Роман с фамилией

Покинув злосчастную мельницу, я вдохнул полной грудью.

Меня отвели в балнею – холодную баню, где я впервые за несколько месяцев помылся со щёлоком и валяльной глиной, постриг волосы, сбрил отросшую бороду и переоделся в грубую, но чистую тунику. Избавившись от паразитов, терзавших моё тело злее и неустаннее, чем плети надсмотрщиков, я и впрямь ощутил лёгкое дуновение свободы.

– А ты вовсе не старый? – удивился Пол, когда я снова предстал перед ним. – Да у тебя просто атлетическое телосложение… Немного поправишься, и тебя можно будет выпускать на арену… – ухмыльнулся он.

Обойдя меня со всех сторон, приказал:

– Снимите с него ошейник и принесите стило и папирус.

Под диктовку я написал на папирусе несколько фраз, сначала на греческом, затем – на латыни. Мои руки, отвыкшие от подобных занятий, подрагивали, и приходилось прикладывать усилия, чтобы буквы в строчках не скакали, а сами строчки не съезжали вверх и вниз.

Пол прочитал написанное и распорядился моей дальнейшей судьбой:

– Ты будешь работать переписчиком рукописей в библиотеке Гая Азиния Поллиона. Смотри, старайся не подвести меня… Помни: от твоего старания зависит твоя будущая судьба…

– Я буду стараться… господин, – заверил я.

Пол больно ущипнул меня за щёку и похлопал пухлой ладошкой по плечу:

– Старайся…

Уже через день я приступил к работе в библиотеке. Построенная два года назад, она располагалась в отреставрированном портике храма Свободы на Авентийском холме. Многочисленные статуи полководцев и героев украшали её. Перед входом в центральный зал высилась скульптура Гая Юлия Цезаря, чей давний замысел о строительстве публичной библиотеки и сумел осуществить Гай Азиний Поллион.

Он некогда являлся яростным сподвижником Марка Антония, а ныне, отойдя от политики, посвятил себя литературе и благотворительности, успешно соперничая в этом благом деле с Гаем Цильнием Меценатом – известным далеко за пределами Рима покровителем искусств и человеком из ближайшего окружения моего нового хозяина Октавиана.

Пол, наставляя меня, проговорился, что именно Меценат подсказал ему идею определить в библиотеку к Поллиону «своего человека», чтобы исподволь знать, что там происходит, какие ведутся разговоры среди читателей – самых знатных и влиятельных людей Рима: политиков, поэтов, философов, а также выяснять их скрытые настроения, политические и литературные предпочтения и вкусы.

Этим «своим человеком» в лагере возможных оппонентов Октавиана и суждено было стать мне.

Чтобы не вызывать подозрений, старшему библиотекарю Марку Теренцию Варону сообщили, что я направлен сюда, дабы научиться всем тонкостям ухода за рукописями и табличками. Дескать, Октавиан задумал построить собственную библиотеку, где я впоследствии и смогу применить полученные знания.

Меня определили в греческий зал, ибо подлинных знатоков языка и культуры эллинов даже в многолюдном Риме найти было непросто.

В огромном греческом зале теснились стеллажи с плотно стоящими пронумерованными ящиками, где хранились папирусы и пергаментные свитки. Одну из стен, от пола до потолка, занимали полки с восковыми табличками, также имеющими свою нумерацию. У больших окон, выходивших в зелёный дворик с мраморным фонтаном и портиком, располагались три стола для переписчиков.

В зале меня встретил смотритель – грек-вольноотпущенник по имени Агазон. Он ткнул пальцем в сторону пустующего стола, определяя моё рабочее место. Про себя я сразу отметил, что имя смотрителя переводится с его родного языка как «хороший». И это показалось мне добрым предзнаменованием, хотя внешне, сутулый, как жреческий посох, худой и бледный, Агазон не вызывал симпатии.

Мне, двадцатилетнему, он представлялся древним, отжившим свой век старцем, хотя было ему едва ли больше пятидесяти лет. Его неразговорчивость и погружённость в какие-то размышления сбивали меня с толку, сумрачность казалась заносчивостью, а за молчанием мнились хитрость и подвох.

Впрочем, я и сам вовсе не стремился к откровениям.

В первые несколько дней Агазон только давал мне поручения переписать ту или иную рукопись и ворчал, бубнил что-то себе под нос, если я допускал ошибки.

И всё же этот старик-брюзга представлял собой куда меньшее зло, чем германец-надсмотрщик на проклятой мельнице. И ворчание Агазона не шло ни в какое сравнение с витой плетью германца.

Пол предупредил меня, что единственным моим господином является Октавиан, чьи приказы мне надлежит исполнять, а хозяин библиотеки Поллион, его помощник – библиотекарь, известный энциклопедист Марк Теренций Варон и пресловутый Агазон – мне вовсе не начальники. У них я должен научиться ухаживать за свитками, уметь правильно составлять каталог, находить нужную рукопись в хранилище. А главное – я всегда должен держать уши открытыми и обо всех разговорах, которые будут вести Поллион, его помощники и их гости, немедленно сообщать Полу – моему «истинному и единственному благодетелю», как не преминул заметить он.

