Путь истины. Очерки о людях Церкви XIX–XX веков

Смиряешь буйные мечты.

Твоим огнем душа согрета
Отвергла мрак земных сует,
И внемлет гласу Филарета
В священном ужасе поэт.

Данный эпизод, уникальный в истории русской культуры, имеет не только биографическое значение. Протянутая рука Русской Церкви в лице ее видного представителя была принята первым русским поэтом, олицетворением Русской Культуры. К сожалению, эта тенденция не получила продолжения с обеих сторон. В дальнейшем русла развития русской культуры и Церкви то идут параллельно, то и вовсе расходятся.

Позднее к авторитету московского митрополита обратился и Н. В. Гоголь, поручивший графу А. П. Толстому показать святителю второй том «Мертвых душ», дабы узнать его мнение, но граф не выполнил просьбы. Стоит отметить, что имевший на Гоголя в последние годы его жизни большое влияние ржевский священник Матфей Константиновский прямо побуждал писателя отказаться от искусства, отречься от своих художественных идеалов. Святитель Филарет, также отводя искусству подчиненное положение в жизни человека, все же не так прямолинейно доктринален, признавая важность художественного творчества как дара Божия.

Конечно же, святитель был человеком своего времени, скорее даже – человеком ушедшего XVIII века по серьезности и искренности следования высоким идеалам и принципам. Подчас эти принципы оказывались устаревшими. Так, в 1848 году митрополит Филарет резко одернул своего ученика, архимандрита Феодора (Бухарева), пытавшегося в серии статей «О Православии в отношении к современности» искать «мерцания Божия света» и во внешне нехристианских явлениях современности.

Но в то же время поражает верность старца митрополита высоким идеалам Церкви. Несколько десятилетий митрополит по своей должности входил в состав Комитета по строительству в Москве храма Христа Спасителя, а по своей деятельной натуре принимал активное участие во всех этапах создания храма – от проектов и строительства до эскизов росписей и настенных барельефов (он же и разработал сюжеты для них). 23 октября 1853 года он направляет генерал-губернатору графу А. А. Закревскому, председателю Комитета, записку о внутреннем устройстве храма, в которой пишет: «По древнему чину олтарь в церквах, особенно в соборах, как можно видеть в Успенском соборе, разделяем был на три части. Из них средняя, в которой престол есть собственно олтарь или Святая святых, боковая северная – жертвенник и боковая южная – диаконник, место приготовления утвари и облачений. Разделение сие важно и нужно, дабы в точности могло быть исполнено 69-е правило 6-го Вселенского Собора, которое говорит: токмо царь един и ин никто же от мирских человек во очистилище внидет. В церквах, в которых олтарь не разделен, мирские люди, имея нужду приходить к жертвеннику для принесения и принятия просфор, привыкают неосмотрительно приближаться и к престолу. В новосозданном храме олтарь в архитектурном устроении не разделен, но его пространству есть возможность дать ему внутреннее разделение так, чтобы оно далее может способствовать его благолепию. Для сего можно было бы от восточной стены до иконостаса провести линию резной преграды высотою несколько более роста человеческого…» (189, с. 247–250). Очевидно, что святитель ни много ни мало стремится создать идеальный храм, отвечающий его высокому представлению о святости Церкви, церковного храма и алтаря. Николай I отверг его предложение.

Едва ли можно подумать о наивности семидесятилетнего митрополита, предложившего нарушить привычный для поколений православных порядок, но он так понимал свой долг. Он мог промолчать, таить в душе и лишь временами переносить в проповеди свое трепетное отношение к Божию храму, но тут воспользовался царским повелением об «устроении храма сообразно с древним церковным обычаем», отнесся к формальному обороту документа серьезно – так, как может и должен относиться к жизни христианин. Это лишь один пример.

Митрополит стал духовным наставником для всей московской паствы, но за десятилетия сложился круг близких к нему людей, почитавших его как старца, духовного отца. Среди них были и известный вельможа князь С. М. Голицын, и простой чиновник М. М. Евреинов. К скромному Михаилу Михайловичу были обращены такие духовные наставления 11 июня 1827 года: «Молитва друг о друге есть лучшее из общений. Несовершенства же молитвы должно по возможности исправлять, но не должно унывать от них. Надобно различать дело молитвы от услаждения в ней. Дело делает человек, и должен делать постоянно и неослабно по правилу и порядку; а утешение дарует Бог по благодати, когда то нужно для привлечения или подкрепления человека и когда человек принять оное может». А князя святитель утешал 21 июня 1855 года после кончины его сестры Елены Михайловны: «Прейти от видимого в невидимое нам надобно; и верен и благ Господь, чтобы определить, кому когда лучше, кому ранее, кому позже» (187, с. 90, 85).

