Путь истины. Очерки о людях Церкви XIX–XX веков

.

Богословие Филарета светло и трагично. Светло, ибо основано на глубоком опыте личной веры и сердечном ведении Бога. Трагично, ибо имеет своим материалом не только Священное Писание, но и повседневную, обыденную жизнь, вольно или невольно отрывавшуюся от евангельских заветов. Соединение, никак не противопоставление, этих двух сторон жизни – небесной и земной – оставалось главным делом святителя.

Показательно, что в августе 1862 года, будучи уже преклонным годами старцем, он живо поддержал намерение своего ученика протоиерея Александра Горского о создании и издании Богословского словаря, ассигновал из сумм Московской кафедры специальные средства на эти цели (40, с. 156).

В то же время не менее показательно, что резиденция митрополита, подворье Свято-Троицкой Лавры, находилась на Самотеке, вблизи шумного московского торжища. И воспарив мыслью в горние высоты, он принужден был опускаться до самого дольнего. Почти всякий день на подворье приходили просители, странники, священнослужители, официальные лица со своими делами и заботами, и митрополит Филарет погружался на самое дно обыденности с ее мелочами и нечистотой. Изданные после его кончины в семи томах Резолюции по различным делам епархии, а также тома Мнений и Писем свидетельствуют о прямой вовлеченности святителя в самые разные дела церковной и светской жизни, в них видны и мудрость, и опыт, и остроумие.

В резолюции от 6 января 1833 года по делу о диаконе, не говорившем проповедей в течение года, он пишет: «Болезнь, которая не мешала диакону год служить, а мешала целый год говорить проповеди, называется леность. Способ лечения на первый раз употребить следующий: запретить диакону священнослужение на две недели и дать ему в сие время дьячковский доход, с тем, чтобы в сие время сочинил проповедь». Вот другие резолюции: «Села Архангельского дьячка, 65 лет, смирного, но не совсем трезвого, послать в Можайский монастырь на три дня, чтобы ему растолковали, что к будущей жизни готовиться надобно воздержанием, а не пьянством»; «Поелику недовольных священником не мало и неудовольствия значительны, то, для прекращения оных, ныне же перевесть его»; «Знание церковного пения не большое знание, но незнание онаго есть большое незнание». Его нередко упрекали в жестокости в отношении духовенства, но вот его резолюция на деле о проступке дьякона, ходившего в питейный дом за вином: «Дурно поступил дьякон, но надобно на суде принимать в соображение немощи человеческие: жена разрешилась, гостей принять надобно, денег нет. Очень естественно обратиться к винопродавцу, который верит в долг… Положить диакону в Клинском соборе сто поклонов и внушить ему, что гораздо лучше праздновать рождение детища без вина, нежели с незаконно купленным вином быть задержану в питейном доме». А то должен был разбирать дело об избиении пастуха сыном дьячка за потраву священнического луга коровами… (181, т. 3, ч. 1, с. 168; ч. 3, с. 14, 17,30, 168, 182).

Он занимался всем. В письме архимандриту Антонию (Медведеву) вечером 28 февраля 1849 года владыка, которому минуло 66 лет, сетовал: «Больше дают дела, нежели хочет и может сделать моя леность. Один архиерей затрудняется, носить ли двоеженцу стихарь: мне присылают указ, чтобы я отвечал ему на сие затруднение. Один губернатор заметил, что в метель замерзают люди, не находя пути в село; я должен сказать, не звонить ли в колокол. В обеих столицах хотят отдать откупщику погребения; мне приходится разбирать дело и объяснять, что будет ропот на откупщика и на начальство. Один архиерей написал историю Русской Церкви; меня спрашивают, не надобно ли ее исправить, и, дабы я не ленился отвечать, прибавляют, что о сем знает Государь император. А я все не умею спешить. Простите празднословие» (182, ч. 2, с. 98).

В письме собрату, архиепископу Кириллу (Богословскому-Платонову), жаловавшемуся на активность католицизма в его епархии, отвечал: «Говорят: ксендзы совращают православных, хорошо. Если ксендзы совращают хитростию, пусть священники утверждают православных и приобретают инославных истиною. Истина должна быть сильнее хитрости. Внешнею властию не сделаешь всего для Церкви. Благодарение Богу, государство оказывает покровительство Православию; нельзя требовать, чтобы оно отказалось от терпимости, которая, если умеренна, имеет свою справедливость» (цит. по: 84, т. 3, с. 22).

