Лучик-Света

– Да и как тебе понять такое? – он опять сделал долгую паузу.

Я кое-что знал о его горе от коллег, работавших в НПО задолго до меня. Знал, что несколько лет назад его дочь пропала без вести, кажется, в Таджикистане. Там ее муж, недавний выпускник пограничного училища, то есть, как и она – молодой специалист – служил начальником погранзаставы. А она работала терапевтом в тамошнем поселке. Говорили, будто начальник погранзаставы слишком прямолинейно, без принятых на Востоке долгих закулисных согласований, пресёк доставку двумя караванами героина в Советский Союз. Вот потому ему и отомстили! Умно, надо сказать, отомстили. Не как должностному государственному лицу, а всего-то – как некому частному. У нас же во все времена за простого человека, будь он даже на госслужбе, но не на высоких должностях, не очень-то заступаются! Вспомните, например, как пожертвовали Грибоедовым! А уж если простой человек представлял лишь самого себя, то и подавно ничего он не стоит для нашего государства. Можно сказать, защите не подлежит. Разве что, на словах, для пропаганды! Не Папанин же! К тому же, лично мне не нравится заезженное выражение, будто Восток – дело тонкое. Тонкое, это что значит, умно сработанное дело? Так? Но в действительности, если вы на Востоке, важно совсем не это: там дела очень часто делаются не столь уж умно, но, как правило, весьма подло, а еще чаще, коварно. Да и восточная мораль к коварству относится более терпимо, нежели у нас. Там его подлостью, как у нас, не считают. И простых людей на Востоке ценят еще меньше, чем у нас. Что бы вам ни говорили!

– В самых общих чертах понимаю! – сознался я. – Но связи со Светланой пока не нахожу.

– Значит, ничего ты не понимаешь! Никто и не поймет, пока сам не испытает, что скрывается за словами «пропала без вести». Так в документе было написано… Представляешь, они даже уголовного дела не заводили… Выходит, что наша беда для чиновников их волнений не стоит! Подумаешь, работала врач в поликлинике и средь бела дня исчезла! Для них это пустяк – обычное дело! Мне тогда так и объяснили: политически не целесообразно рядовой инцидент переводить в разряд межгосударственных недружественных актов! Каково? Рядовой инцидент! А у нас и могилки-то не осталось, куда можно прийти с цветами! У тебя тоже горе, но могилка хоть есть! Да, и что могилка, если даже сомнения наши не развеяны… Может, где-то еще томится наша Лизонька – в плену или рабстве. Потому мы цветы иногда подкладываем кому-то, как теперь. А уж там, на небесах, и без нас разберутся, кому что причитается!

Я молчал, ошарашенный, не зная, чем можно поддержать товарища в таком его горе, давнем, непрерывном и бесконечном, о котором он всегда молчал, но теперь, видимо, назрело с кем-то поделиться:

– Понимаешь, люди к потере близких могут относиться по-разному. Можно, как было в древнем Египте. Помнишь, на уроках истории нам объясняли: когда умирал фараон, то с ним обязательно хоронили и его жену, и охранников, и слуг… Чтобы ему, достопочтенному, на том свете всё и вся под рукой оказывалось! Врут, конечно. Но у нас часто так и бывает. Убивается человек в своем горе неистово, света белого не желает больше видеть, по собственной воле выключается из нормальной жизни… Вроде бы жив, а существует так, будто не живой он человек, а некий живой труп! Будто с фараоном захоронен! И всё это, заметь, он делает добровольно, словно в монастырь себя упрятал! У нас ведь так заведено! И подобное самоубийственное поведение, как считают многие, есть обязательная составляющая траурного ритуала! Иначе нам якобы нельзя! Нельзя радоваться, нельзя становится счастливым, если уж кого-то схоронил, ибо люди это могут приравнять к предательству.