Он был строг к другим, но был строг и к себе. Одно его письмо к духовной дочери графине Е. В. Новосильцевой от 12 августа 1822 года заканчивается словами: «Простите, если я сказал много и ненужное». После преждевременной гибели ее сына Владимира святитель Филарет пишет безутешной матери: «Если не время желать Вам спокойствия, желаю Вам кротких слез, орошающих сердце, доколе взойдет солнце утешения, дабы из посеянного в слезах возросло нечто для радостной жатвы» (187, с. 218, 264).

Стоит упомянуть и о горячности митрополита, которую он сумел подавить уже в зрелые годы, и о его смирении. Он мог сказать резкое слово М. М. Тучковой (будущей игумении Марии), но потом поехать к ней с извинениями; спорил в московском Тюремном комитете с добрейшим доктором Ф. Ф. Гаазом, позднее вынужденно признавая его правоту; частенько бывал резок со священниками своей епархии, но его высокая требовательность объяснялась высотой его норм церковной жизни.

8

Эпоха имперской мощи России завершилась со смертью Николая I и поражением русской армии в Восточной войне 1853–1856 годов. С воцарением Александра II начиналась новая эпоха, которую позднее одни назовут «Смутным временем», другие – Великими реформами, третьи – «вынужденными уступками царизма».

Коронация будущего Царя Освободителя началась 26 августа 1856 года с приветственного слова митрополита Филарета, уже маститого старца: «Молитвою любви и надежды напутствует Тебя Россия. С молитвою любви и надежды приемлет Тебя Церковь». А далее, в приветственном слове, первым делом царя митрополит назвал следование всегда верному направлению «ко благу общественному» (179, т. 5, с. 385, 386).

Для России первым и самым важным делом становилось проведение коренных преобразований во всех сферах жизни, долженствующих преодолеть ее отставание от более развитых стран Западной Европы, что с очевидностью проявилось в годы Восточной войны. И молодой император, несмотря на свои сдержанно консервативные убеждения, был вынужден приступить к выработке плана подлинной «революции сверху». Главной и самой трудной задачей власти стала ликвидация крепостного строя, который препятствовал переустроению русского общества и государства на капиталистической основе. В начавшейся эпохе оттепели и гласности стало возможным поднять вопрос и о преобразованиях в церковной жизни страны.

Едва получив возможность сказать свободное слово, считавшаяся «застойной» и «казенной», Русская Церковь активизировалась. Иерархами, священниками и светскими лицами составляются многочисленные проекты реформ, начиная от возвращения к канонической форме управления в виде патриаршества и созыва Поместного Собора до расширения прав церковных приходов и повышения материального обеспечения сельского духовенства. В журналах публикуются не только мнения, но и полемика по церковным вопросам. Кроме того, русское духовенство, особенно сельское, оказалось вовлеченным в обсуждение способов освобождения помещичьих крестьян, целей и методов проведения государством коренных социально-экономических преобразований, а также их последствий.

Митрополиту Филарету было уже больше семидесяти лет. Его возраст и общепризнанный авторитет давали возможность занять позицию стороннего наблюдателя, но его активная натура требовала действия, он был готов выразить свое мнение и даже принять участие в делах государственных, тем более – в церковных. В августе 1856 года, во время коронации императора Александра II в Москве собралось несколько архиереев, и святитель воспользовался этим для проведения своеобразного Архиерейского Собора. На нем, помимо текущих проблем церковной жизни, он вновь поднял вопрос о Русской Библии.

Любопытно, что его давний друг архиепископ Евгений (Казанцев) недоумевал, почему митрополит прямо не попросил об этом молодого государя в момент коронации, когда тот ни в чем бы ему не отказал. Но святитель Филарет считал, что такое важное дело с необходимостью должно идти законным путем, а не путем личных договоренностей – и в этом весь Филарет.