Стоит заметить, что митрополит Филарет был открыт для контактов с западным миром. Он не раз встречался с протестантскими и католическими священнослужителями при посещении ими России: это американский квакер Стивен (Этьен) Греллет, посетивший Россию в 1818–1819 годах и в беседах с епископом Филаретом обсуждавший вопросы понимания Священного Писания; англиканский диакон Уильям Палмер, побывавший в России в 1840–1841 и 1844 годах с искренней попыткой воссоединения Церквей; французский бенедиктинец и будущий кардинал Жан-Батист-Франсуа Питра, в 1859–1860 годах приехавший в Москву для изучения славянских рукописей; пастор Юнг в 1864 году обсуждал вопрос о воссоединении Американской епископальной Церкви.

«Как вожделенно соединение церквей! – размышлял святитель. – Но как сложно, чтобы движение к нему парило чистым стремлением к Истине, совершенно свободным от пристрастия к предвзятым мнениям… Господи, пошли истинный дух единения и мира» (цит. по: 69, с. 357). Свое понимание возможности воссоединения былого единства Церкви святитель изложил еще в 1815 году в известном трактате «Разговоры между испытующим и уверенным о православии Восточной Греко-Российской Церкви». В нем он писал: «… вера и любовь возбуждают меня к ревности по святой Восточной Церкви; любовь, смирение и надежда научают терпимости к разномыслящим» (186, с. 450).

Филарет следил за событиями церковной жизни в Европе. 21 октября 1842 года он пишет записку московскому почт-директору А. Я. Булгакову: «С благодарностью за удовлетворение любопытству возвращаю Вашему Превосходительству два письма [номера] французского журнала. Кто хотя несколько знает историю начала унии в России, тот легче увидит в манифесте папы, что непогрешительный грешник против истины, как сказка; и потому незнающий может догадаться о клевете на современные события. Жаль, что Европа охотно доверяла клеветам на Россию: так ныне потерявшие добродетель охотно верят клевете на добрых. Благословение Вам призываю. Вашего Превосходительства покорнейший слуга Филарет, м. Московский» (187, с. 67). Из этой записки видно и стремление святителя к знанию современной ему жизни Западной Европы, и ясная позиция в отношении противоречивой политики папы Григория XVI, который в 1830 и 1832 годах осудил польских повстанцев как «нарушителей государственного порядка», а в 1839 году осудил воссоединение униатов; в 1840 года пошел на переговоры с Россией, а в июле 1842 года обвинил российское правительство во «враждебных действиях» против польских католиков (129, т. 12, с. 659).

Митрополит подчас тяготился этим разнообразием дел и забот, желая аскетического уединения. Своему духовнику, наместнику Свято-Троицкой Лавры архимандриту Антонию (Медведеву), писал, что «пыль земных сует и пристрастий засыпает око ума; и, не отвращая очей от суеты, мы сами себе заграждаем созерцание истины» (182, ч. 1, с. 130). Но как знать, не эта ли мелочная суета сует теребила его беспокойную мысль?

В проповеди 27 сентября 1842 года, посвященной памяти преподобного Сергия Радонежского, у него вырвалось: «…желал бы я узреть пустыню, которая обрела и стяжала сокровище, наследованное потом Лаврою. Кто покажет мне малый деревянный храм, на котором в первый раз наречено здесь имя Пресвятой Троицы? Вошел бы в него на всенощное бдение, когда в нем с треском и дымом горящая лучина светит чтению и пению, но сердца молящихся горят тише и яснее свещи…». «Кто даст мне криле, яко голубине, и полещу и почию…» (179, т. 4, с. 193–195), – мечтательно сказал он однажды словами псалма. Но, верный завету монашеского послушания, нес ту службу, на которую был поставлен.

Однако глубокий разрыв между высотой христианского идеала жизни и современной ему обыденностью побуждал его как к вразумлению своей паствы, так и к осмыслению этого разрыва. «Богословие рассуждает», – частенько повторял митрополит, и главной темой его богословствования было развенчание земной жизни и призыв к жизни вечной, к жизни с Богом. Не мягкое утешение, а резкий, ослепительный свет истины, который жжет глаза, предлагал современникам Филарет, «свет, ранящий очи, – разрушительный динамит христианства, не терпящий прикосновения мирского, превращающий мир в обломки» (59, с. 124); не умилительное «розовое христианство», удобное и приятное для «сынов мира сего», а более глубокие страх Божий и любовь Божию открывал своей пастве святитель Филарет, памятуя слова апостола, что совершенная любовь изгоняет страх (1 Ии. 4, 18). Для него не было вопроса, можно ли богословствовать после Отцов Церкви: «Что после ев. Златоуста можно толковать послания [Апостольские], сие неоспоримо потому, что есть вопросы, сделанные на них после того, которые надобно разрешить; ложные толкования, сделанные после него, которые надобно отвергнуть» (цит. по: 84, т. 3, с. 413). Его беспокойная мысль часто тревожила современников, подчас раздражала покорных и робких, но он утверждал свое: «Нет! Христианство не есть юродство или невежество, но премудрость Божия…» (179, т. 2, с. 373).

