Роман с фамилией

В ту же ночь Сосий и второй консул Гней Домиций Агенобарб вместе с тремя сотнями сенаторов бежали к Антонию, который в Эфесе, уже не таясь, собирал армию для похода на Рим.

Остроты кризису добавило и то обстоятельство, что Марк Антоний развёлся с сестрой Октавиана Октавией и совершил неслыханное кощунство – официально женился на царице Египта Клеопатре. По Риму поползли слухи, усиленно распространяемые клевретами Октавиана, что Антоний околдован зельями царицы-блудницы, что он совершенно потерял разум и волю, что его легионами полновластно распоряжаются евнухи и служанки Клеопатры, мечтающей покорить Рим.

Осенью в год 723-й от основания Рима Сенат, теперь уже полностью состоящий из сторонников Октавиана, объявил Египту войну.

Верный Агриппа тотчас оставил эдильство и снова возглавил римский флот.

В битве при мысе Акций его либурны оказались более маневренными и боеспособными, чем неповоротливые суда египтян. Они сломали боевые порядки кораблей Антония и Клеопатры, сожгли и потопили большинство из них. Антоний запаниковал, бросил погибающий флот и вслед за своей возлюбленной Клеопатрой бежал в Египет.

Рим ликовал. Знаменитый Гораций устроил в зале библиотеки восторженную рецитацию – декламацию своего девятого эпода, посвященного победе при мысе Акций и написанного буквально за три дня после того, как поэт узнал эту новость.

Гораций снискал бурные аплодисменты собравшихся, многие из которых ещё недавно почитали себя противниками Октавиана.

– Жаль, юноша, что ты не видел их льстивые лица, – восклицал Агазон. – О, подлая человеческая натура! Ещё вчера эти змеи устраивали овацию Марку Антонию и вот теперь ликуют, узнав о его поражении. А этот презренный Гораций? Разве можно заставлять свою музу так пресмыкаться и лгать! И всё в угоду сильным мира сего… Подумай только: он ставит Октавиана выше Мария и Сципиона Эмилиана, называет день победы при Акции более радостным, чем день освобождения Сицилии от Секста Помпея… Он опять превозносит Октавиана как великого триумфатора и ни слова не говорит о вкладе в эту победу доблестного Агриппы…

Возмущённый Агазон долго не мог успокоиться. Несколько дней он бурчал себе под нос:

– О, Гораций, о, низкий льстец! Как ты мог без тени смущения все восторженные похвалы обращать к тому, кто ещё вчера был заурядным, беспомощным юношей, сказавшимся больным в сражении при Филиппах, полководцем, бросившим своё войско и бежавшим в Мутинском сражении… Да как тебе не стыдно! Разве твой кумир божествен и бессмертен, разве он благословен и достоин своего унаследованного от Цезаря имени Август! Ты только послушай, – теребил он меня: – Когда ж, счастливец Меценат, отведаем, Победам рады Цезаря, Вина Цекуба, что хранилось к празднику: Угодно так Юпитеру… Тьфу, какая мерзость!

Я дружески посмеивался над Агазоном:

– А что, если удача снова улыбнётся Марку Антонию?

Агазон хрипло рассмеялся:

– Тогда не только этот Гораций, но и все продажные стихотворцы, политики, оптиматы и популяры (ты, мой мальчик, надеюсь, знаешь этих сторонников нобилитета и плебса) будут пить вино за Клеопатру, правительницу Рима, славя её в стихах и тостах… А Квинт Лолий Алкамен высечет из мрамора бюст Антония куда как с большим прилежанием, чем только что высекал бюст Агриппы… – Тут он по-отечески ласково предупредил меня: – Не советую тебе, юноша, даже мысленно лезть в политику. Запомни: там невозможно остаться честным и не потерять своего лица. Как сказал мой мудрый земляк Пифагор Самосский, политика подобна зрелищу: в ней часто весьма плохие люди занимают наилучшие места… Я предпочёл бы, чтобы тебя по-прежнему куда больше интересовала философия. Она одна даёт мыслям свободу, а сердцу покой… Но этот покой ты сможешь обрести только тогда, когда потушишь всякую ненависть в своей душе…

Я с радостью последовал бы советам мудрого грека и продолжал оставаться подальше от всякой политики и от сильных мира сего, но судьба, увы, не предоставила мне такой возможности.

Накануне сентябрьских нон меня неожиданно вызвали в дом Октавиана.

4

От плебейского Авентина до патрицианского Палатина рукой подать. Спустившись по узенькой улочке от храма Свободы в долину к Большому цирку Массимо и обогнув его кирпичную стену, мы с присланным за мной рабом вскоре оказались у западного подножия Палатинского холма, самого густонаселённого из всех семи римских холмов.

В древности здесь стояли хижины пастухов, которые и положили начало великому городу.

Ещё при Ромуле Палатин, окружённый каменной стеной, соединялся с другими частями города Рима двумя воротами: северными – Porta Mugonia и западными – Porta Romanula. Ворота эти давно не закрывались, но внушительным видом и размерами ясно давали понять каждому проходящему через них в сторону Палатина, что теперь он вступает в район высшей знати и богачей.

Пройдя с моим спутником через Porta Romanula, мы поднялись на Цермал – западную вершину Палатинского холма и направились к лестнице Кака, где и располагался дом моего господина.

Прежде это жилище принадлежало оратору Гортензию, стороннику Брута. Во времена второго триумвирата Гортензия внесли в проскрипции, то есть списки лиц, объявленных вне закона, и дом конфисковали в пользу Октавиана.

Октавиан в который раз проявил недюжинную деловую хватку: выкупил соседний дом у сенатора Катулла и устроил свою резиденцию, объединив оба строения в одно.

