Пастырь

И тут, впервые за всю свою долгую жизнь, задал он себе вопрос: имеет ли он право заступаться перед всевышним за убийцу Маквалы, – и замолчал. Долго смотрел он, не отрываясь, на лик Христа, и лицо его выражало глубокую душевную борьбу. Наконец он перекрестился и уверенно произнес:

– Нет прегрешения, которое не может быть омыто слезами и покаянием!

Пастырь совершил омовение покойницы, положил ее на скамейку в первой комнате, зажег свечи и, опустившись на колени, стал молиться.

Он молился за душу усопшей, за убийцу ее, за тех, кто отрешил, отверг ее, за народ, чей суровый приговор толкнул к гибели слабое создание, и за тех, кто оскорбил обычаи и нравы народа. И в эти мгновения не было для него врагов, а были только падшие духом, одержимые страстью, убогие и больные, и пастырь горячо молил господа ниспослать им освобождение, просветить их разум. И не было границ его великодушию и милосердию.

В полдень на следующий день вернулись с гор его спутники. Они весело окликнули его, чтобы, как было обещано, захватить его с собой в село.

Пастырь вышел к ним печальный и величественный и рассказал о своем горе.

– Убили женщину в твоем доме! – воскликнули возмущенные гудамакарцы. – Скажи, кого подозреваешь в этом гнусном злодеянии, и мы отомстим за тебя!

– Не знаю, дети мои! – кротко ответил он. – Да и следует ли нам поступать сурово, кровью и мечом обрушиваться на несчастного, потерявшего облик человеческий в неведении своем?

– Поклянись, что не знаешь убийцу. Ты скрываешь имя его в милосердии своем. А между тем мы будем подозревать друг друга, доверие между соседями исчезнет… – настаивали они.

– Я не буду клясться! – выпрямился старец и гордо взглянул в глаза пришедшим. – Ибо мое да – есть да и мое нет – нет!

Гнев звенел в его голосе. Слушавшие опустили глаза. Они поняли, что если бы пастырь знал убийцу, он назвал бы его, но не назовет, ибо судьей деяний человеческих поставлен единый бог всевышний! Пастырю неизвестно, кто убийца.

– А теперь, друзья, помогите мне отдать последний долг несчастной жертве, ибо искренним покаянием она заслужила прощение!

Все сняли шапки, вошли в пещеру и молча постояли над прахом Маквалы.

– Предадим ее земле! – тихо сказал пастырь. Гудамакарцы вырыли узкую, глубокую могилу в сырой земле. Вынесли усопшую, еще так недавно полную жизни, положили ее ненадолго у края могилы, чтобы пастырь совершил последний обряд, сказал ей последнее напутствие, и потом опустили в могилу.

Прозвучали последние прощальные слова: «Прах есть и в прах обратишься!» – и могилу засыпали землей; Маквала навеки простилась с солнечным миром.

С той поры почти каждый день, перед заходом солнца, можно было видеть пастыря у могилы Маквалы. Обнажив голову и преклонив колени, он возносил молитву за упокой ее души.

16

Слух об убийстве Маквалы долго волновал соседние общины Хеви. Честь Гудамакарского ущелья была задета этим преступлением, и народ искал убийцу, чтобы его казнью смыть с себя темное пятно.

В те времена община сама правила свой суд: новые порядки еще не успели укорениться в отдаленных уголках страны, и власти не могли охватить всех событий народной жизни, они вмешивались лишь в те дела, слух о которых доходил до них.

Подозрения падали на Онисе или Гелу, люди разыскивали их, но оба они исчезли, словно земля поглотила их. Так и не удалось разгадать тайну, и постепенно угасла память об этом возмущающем душу событии.

Как-то летним вечером пастырь Онуфрий сидел у порога своего жилья и с грустью глядел вниз на Гудамакарское ущелье.

Овечьи гурты шли в горы на горные пастбища. Стада раскинулись по изумрудным склонам, переливаясь на солнце слепящей белизной. Сочный, душистый корм неодолимо манил их, зазывал к себе. Кое-где пастухи, в накинутых на плечи бурках, в сдвинутых набок шапках, стояли на склонах, сторожа стада. Вдруг нагнется пастух, поднимет камень и запустит им в непокорную дьяволицу-козу, чтобы отогнать ее от обрыва. Или крикнет звонко, послушает эхо и потом зальется чистым колокольчиком, затянет песню:

«Один стою, один пою,
Печален голос мой!
Весенний дождик, прошуми,
Печали с сердца смой!
Звени листвою, ветерок,
Чтоб я забыться мог!
Кто изменил любви своей,
Того накажет бог!..»