Обычным упреком в отношении филаретовских проповедей (вплоть до сегодняшнего дня) стала их сложность. Конечно, они не рассчитаны на простецов, они адресованы образованным и подготовленным людям, потому что святитель Филарет стремился поднять своих слушателей до высот богословской мысли, а не опускался до их уровня. Впрочем, он был реалист и писал А. Н. Муравьеву: «Любомудрствование Григория Богослова о древе познания добра и зла есть также плод, которым я бы не советовал кормить всякого, ибо он не всякому по зубам» (183, с. 32).

«Он не создал школы, но он создал нечто большее – духовное движение, – писал протоиерей Георгий Флоровский. – Филарет был всегда внутренно очень сдержан в своих богословских рассуждениях и к такой же ответственной сдержанности призывал других. В нем поражает, прежде всего, это неусыпающее чувство ответственности, – именно эта черта делала его облик таким строгим» (191, с. 182).

Тем не менее определение «гениальный» чаще применяется к проповедничеству Филарета. Его проповеди были и остаются непревзойденными образцами церковного красноречия и богословской мысли, они, по определению В. П. Зубова, «чеканны»: «…ни одного слова нет лишнего и ни одного неточного» (59, с. 136). В то же время характерной чертой филаретовского проповедничества была опора на разум, а не на эмоции, в отличие от его современника архиепископа Иннокентия (Борисова), считавшегося в XIX веке «первым русским проповедником».

Темы филаретовских проповедей часто повторяются: это церковные праздники, из которых святитель чаще произносил слово на дни Богородичных праздников, дни памяти преподобного Сергия и святителя Алексия, митрополита Московского; это царские дни, дни тезоименитства и коронации; освящение храмов в Москве, что особенно почитал митрополит; наконец, слова на различные случаи – принесение присяги судьями, отправление сестер милосердия на театр боевых действий, при хиротонии своих викарных епископов; иногда он затрагивает события политической жизни Европы и т. д. Но содержание его проповедей всегда ново, в них неизменно находим как новые повороты мысли в понимании вечных истин Писания и тайн Божественного домостроительства, так и горячее чувство сострадания к людям, пламенную ревность в нравственном наставлении, тонкое знание человеческой натуры.

Приведем еще несколько примеров филаретовского слова. В проповеди при вступлении в управление московской епархией 14 августа 1821 года святитель Филарет сказал: «Человек! Самое близкое к тебе и самое опасное для тебя поле брани есть собственная твоя жизнь и деятельность в мире… Если тебе неизвестна сия брань, то, конечно, ты никогда не пробуждался от дремоты чувственной жизни к бодрствованию высшей жизни человеческой, никогда и главы не возносил из плена и рабства духовного… Иногда, например, нам кажется, что мы победили корыстолюбие или сластолюбие, совершив подвиг благотворения или воздержания; но, в то же самое время, входя в глубину сердца, усматриваем, что мы там побеждены тщеславием или гордостию, и там, где мы думали стоять под защитою совести сверх опасения, уязвляемся ее палящими стрелами» (179, т. 2, с. 5–6).

Митрополит Филарет неизменно писал свои проповеди и читал с амвона. В старости его тихого голоса было почти не слышно, но проповеди переписывались от руки и становились известными всей церковной Москве. В проповеди, произнесенной в июле 1831 года, он избрал темой отношение человека к собственности, указав на то, что страсть к богатству «может довести тебя до измены учению Христову и удалить от Христа. Что же делать, скажет кто-либо, неужели всем бросать имение и сделаться нищими? Нет, опять не о том дело. Ибо и Христос не от всякого требовал добровольной нищеты… Напоминай себе часто, что скорее или медленнее, но во всяком случае чрез не долгое время или богатство тебя оставит, или ты оставишь богатство; и потому обходись с ним, как с гостем, которого надобно честно принять и честно проводить» (179, т. 3, с. 179–180).