Он помолчал – я не мешал – и опять продолжил с горечью:

– Ну откуда, скажи, у нас вывернутая наизнанку логическая аномалия? Неужели действительно из того пирамидального Египта? Вроде всего один хороший человек умер, а из жизни вычеркивается сразу несколько скорбящих о нём! Пусть, не всегда и не со всеми так происходит, и всё же… Нельзя так! Ведь это есть самое нелепое нарушение естественных законов существования и борьбы за выживание! Не способствует это…

Он замолчал, но я только слушал. Наконец, Станислав Николаевич продолжил:

– Никто и не призывает к забвению умерших! Только зачем существование стольких живых парализовать смертью одного? Зачем из деятельных живых людей лепить теплящиеся мумии? Ан, нет! Нам национальные традиции так велят! Мы их свято храним! А я думаю, нам ломать следует те национальные традиции, которые живым людям жить не позволяют! Конечно, если люди своих мертвых не чтят, то в будущем это и живым помешает! Но я пока не о мертвых говорю, о живых!

– Как-то само собой выходит… Забыть-то невозможно! – вставил я. – Потеря дорогого человека и впрямь, как ты сказал, Станислав Николаевич, парализует! А в горе нелепо от человека требовать, чтобы он радовался жизни и веселые песенки пел!

– Ну, вот! И ты не понял! Даже не представляешь, что всё может быть иначе. Знаешь, Сергей, я не особый знаток японской жизни, но наслышан, будто в подобных ситуациях узкоглазые туземцы ведут себя разумнее. Они очень даже трепетно чтут своих умерших, но и не переживают, как мы, а напротив, радуются, считая, что дорогие им люди наконец-то обрели покой и неземное счастье. В наших страданиях ведь проглядываются две подоплёки. Первая, это когда жалеют умершего: «Ой, какой молодой, пожить-то не успел!» Вторая, когда жалеют себя: «Как же теперь я без тебя!» Выходит, что у японцев первая причина в национальных традициях отсутствует; им уже легче! Правда, насчет второй, я не знаю. Наверное, поступают по ситуации. Конечно, какая радость, если единственный кормилец… В общем, понимаешь меня?

– Пожалуй! Вот только в толк не возьму, Станислав Николаевич, что это мы с тобой в такие дебри к концу рабочего дня ударились? Уж не случилось ли что, чего я не знаю?

– Да я всё о своём, Сергей… Ведь жена, что ни день, убивается, будто только теперь и узнала о нашей беде. Вот и успела нажить столько болезней, что не сосчитать. Да все непростые, эти болезни! Все изнуряют ее и нашу жизнь отравляют. Так ведь и это не всё – жена моя, тебе хорошо известная, еще и сама себе добавляет. Она же постоянными воспоминаниями и покаяниями нормально себе жить не позволяет… И меня постоянно укоряет, будто мне всё безразлично стало, будто слишком быстро я нашу девочку забыл, очень быстро смирился с потерей. А меня это, знаешь, как долбит по одному месту? Ведь всё наоборот! Я и даже на день ничего не забываю! Оно же, это горе наше, внедрилось в меня от и до. Куда ни копни, что в мозгах, что в душе – всюду одно и то же! С утра до ночи, а с ночи до утра! Но если уж выпал нам жребий жить на этом свете, то, я так думаю, – ныть и раскисать нельзя! И дело своё надо делать так, чтобы людей не стыдится. И не жить у всех на виду замороженным от горя истуканом. Да! Я всё помню… Всё! Но жить надо, Сергей Петрович, не прошлым, а настоящим! И еще больше – будущим! О нем-то нам, живым, и следует думать, прежде всего! Помнить надо всё – что было; помнить, кого потеряли, – но не душить этим горем ни жизнь свою, ни планы свои, ни эмоции свои… Такие жертвы ничего не исправят! Не надо обкрадывать себя до гробовой доски лишь потому, что ты потерял дорогого человека! Кому от этого легче или лучше? Мертвым, прости меня за такое кощунство, совершенно безразлично, убиваешься ли ты по ним, весь в слезах, или буйно веселишься! Это нам память нужна, чтобы людьми оставаться, чтобы с ее помощью детей своих достойными растить! Для этого и воздвигают памятники ушедшим от нас! Каждый когда-нибудь терял, так ты представь только, что мы и от кладбища перестанем отходить и, что ни час, дорогие могилы будет оплакивать и оплакивать… Представляешь, какая жизнь начнется? Мы же друг друга утопим в бесполезной скорби! А кто тогда, кроме нас, дорогу детям и внукам проложит? Ведь только для того, по большому счёту, мы и живем! В них наше будущее! И тонуть в прошлом нам никак нельзя, ибо тогда мы не исполним своего предназначения! Теперь ты меня понял?