Он смог убедить собратьев в важности перевода Священного Писания на русский язык, но вскоре его соименник митрополит Киевский Филарет (Амфитеатров) и новый обер-прокурор Святейшего Синода граф А. П. Толстой затормозили дело. Лишь спустя два года, в мае 1858 года, император Александр II утверждает решение Святейшего Синода, и в четырех Духовных Академиях приступили к полному переводу Библии с церковно-славянского, остававшегося по-прежнему языком богослужения. Стоит ли говорить, что за основу перевода Пятикнижия, Псалтири и Евангелия были взяты давние издания времен Библейского общества. Сам святитель не дожил до выхода в свет Русской Библии, полный синодальный перевод которой вышел в 1876 году.

Отношение митрополита Филарета к проектам преобразования церковной жизни было сдержанным. «Он ясно видел, насколько упрочились те отношения между государством и Церковью, при которых последняя становилась просто ведомством греко-русского исповедания, – отмечал И. К. Смолич. – Такую успевшую закоснеть традицию могла бы изменить только более мощная сила, идущая изнутри самой Церкви, но он не верил, что его современники способны проявить такую силу» (158, т. 1, с. 220).

В ноябре 1861 года министр внутренних дел П.А. Валуев, разработавший программу преобразования Русской Церкви для приспособления ее к условиям посткрепостнической России, специально приехал в Москву для обсуждения на Троицком подворье своих планов. Вопреки его опасениям митрополит Филарет положительно отнесся к ликвидации замкнутости духовного сословия, к появлению возможности свободного выхода из него и вступления в него. Однако святитель не согласился с предложением передать реформирование системы духовных учебных заведений в руки чиновников, настаивая на том, что это дело церковное. Не принял он и предложение ввести представителей духовенства в Государственный Совет – в чем усматривается попытка прямой лести, ибо кто как не московский митрополит был бы первым кандидатом? Но митрополит указал, что духовные лица могут уронить свой авторитет, проявив некомпетентность в обсуждении различных вопросов государственной жизни. По мнению С. В. Римского, святитель Филарет «всегда, насколько это было возможным, старался устранить попытки вовлечения Церкви в политическую деятельность. Это убеждение нигде им открыто не было заявлено, но оно совершенно ясно проступает в его делах» (138, с. 241). Этот урок святителя, подкрепленный печальным опытом первых десятилетий XX века, также учтен в современной жизни Русской Церкви.

Очевидно, что митрополит Филарет страшился больших потрясений в церковной жизни. «Корень вопроса в том, как светская власть чтит и считается с властью церковной», – утверждал он. «Наши изуродованные суетою обычаи, не исправляемые и грозным временем, угрожают более, нежели внешние враги», – писал он 16 февраля 1855 года к А. Н. Муравьеву (183, с. 238).

Пределы уступок митрополита уже своим церковным собратьям выявились в конце 1864 года в ходе конфликта по проекту устава духовных семинарий. Созданный митрополитом из представителей белого духовенства комитет неожиданно занял «нагло демократическую позицию», по выражению викарного епископа Саввы (Тихомирова): священники предлагали полностью заимствовать опыт светских школ, создать педагогические советы, уменьшить права архиерея и ректора. По ироническому замечанию митрополита Филарета, архиерею оставлялось лишь право «возлагать руки на головы, которые подставит ему семинарская корпорация» (цит. по: 138, с. 305). Он твердо заявил, что или комитет должен изменить свое заключение, или он напишет против него возражение в Синод.

Означало ли это, что он вообще был против любых перемен? Нет, конечно, но долгий опыт жизни убедил его в том, что зачастую благие намерения людей приводят их к прямо противоположным результатам. Его считали консерватором не только «революционные демократы» В. Г. Белинский и А. И. Герцен, «западник» Б. Н. Чичерин, но и славянофилы И. С. Аксаков и А. И. Кошелев, полагавшие его взгляды «устарелыми» (см. 189, с. 184–203). Впрочем, для этого имелись основания. Например, в своей проповеди 12 февраля 1855 года митрополит с печалью констатировал, что «много набожного, доброго, невинного, скромного из преданий и обычаев отеческих пренебреженно и утрачено, и как много многие приняли чуждых, очевидно неполезных и неприметно клонящихся к вреду новостей. Указать ли на раболепство чуждому непостоянству и нескромности в одежде?.. Указать ли на обычай многих без нужды употреблять чуждый язык, как будто некое отличие высшего звания и образованности?» (179, т. 5, с. 303).