25 марта 1843 года в Чудовом монастыре Московского Кремля он произносит проповедь на день благовещения Пресвятой Богородицы: «Дивны дела Твоя, Господи! Дивны Твои тайны, Богородице! Кто слышит твой тихий глагол в Твоей затворенной молитвенной храмине? Кто провидит, какие огромные дела ведет за собою Твое малое слово? Мир ощущает ли сию минуту, в которую делается перелом всецелой судьбы его, в которую изменяются отношения между небом и землею? Знает ли мечтающий о всемирном владычестве Рим, что в одной из дальних областей его некая дщерь царей, называющая себя рабою Господнею, изрекла приговор, который готовит миру нового, лучшего, высочайшего Владыку, а Риму разрушение гордого и своенравного владычества?» (179, т. 4, с. 237).

Митрополит Филарет был нередким гостем в Московском университете. В день столетия университета, 12 января 1855 года, в храме мученицы Татианы он произнес свое слово: «Обитель высших учений празднует ныне день своего рождения… Чего ищет наука в неизмеримом пространстве вселенной и в тайных хранилищах природы человеческой? Истины. Утвердите, что нельзя найти ее, вы поразите науку смертельным ударом… После сего извольте усмотреть, ревнители истины, в каком положении находится человечество в отношении к истине. Истина так необходима ему, как пища; истина доступна его познанию; и между тем целый мир в продолжении веков и тысячелетий не умел найти и привести в действие первую, коренную, преимущественно необходимую, явь поставленную истину… Не скажет ли мне кто-нибудь: это истина Божия, предоставляем ее богословам; нам придлежит подвиг о истине естественной, полезной для человека и для общества человеческого?.. Для чего хотят рассекать истину? Рассекать – значит убивать. Нет жизни без единства. Неужели думают, что истина Божия и Христова есть нечто постороннее для истины естественной?.. Исторгните солнце из мира, что будет с миром? Исторгните сердце из тела, что будет с телом?.. Исторгните истину Божию и Христову из человечества: с ним будет то же, что с телом без сердца, что с миром без солнца» (179, т. 5, с. 293, 295–298).

И вновь забегая далеко вперед, стоит отметить, что полтора столетия спустя те процессы, начало которых прозревал святитель Филарет, стали очевидностью. В 2004 году известный американский социолог И. Валлерстайн констатировал: «Никогда прежде в истории мира не было такой непреодолимой пропасти между поисками истины и поисками добра и красоты. Ныне эта пропасть вписана в сами структуры знания и в мировую университетскую систему» (26, с. 42).

В связи с проповедничеством святителя Филарета стоит особо сказать о его вкладе в развитие русского литературного языка, что позволяет сопоставлять его усилия с усилиями его старшего современника Н. М. Карамзина. Но если писатель осовременивал русский язык, заменяя книжный стиль разговорной речью, смело вводил европеизмы, то митрополит оберегал его первоначальную, церковно-славянскую чистоту и высоту. В филаретовских проповедях, отмечал В. П. Зубов, славянизмы не архаичны (как, например, у адмирала А. С. Шишкова), а высоки, «это – чистый русский язык, кристально-классический…» (59, с. 141). Примерами сказанного являются не только проповеди, но также тысячи писем и резолюций митрополита Московского, в которых каждое слово сжато и точно выражает мысль. Вот он отвечает на письмо своего викарного епископа Николая (Соколова): «Простите, что долго не пишу: не достает сил написать все необходимое, и не доходит очередь до желаемого» (цит. по: 84, т. 3, с. 491).

Святитель Филарет оберегал чистоту языка церковной проповеди от «вторжения Вавилона» – смешения слов высоких и низких; его проповедь никогда не превращалась в политическую речь, отражая злобу дня, а всегда была пронизана ощущением святыни Церкви. Он не принимал упреков в «сложности» своих проповедей, будучи «человеком, погруженным в культуру», не терпел опрощения высоких истин и предлагал свои слова людям зрелой культуры, не стремясь к широкой доступности.

7

Рассмотрение деятельности митрополита Филарета в контексте русской культуры первой половины XIX века некоторым сейчас кажется странным, но в то время это было естественным. И формально, и фактически Церковь была неотъемлемой частью жизни русского общества.