– Как будто я и раньше эту истину понимал… – начал я.

– Э! Нет! Ее понимать мало! Понимать – совсем мало! Надо сделать так, чтобы вся жизнь твоя, от и до, подчинялась этому правилу! А ты-то, сдается мне, зациклился на своей беде, совсем раскис и закис! Ты ведь еще там… – он потряс рукой за своим затылком. – Говоришь, нет? Действительно, нет? Ну, тогда хорошо! – Станислав Николаевич энергично потер ладонью о ладонь, давая понять, что тема закрыта. Выражение его лица с озабоченного и сосредоточенного быстро изменилось на чуть ли не веселое. – Да и засиделись мы с тобой что-то… И водитель нас заждался. Пошли, что ли?

Теперь понятно, – подумал я по дороге. – Зачем ты, дорогой мой шеф, затеял этот разговор: ты же меня на путь истинный наставлял и в нормальную жизнь пытался вернуть! Ну, дипломат! Не нравоучениями занимался, которые я в своём возрасте, конечно бы, не воспринял, а будто про свои собственные беды рассказывал, ища у меня же сочувствия. А сам, тем временем… Что же, дружище, спасибо за науку! Попробую ее осмыслить; возможно, в чем-то она мне и пригодится!

Глава 23

«Сколько же времени прошло с тех пор?» – стал прикидывать я, без интереса следя за чайками, пикирующими на хлебные корки. На поставленный вопрос мой мозг, натренированный для решения сложных инженерных задач, ответил безукоризненно с точки зрения арифметики, но насколько он верен, этот точный ответ, если судить не по арифметическим меркам человеческой жизни? Известно ведь, у людей собственное понимание времени: потому иногда оно тянется невыносимо, а иногда стремительно летит! А случается, как у меня, замирает навеки.

Странно, но по моим ощущениям минуло лет десять или, скажем, двадцать, хотя прошло меньше пяти! Я искренне мечтал видеть тебя своей женой, однако не сбылось, потому, прости: теперь у меня появилась семья. Хорошая семья. Прости, Светик, что нашел тебе замену…

Прости, если тогда с тобой я не всё уразумел, не всё сумел, не смог выразить тебе то главное, ради чего ты жила, на что надеялась. А я в твои последние дни и минуты то ли остро не понимал этого, в общем-то, самого главного, то ли, в силу уже неуместной в твоей ситуации и присущей мне немногословности оказался не в состоянии донести до тебя это главное. Главное, которое ты, конечно же, мучительно ждала от меня, зная, как быстро тает твоё время… И не дождалась! Теперь мне жаль, но вина лишь моя!

Может, и верно кто-то подметил, будто женщина любит ушами, а мужчина – глазами. Если всё свести к моим глазам и воспроизводимым ими образам, то внешность твоя менялась столь быстро, что в последние дни ты оказалась совершенно неузнаваемой.

Извини за эту ужасную откровенность, но я боялся на тебя смотреть, потому что передо мной было нечто иное, когда-то прекрасное, милое и дорогое, а теперь, безжалостно изуродованное немилосердной болезнью, пугающее и страшное…

Извини, что я об этом… Но мне очень важно оправдаться перед собой, тогда и ты, возможно, поймешь меня и простишь. А мне очень надо, чтобы ты простила, мой хороший, мой любимый Лучик-Света… За многое простила. За былое непонимание тебя, за мои недосказанности, за недостаточное внимание к тому, что для тебя было, как раз, самым важным. За невыразительность моих эмоций и чувств к тебе, за появившуюся в последние дни раздражительность!

Её я себе объяснял чем угодно, вот только не изменением отношения к тебе, хотя именно это и наблюдалось. Себе же я лгал, подыскивая любые оправдания. Прости меня за это, прости за всё! И помни лишь самое главное: сколько бы тогда промахов я не допустил, насколько неприглядными они бы ни казались со стороны, но ты была бесконечно любимой и бесконечно дорогой, и не по моей вине, как и не по твоей, разошлись наши пути. Прости! Я любил тебя, как умел.