Однако позиция митрополита Филарета не была однозначно негативной. В ответ на запрос из Государственного Совета, где предполагалось обсуждение вопроса о «вредности современных идей», святитель в письме от 27 августа 1858 года пишет: «Воюют против современных идей. Да разве идеи Православия и нравственности уже не суть современные? Разве они остались только в прошедших временах? Разве уже все мы язычники до одного? Не время виновато, а мысли неправославные и безнравственные, распространяемые некоторыми людьми. Итак, надобно воевать против мыслей неправославных и безнравственных, а не против современных» (180, т. 4, с. 369).

Прежде всего святитель опасался того, что общественная жизнь в России выйдет из берегов и разольется революционным потоком, что он считал бедствием. Еще в 1821 году в своей проповеди 15 июня он сказал: «Правительство, не огражденное свято почитаемою от всего народа неприкосновенностию, не может действовать ни всею полнотою силы, ни всею свободою ревности, потребной для устроения и охранения общественного блага и безопасности… Но если так не твердо Правительство, не твердо так же и Государство… в таком положении Государство колеблется между крайностями своеволия и преобладания, между ужасами безначалия и угнетения и не может утвердить в себе послушной свободы, которая есть средоточие и душа жизни общественной» (179, т. 2, с. 9–11). Спустя тридцать пять лет, в проповеди от 22 июля 1856 года, святитель вновь говорит о том же – о революционерах, которые «умеют потрясать древние здания государств, но не умеют создать ничего твердого»: «Они тяготятся отеческою и разумною властью царя и вводят слепую и жестокую власть народной толпы и бесконечные распри искателей власти. Они прельщают людей, уверяя, будто ведут их к свободе, а, в самом деле, ведут их от законной свободы к своеволию, чтобы потом низвергнуть в угнетение» (179, т. 5, с. 382).

Проблема свободы, ставшая фетишем для либералов и революционеров, также занимала митрополита Филарета, который осмыслял ее с православных позиций. В проповеди от 25 июня 1851 года он сказал: «Некоторые под именем свободы хотят понимать способность и невозбранность делать все, что хочешь. Это мечта, и мечта не просто несбыточная и нелепая, но беззаконная и пагубная». И тут же предлагает свое понимание: «Любомудрие учит, что свобода есть способность и невозбранность разумно избирать и делать лучшее и что она по естеству есть достояние каждого человека». Далее святитель раскрывает православное понимание этого явления: «Наблюдение над людьми и обществами человеческими показывает, что люди, более попустившие себя в сие внутреннее, нравственное рабство – в рабство грехам, страстям, порокам, чаще других являются ревнителями внешней свободы, сколь возможно расширенной свободы в обществе человеческом пред законом и властью. Но расширение внешней свободы будет ли способствовать им к освобождению от рабства внутреннего? Нет причины так думать. С большею вероятностию опасаться должно противного» (179, т. 5. с. 128–130). Как не вспомнить здесь печальный опыт России в 1990-е годы, когда кумиром общества и власти стала именно внешняя свобода…

До Троицкого подворья доносился шум «взбаламученного моря» русской жизни, и святитель Филарет отзывался на него. «Открывать и обличать недостатки легче, нежели исправлять, – писал он епископу Иннокентию (Вениаминову). – Несчастие нашего времени то, что количество погрешностей и неосторожностей, накопленное не одним уже веком, едва ли не превышает силы и средства исправления. Посему необходимо восставать не вдруг против всех недостатков, но в особенности против более вредных и предлагать средства исправления не вдруг всепотребные, но сперва преимущественно потребные и возможные» (148, 1881, т. 2, с. 28). Отзываясь и на поднявшийся в русской печати обличительно-очернительный вал, митрополит 2 января 1862 года писал наместнику

Лавры архимандриту Антонию (Медведеву): «Если хотя за один год взять все худое из светских журналов и соединить, то будет такой смрад, против которого трудно найти довольно ладана, чтобы заглушить оный» (182, ч. 4, с. 322).