Я уже бывал возле нового дворца Октавиана, доставляя сюда рукописи. Но внутрь никогда не заходил: у дверей меня обычно встречали Талл или другой раб, которым я и передавал свитки и папирусы.

Всю дорогу я терзался неизвестностью: кому мог понадобиться в отсутствие моего господина? Сам Октавиан вместе с ближайшими помощниками всё ещё находился в Греции.

С волнением и тревогой вошёл я в двери дворца.

Пройдя вестибюль и переднюю, так называемый остий, мы со спутником оказались в атриуме – крытом дворике с бассейном, в который через отверстие в крыше стекает дождевая вода. Наполовину пустой бассейн свидетельствовал о том, что время дождей ещё впереди.

Раб вёл меня по залам и коридорам уверенно и быстро. Однако, едва поспевая за ним, я успел заметить, что Октавиан живёт почти по-спартански. Несмотря на внушительные размеры, его дворец не блистал роскошью. Крышу атриума поддерживали невзрачные, серые колонны из дешёвого албанского туфа, боковые комнаты не имели дверей и мраморной отделки, а пол не украшала мозаика, как заведено в домах аристократов, где мне приходилось бывать.

Отдёрнув тяжёлую портьеру, раб провёл меня в приёмную – таблинум, где наконец объявил:

– Тебя пожелала видеть наша госпожа – благородная Ливия. Жди здесь! – и удалился, оставив меня в недоумении: для чего я потребовался этой могущественной матроне?

О супруге Октавиана я многое слышал от Агазона.

Дочь претора Марка Ливия Друза Клавдиана и плебейки Альфидии, Ливия в шестнадцать лет стала женой своего двоюродного брата Тиберия Клавдия Нерона – яростного сторонника Марка Антония и давнего противника Октавиана, не однажды открыто и с оружием в руках выступавшего против него. В браке с Нероном Ливия родила двух сыновей. Удивительно, что уже через день после рождения младшего из них – Друза, она стала женой Октавиана. Он не только помиловал её бывшего мужа, но и пригласил его на свою свадьбу с Ливией.

Правда, сразу после этого Октавиан избавился от соперника – отослал наместником в одну из далёких провинций вместе со старшим сыном, названным в честь отца – Тиберием. Друз, вопреки закону, по которому все сыновья должны следовать за своим отцом, остался с Ливией. Позже Октавиан усыновил обоих мальчиков, сделав их своими наследниками. Теперь они воспитываются наравне с его дочерью Юлией. Мать Юлии Скрибонию, брошенную им, Октавиан вскоре так же безжалостно, как бывшего мужа Ливии, выслал из Рима. На этой ссылке, как говорят, настояла его новая супруга.

А ещё Агазон поведал мне, что она очень начитанна, прекрасно разбирается в философии и поэзии. При этом – практична, умна и является едва ли не единственной советницей Октавиана, к чьим словам он прислушивается. К тому же у Ливии хватает терпения сквозь пальцы смотреть на многочисленные увлечения супруга другими женщинами. И более того, она сама знакомит пылкого Октавиана с юными красавицами, поощряет его амурные похождения со своими подругами и посредством этого сохраняет полную власть над ним…

Послышался звук шагов и шелест одежд. Со стороны перестиля – внутреннего двора, окружённого портиками, в таблинум неспешно вошли три молодые женщины. Судя по неброским оттенкам их нежных туник, по сотканным из тонкого, дорогого сукна белоснежным столам с пурпурной оторочкой по краям, все они – важные матроны, представительницы римской родовой знати.

Все трое были хороши собой. Но я сразу определил, которая из них Ливия, хотя прежде её никогда не видел.

Ростом не выше своих подруг, не имеющая отличительных украшений в наряде, она всё-таки выделялась.

Гордый взгляд, голова, увенчанная короной тщательно уложенных светлых шелковистых волос, вьющихся на лбу и возле ушей, властных изгиб губ, волевой подбородок – всё говорило, что подлинная хозяйка дома – она.

Подойдя ближе, матроны остановились и принялись бесцеремонно разглядывать меня. Но если Ливия проделывала это молча, то её спутницы не скупились на колкие замечания и откровенные оценки.

– Что-то этот раб совсем не похож на умника… К тому же он не так молод и хорош собой, как я ожидала… – скорчила недовольную гримасу матрона с ярко-рыжими волосами.

Кровь прилила к моим щекам.

– Ты не права, Ургулания, он прехорошенький, – возразила ей брюнетка. – Посмотри, какие у него чувственные губы, да и краснеет совсем как мальчишка… Уж не девственник ли он?

– О, ты, Планцина, несомненно, смогла бы помочь ему избавиться от этого недостатка!..

Бесцеремонность этих юных красавиц заставила меня стиснуть зубы, чтобы не ответить им дерзостью. На миг я забыл о том, кто я. Во мне закипела кровь моих гордых предков, куда более знатных, чем эти потешающиеся надо мной римские блудницы.

Ливия жестом остановила подруг. Она глядела на меня своими карими миндалевидными глазами властно и снисходительно – так смотрят на собственность, ощущая свою безграничную власть.

– Прочти нам что-нибудь из Эсхила… – повелела, обращаясь ко мне.

Я, позабыв наставления Агазона, учившего хорошо подумать, прежде чем начать говорить, дерзко прочёл первые пришедшие на ум строки:

– Любовь, если можно любовью назвать Безумной похоти женской власть, Опасней чудовищ, страшнее бури!

Рыжеволосая и брюнетка захлопали в ладоши, а Ливия произнесла задумчиво, улыбаясь краешками резных губ:

– Правы те, кто говорил, что ты – человек быстрого ума…