Солнце, между тем, припекало всё ощутимее. Я взглянул на часы, тем самым стряхнул тяжелые воспоминания, возвращаясь в настоящее, и побрёл прочь с постепенно оживающего пляжа. Ввиду раннего часа безопасно пересёк пустое в обе стороны шоссе, змеёй вытянувшееся рядом с морем, и через пару минут приблизился к знакомому дому.

Еще не видя меня, за высоким сплошным забором заметалась огромная лохматая собака, таскающая за собой звенящую цепь. Я два раза коротко придавил кнопку звонка, и почти сразу раздалось на незнакомом языке, а потом и на русском: «Иду, иду!»

В проеме открывшейся калитки показалась хозяйка дома, весьма преклонного возраста, невысокая, высохшая, темнокожая и сморщенная, но достаточно шустрая, знакомая мне со вчерашнего вечера:

– Заходи, дорогой! Ничего не бойся – собака привязана! Да она и не кусается! Так, чужих пугает для порядка! Вот если ласкаться начнет, да на плечи твои обопрется, тогда точно с ног сшибет… Ух, чертовка! – старушка резко и недовольно махнула рукой в сторону пса; тот отвернулся от нас и с опущенным хвостом понуро потащил длинную цепь к своей будке.

– Доброе утро! Простите, что опять не даю вам покоя? – извинился я.

– Да что же мне, старухе, еще делать! – успокоила меня хозяйка, хотя за забором открылось ее большое хозяйство, сплошь зеленое и буйно разноцветное, в разных уровнях; оно, конечно же, требовало громадных забот, усилий и времени. – Погоди немного! Я тебе и второй букет уже заготовила… – сообщила она, направляясь по выложенной камнем дорожке к ведру, в котором холодная вода сберегала срезанные розы.

– Вот, бери, сынок! На радость! Только не пойму… На обольстителя ты не похож… А зачем в пять утра один букет взял, теперь второй, такой же? Уж прости старуху за интерес! Я помню, как вчера мы об этих букетах договорились, но кому они?

– Секрета нет! – усмехнулся я. – Первый букет невесте… Она до нашей свадьбы не дожила… Мы здесь когда-то отдыхали… А эти цветы жене отнесу… Она в гостинице… Еще отсыпается, пожалуй, – ведь отпуск! Так что, не волнуйтесь! Ваши прекрасные розы послужат правому делу!

– Ну, если правому… – она заговорщицки мне подмигнула. – Тогда опять приходи! Пусть эти цветы принесут радость тебе, сынок, и твоим любимым!

Часть 2

С того давнего, но памятного разговора в кабинете главного минули пять лет. Многое изменилось. Год назад Сергей Петрович был назначен главным инженером того самого НПО, заменив Станислава Николаевича.

А Станислав Николаевич, ссылаясь на внезапно пошатнувшееся здоровье, перешел в главк на более спокойную должность. Но работа всё так же остается тем поплавком, который удерживает его наплаву, предоставляя возможность ощущать свою необходимость в этом мире.

Жена Станислава Николаевича тяжело болеет и душой, и телом, и, что ни день, упрекает супруга во всём и вся до тех пор, пока он не скроется на спасительной для него работе или в иных местах, лишь бы за пределами досягаемости супруги.

Может потому Станислав Николаевич постепенно пристрастился по выходным уезжать на рыбалку, причем, даже зимой. Рыбы приносит обычно, как говорят, что и кошке не хватит. Зато у него появилось время и занятие для отключения от тех проблем, которые, совершенно нерешаемые, и оттого постепенно выедают беспокойную душу изнутри. «Лишь уединение и тишина помогут мне когда-нибудь вот этими руками свою пенсию пощупать» – иногда в шутку приговаривал он раньше, отбиваясь от упреков жены, которую тонко понимает, жалеет, но никак не может изменить ее самоубийственное умонастроение.

Ее больные ноги и отсутствие какого-либо интереса к жизни мало-помалу способствовали тому, что она совсем перестала выходить из дома, благо и домашние дела бесконечны. По воскресеньям непременно включает телевизор, но лишь для того, чтобы посмотреть популярную передачу «Здоровье», да каждым вечером прилипает к экрану, когда появляется заставка ежедневной информационной программы «Время». При этом сама программа, как таковая, ее не интересует, но несчастная мать напряженно ожидает любых упоминаний о далеком Таджикистане. И когда они случаются, ее взгляд суетливо и испуганно бегает из одного угла экрана в другой и всерьез выискивает давно пропавшую дочь. Так повторяется всегда – неделя за неделей, год за годом.