Песню подхватит другой, потом третий, и начнут они, подзадоривая друг друга, переговариваться стихами-шаири, без устали состязаться в стихах и песнях.

Онуфрий с любовью глядел на этих жизнелюбивых, сметливых, ловких юношей, чьи вольные сердца так весело одолевали и суровость природы, и тяжелую неправду жизни.

Он вспоминал свою юность, бурную весну своего сердца, ту пору, когда жизнь сама летит навстречу опасностям и испытаниям. Теперь новые отрады – опыт сердца, отказ от страстей, отрешение от суеты житейской, мудрое познание единственной истины служения ближним – сменили трепетный жар юности.

Глядел Онуфрий на вольнолюбивых детей гор и радовался их радости. Но мысли его были обращены к тому, чтобы сделать их счастливее, устранить все тернии с их пути. Многое препятствовало спокойному течению их жизни. И когда пастырь начинал думать о тех, кто нарушал мирное существование его паствы, он, уподобляясь святым отцам, превращался в воина, готового сразиться с врагами, положить жизнь свою за благо народа, чтобы сам народ учился на его примере величию самопожертвования.

Солнце опустилось за вершины гор. Пастухи ушли на ночлег. Звуки жизни постепенно затихли, и ночная тень заволокла окрестность. Месяц прятался за облаками. Но вот на невидимых склонах кое-где вспыхнули пастушьи костры. Отсвет их причудливо озарил неровную местность. Изредка какая-нибудь овчарка протяжным лаем отзывалась на волчий вой, вечерний ветерок подхватывал звуки, перекатывал их по оврагам и ущельям, из далекого леса порой доносилось ворчание медведя.

Старец сидел неподвижно, устремив застывший взгляд на освещенные плечи богатырей-гор. Мысли его были подобны морю, метались волнами из края в край. Судьбы людей в бесконечной смене проходили перед его внутренним взором. «Почему я бессилен сделать всех счастливыми, избавить всех от испытаний!» – мысленно восклицал он.

Он поднял глаза к небу. Одна звезда горела ярче всех.

Вдруг она вспыхнула, сорвалась с неба и, описав дугу, упала в пропасть. Пастырь вскочил и перекрестился:

– Господи, спаси грешную душу и прими ее в лоно свое! – Не успел он дочитать молитву, как раздался выстрел и кто-то тяжело упал неподалеку от него.

Старец вздрогнул. Тотчас же пошел на звук выстрела, смело ступая в темноте. Вдруг стон, человеческий стон донесся до его слуха. Он насторожился.

– Проклятье! Промахнулся! – снова простонал кто-то. Онуфрий повернул в ту сторону, откуда слышался стон. На гребне холма сидел человек. Он резко вырисовывался на сумеречном небе. Левое плечо его было обнажено – он перевязывал рану. В это мгновение луна разорвала облака и ее яркий белый луч облил раненого. Старец зажмурился – таким ужасным показался ему облик несчастного.

Борода и волосы его были всклокочены, одежда висела лохмотьями, на исхудалом бледном лице выдавались скулы, глаза ввалились в орбиты и дико блестели. Незнакомец заметил старца, подхватил с земли ружье и хотел бежать.

– Стой, несчастный! – приказал пастырь так властно, что тот застыл на месте.

– Ранен? – спросил Онуфрий, подходя к нему.

– Нет, нет! Нечаянный выстрел, пуля чуть-чуть поцарапала плечо.

Пастырь хотел осмотреть рану, но незнакомец в ужасе отпрянул от него.

– Не прикасайся ко мне! – воскликнул он, – я не достоин!

Старец заглянул ему в глаза. Незнакомец опустил голову, уклонился от взгляда, хотел отвернуться, уйти, но вдруг упал на землю, как подкошенный.

Пастырь подошел к нему. Осмотрел и перевязал рану, – она была неопасна, но раненый, видимо, ослабел от потери крови.

– Благослови, отец! – едва слышно прошептал незнакомец.

Старец поднес к его губам маленькое распятие.

– Именем распятого за грехи наши прими благословение, сын мой!

– Нет, нет, не так! – воскликнул несчастный и поднял глаза на пастыря.