В русской общественной мысли в ту эпоху возникают новые явления, и приходилось бороться не только против замшелой косности и консерватизма, но и против не менее опасных нигилизма и прогрессизма. В разгар эпохи Великих реформ, 10 апреля 1867 года святитель пишет ректору Московской Духовной Академии протоиерею Александру Горскому: «Усиленное стремление к преобразованиям, неограниченная, но неопытная свобода слова и гласность произвели столько разнообразных воззрений на предметы, что трудно между ними найти и отделить лучшее и привести разногласие к единству. Было бы осторожно как можно менее колебать, что стоит твердо, чтобы перестроение не обратить в разрушение. Бог да просветит тех, кому суждено из разнообразия мнений извлечь твердую истину» (172, 1884, кн. 4, с. 432). Это скорее позиция консервативного реформатора. По выражению протоиерея Георгия Флоровского, святитель Филарет неизменно «предпочитал малые дела широким планам и громким словам» (191, с. 334).

Известно участие митрополита Филарета в крестьянском деле. Именно к нему в январе 1861 года решил обратиться император Александр II с просьбой о составлении текста исторического документа. Перу Филарета принадлежит подписанный 19 февраля Александром II Манифест об освобождении помещичьих крестьян, завершающийся словами: «Осени себя крестным знамением, православный народ, и призови с Нами Божие благословение на твой свободный труд, залог твоего домашнего благополучия и блага общественного» (79, с. 829).

В то же время святитель отнесся с большой осторожностью к попытке государства вовлечь сельское духовенство в дело преобразования русской деревни. Он трезво оценивал вынужденно паллиативный характер крестьянской реформы: «Предприемлемому обширному преобразованию радуются люди теоретического прогресса, но многие благонамеренные люди опыта ожидают онаго с недоумением, – писал он в письме от 6 февраля 1861 года к министру юстиции графу В. Н. Панину. – Помещики не найдут ли себя стесненными в праве собственности и в хозяйственных обстоятельствах?» (180, т. 5, ч. 1. с. 17). В письме к товарищу обер-прокурора Святейшего Синода князю С. Н. Урусову митрополит Филарет предлагает не обязывать священника участвовать в делах земства, но только предоставить ему такую «возможность» (185, с. 262). В целом он сдержанно смотрел на возможность участия Церкви в общественной жизни. «Трудно слову церковному вступить в политическую сферу, не соступя с поприща духовного, – писал он архимандриту Антонию (Медведеву). – Но, вступивши на сей путь однажды, окажется некоторая необходимость продолжать идти по нем, и могут даже повлечь, куда неудобно следовать. В войну 1806 или 1807 года Св. Синод, думая сильно поддержать правительство, назвал Наполеона антихристом; а потом с антихристом заключили мир» (182,ч. 3, с. 240).

Возражая на предложение о слиянии церковно-приходских школ с народными ради скорейшего просвещения народа, митрополит Филарет указывает на необходимость постепенности даже в видимо благих начинаниях. Характерна его оговорка при этом: «Может быть, я подвергаю себя причислению к людям отсталым, ретроградным, к обскурантам, если скажу теперь, что думаю. И, вероятно, слова мои не принесут пользы, потому что дело, которое спешит вперед, не захочет оглянуться на меня и остановиться, однако выскажу мои недоумения, по крайней мере, для того, чтобы признаться в них и поступить искренно» (180, т. 5, ч. 1, с. 312).

То, что людская молва называла консерватизмом, было предвидением святителя Филарета. Нередко у него то в проповедях, то в письмах вырывались оговорки, что и храмы, им освященные, будут разрушены, и иконы, украшаемые богатыми ризами, будут поруганы. В письме к отцу Антонию (Медведеву) 26 марта 1864 года святитель сообщает о своих писаниях в Синод относительно безнравственных зрелищ, безверной литературы и дешевого вина, губительно действующего на народ, заключая: «Но писать сие побудила меня обязанность, а не надежда успеха». Спустя год в письме к нему же вырывается: «Господи, спаси Царя и Россию, – не болящую ли?» (182, ч. 3, с. 261, 285).

9

Описание жизни и личности святителя Филарета было бы неполным и неверным без упоминания о его монашеском и старческом служении. На первый взгляд, какое уж тут монашество: посреди шумной Москвы, постоянно в окружении людей и в кипении множества дел. Но ведь это внешнее. А внутренней, духовной жизни Филарета не знал никто. Лишь своему духовнику, архимандриту Антонию (Медведеву), он открывал свои думы, печали, сомнения и переживания.