Уже в первые годы своего пребывания в Петербурге Филарет смог войти в круг высокопросвещенных дворян. Круг общения молодого архимандрита, затем архиерея составляли там не только монашествующие и чиновники Святейшего Синода, но и Г. Р. Державин, Н. М. Карамзин, адмирал А. С. Шишков, А. Н. Оленин, граф А. К. Разумовский, граф С. Б. Потемкин, графиня А. А. Орлова-Чесменская, С. С. Мещерская и менее известные представители дворянской интеллигенции.

В январе 1814 года архимандрит Филарет по просьбе президента Академии художеств А. Н. Оленина выступил с речью на торжестве открытия Публичной библиотеки; в июле 1815 года и 1817 года присутствует на выпускных экзаменах в Царскосельском лицее; он был избран членом Российской академии и Общества любителей русской словесности, ординарным академиком Императорской Академии наук и почетным членом Московского университета, почетным председателем Общества любителей духовного просвещения, почетным членом Общества истории и древностей российских, Археологического, Географического и других обществ.

Показательно, что своим его считали члены литературного кружка «Арзамас». В. А. Жуковский полушутливо писал А. Ф. Воейкову 20 февраля 1814 года: «Не заводя партий, мы должны быть стеснены в маленький кружок: Вяземский, Батюшков, я, ты, Уваров, Тургенев должны быть под одним знаменем: простоты и здравого вкуса… Министрами просвещения в нашей республике пусть будут Карамзин и Дмитриев, а папою нашим Филарет» (16, т. 1, с. 220).

В московский период служения святитель Филарет естественно вошел в круг дворянской интеллигенции старой столицы. Н. П. Барсуков так писал о Москве 1830-1840-х годов: «Московский университет, славянофилы и западники, и московский [Малый] театр – служители науки и служители искусства – составляли одно нераздельное целое. А над всеми ними царило Троицкое подворье, в котором пребывал Филарет» (цит. по: 134, с. 29). К нему тянулись и сами деятели культуры, находившие радушный прием на Троицком подворье на Самотеке: профессора университета М. П. Погодин и С. П. Шевырев, «басманный затворник» П.Я. Чаадаев и светский апологет Православия А. С. Хомяков, в 1840 году приведший англиканского диакона Уильяма Пальмера, искавшего единства веры с Православной Церковью.

То не были официальные обязательные посещения, напротив, возникло обоюдно интересное общение. Так, П.Я. Чаадаев, летом 1844 года перевел одну из проповедей митрополита и опубликовал во французском журнале. Он писал в письме А. И. Тургеневу 15 февраля 1845 года: «Митрополит тебе кланяется. Он так же мил, свят и интересен, как и прежде. Ваши об нем бестолковые толки оставили его совершенно равнодушным и не нарушили ни на минуту его прекрасного спокойствия» (199, с. 449). Другой близкий к святителю представитель столбового дворянства И. В. Киреевский записал 7 октября 1853 года в дневник: «Ездил к митрополиту с Жуковскими… Ни разу, кажется, не бывал я у митрополита, не чувствуя себя проникнутым благоговением. Особенное чувство близости святыни, чувство и трепетное, и радостное» (73, с. 441).

Стоит особо сказать о влиянии святителя Филарета на А. С. Пушкина. Литературоведы давно отметили, что стихотворение «Перед гробницею святой…» навеяно филаретовским словом пред погребением фельдмаршала М. И. Кутузова в 1813 году, а «Герой» – прямо созвучно речи митрополита 29 сентября 1830 года. Их общая знакомая Е. М. Хитрово зимой 1829 года сообщила митрополиту стансы поэта «Дар напрасный, дар случайный…», а вскоре передала Пушкину поэтический ответ святителя:

Не напрасно, не случайно
Жизнь от Бога нам дана;
Не без воли Бога тайной
И на казнь осуждена.

Сам я своенравной властью
Зло из темных бездн воззвал;
Сам наполнил душу страстью,
Ум сомненьем взволновал.

Вспомнись мне, Забвенный мною!
Просияй сквозь сумрак дум,
И созиждется Тобою
Сердце чисто, светел ум.

Пушкин продолжил поэтический диалог, написав 19 января 1830 года новые стансы, прямо обращенные к митрополиту Филарету:

В часы забав иль праздной скуки,
Бывало, лире я моей
Вверял изнеженные звуки
Безумства, лени и страстей.

Но и тогда струны лукавой
Невольно звон я прерывал,
Когда твой голос величавый
Меня внезапно поражал.

Я лил потоки слез нежданных,
И ранам совести моей
Твоих речей благоуханных
Отраден чистый был елей.

И ныне с высоты духовной
Мне руку простираешь ты
И силой кроткой и любовной