Конечно, появись у нее внуки, они бы разрушили замкнутую и весьма ограниченную жизнь хозяйки дома, но теперь она всегда одна, если не считать собственного мужа, который домой возвращается как на каторгу в соответствии с невысказанным правилом: чем позже, тем лучше. Так они и живут.

Супруг их дочери Лизы, не объявившейся и необнаруженной за эти годы, предпринял попытку навестить родителей жены. Через короткое время после происшествия он посчитал необходимым приехать именно к ним, но для него, испытывающего такую же боль от случившегося с Лизой, стало полной неожиданностью и оскорблением, когда теща его с порога упрекнула: «Это ты не сберег нашу Лизоньку».

Нужный всем разговор не получился, а так хотелось рассказать родителям Лизы обо всех обстоятельствах исчезновения их дочери. Ведь тогда, лишь ему доложили об инциденте, он поднял заставу «в ружьё». Его боевые товарищи, пограничники, тщательно прочесали весь поселок, каждый дом, каждый сарай, каждый погреб. Одновременно другие группы обследовали ближайшее предгорье, ущелья и, конечно, возможные пути нелегального перехода границы. Но ничего обнаружить не удалось, только служебная собака на пути к границе отыскала вырванную с мясом пуговицу из белого медицинского халатика Лизы. Видимо, ее вели с применением грубой силы.

Приехавшая оперативно следственная бригада КГБ ничего нового или существенного не обнаружила. И хотя было очевидно, что кто-то из местных жителей что-то да знал, но затюканные местные таджики, твердо усвоившие, что месть со стороны бандитов куда неотвратимее и страшнее, нежели иллюзорная угроза от гуманной советской власти, никогда тесно с ней не сотрудничали. Не стал исключением и тот случай.

Больше супруг Лизы к родителям жены не приезжал (Станислав Николаевич втайне от своей супруги просил его не обижаться на них и по возможности заезжать по-родственному, пусть даже с новой женой, если таковая появится, а еще лучше, если с детьми – «Будем считать их своими внуками!»)

Он действительно повторно женился – через два года, уже на Дальнем Востоке, куда был переведен по службе сразу после тех страшных событий. За проявленное мужество и настойчивость в предотвращении провоза на территорию страны большой партии героина был награжден своей первой медалью. Так уж странно в его жизни получилось, но медаль эту ему выдали будто взамен пропавшей без вести первой супруги.

Сергей Петрович тоже наконец-то женился – и было это, кажется, уже давно – взяв себе в жены миловидную хрупкую женщину чуть младше себя, не имеющую никакого отношения к НПО, разведенную и с дочкой-первоклашкой, и чем-то похожую на Светлану. Между всеми членами их маленькой семьи сразу наладились теплые дружеские отношения, которые, за редким исключением (чего в семье не бывает?), всегда остаются прекрасными.

О печальной истории со Светланой Сергей Петрович своей супруге не рассказал. И не потому, что пытался от нее что-то скрыть – просто до сих пор не нашлось подходящего повода. Для полного счастья новой семье долгое время не хватало общего ребенка – всё-таки опасности для жены, сопутствующие родам в таком возрасте, очень тревожили их обоих, – но на днях, буквально перед отъездом в Батуми, они узнали о возможном появлении в скором будущем долгожданного наследника. Именно так в семейных разговорах называл желанного сына Сергей Петрович.

Из-за систематической перегруженности по работе, а может, и по другим причинам, которым Сергей Петрович всякий раз находил для себя вполне убедительные оправдания, он давно не бывал на том далеком деревенском кладбище. Но если бы заехал, то рядом с гранитной плитой (с той памятной фотографией), установленной им своей невесте на следующий год, нашел бы еще один свежий бугорок, принадлежащий ее матери.

Она первое время после безвременной кончины дочери не пила, но и без алкоголя пребывала в непрерывной прострации. Смириться с потерей сына, а потом и дочери и вписаться со своим горем, никому кроме нее ненужным, в новые жизненные условия она так и не сумела, потому опять сильно запила и скоро умерла, заранее вычеркнутая всеми из жизни.