попал совершенно случайно и виноватым себя не считал, обвиняя во всех своих бедах других, но только не себя, горемыку несчастную. После таких уверений сокамерников как-то не хотелось верить этим милицейским.