Роль доносчика претила мне, никак не совпадала с моими представлениями о чести, но ничего иного, как заверить «господина Пола», что я всё понял и обязуюсь всё неукоснительно исполнять, увы, не оставалось.

Исполнять моё поручение оказалось делом непростым. Посетителей в нашем зале не было. Агазон же говорил со мной только о работе. Низким, словно простуженным голосом он отдавал короткие распоряжения: эту табличку смыть, этот пергамент подклеить, этот свиток переписать…

После безотрадного, скотского труда на мельнице всё это я выполнял с большим желанием и старанием. Отвыкшие от стила пальцы плохо слушались, но со временем навыки письма вернулись, и Агазон только одобрительно хмыкал, разглядывая сделанные мной копии.

Но особое удовольствие я получал от общения с самими рукописями и папирусами, хранящими мудрые мысли лучших умов Эллады: Фалеса, Солона, Парменида, Сократа, Аристотеля, Платона.

Разбирая свитки, я порой забывал и про еду, и про сон. Дух мой воспарял над обыденностью, обретал истинную свободу. Ибо не зря говорили древние: для мудреца открыта вся земля, весь мир – родина для высокого духа.

Я завёл себе за правило особенно понравившиеся высказывания мудрецов заносить на специальную восковую табличку, которую в свободные минуты доставал и перечитывал, пытаясь проникнуть в тайну их мудрости.

«С неизбежностью и боги не спорят» (Питтак).

«Несчастье легче сносить, когда видишь, что твоим врагам ещё хуже» (Фалес).

«Жизнь подобна игрищам: одни приходят на них состязаться, иные – торговать, а самые счастливые – смотреть» (Пифагор Самосский).

«Человек есть мера всех вещей: существующих, что они существуют, не существующих, что они не существуют» (Протагор).

«Победа над самим собой есть первая и наилучшая из побед. Быть же побеждённым самим собой всего постыднее и хуже. Это и показывает, что в каждом из нас происходит война с самим собой» (Платон).

«Свободным я считаю того, кто ни на что не надеется и ничего не боится» (Демокрит)…

Можно сказать, что в библиотеке Поллиона я почувствовал себя почти счастливым. Впервые с момента пленения.

О своём рабстве я и впрямь забывал, уносясь мыслями в эмпиреи духа. И только приходы Пола возвращали меня на грешную землю, напоминали об участи раба и тайного соглядатая…

6

Поначалу Пол появлялся в библиотеке нечасто, раз в две недели. Оставляя сопровождавших его рабов у входа, он важно вкатывался в зал, отсылал прочь Агазона и бесцеремонно усаживался на единственное курульное кресло – табурет на кривых ножках с сиденьем из слоновой кости, словно забывая, что это право принадлежит лишь высшим магистратам: консулам, преторам, квесторам, жрецам. И тут же на меня сыпались вопросы: кто приходил в библиотеку, о чём вел речь, какие новые свитки приобрёл Поллион, et setera, et setera…[3 - И так далее и тому подобное (лат.).]

Пол пытливо вглядывался в меня своими круглыми, как у паучка, чёрными глазками: не утаил ли я чего-то важного? Я отвечал подробно и чувствовал облегчение, когда он уходил.

Тогда я и заподозрить не мог, что, помимо интереса ко мне как к доносчику, этим оплывшим жиром сластолюбцем движет ещё и неестественная, позорная страсть…

Со временем визиты Пола становились всё чаще: он взял за правило появляться в библиотеке каждую неделю. Усаживаясь на биселиуме – двухместной скамье, он предлагал мне присесть рядом. И после обычных расспросов о том, что происходит в библиотеке, рассуждал темно и туманно, как Пифия, о любвеобильных и жестоких римских богах, о римских героях. Перескакивая с одного на другое, он касался то моего колена, то руки. Его липкие прикосновения вызывали у меня желание вскочить и бежать прочь.

…Год назад, на войне, я впервые познал женщину. Это была пленная сириянка, совсем юная, в разодранной одежде и трясущаяся от страха. Её приволокли мои воины из только что захваченной крепости. От неловкого и скорого соития с ней, кусающейся и царапающейся, как зверёк, я не испытал ни радости, ни облегчения…

Вторая встреча с женщиной произошла на мельнице. На прошлые Сатурналии управляющий, в знак особой милости, привёл к рабам трёх обитательниц из лупанария – так римляне называют свои дома терпимости. Мне досталась темнокожая, толстая и уже немолодая жрица любви. Её грубые ласки не оставили в моей душе никакого следа, и слава богам, не наградили дурной болезнью. Но даже плотская любовь этой распутницы была более естественной, чем домогания Пола, и не казалась такой мерзкой…

Ещё в ранней юности я изучал историю Спарты, древних Фив и Крита. Там обычным делом считалась страсть мужчины к мужчине и женщины к женщине. Мой наставник-афинянин читал мне стихи Сапфо, славящие такие оргии. Но у нас в Парфе подобное являлось позором, лишающим воина чести, а женщину права называться порядочной. Так были воспитаны мои предки, так воспитывался и я.

Гнусные намёки Пола вызывали не только отторжение, но и гнев. Положение раба не оставляло возможности защитить свою честь иначе чем ценой жизни. И я был готов к этому. К тому же Пол, хоть и требовал называть его «господином», моей жизнью распоряжаться не мог. Возможно, поэтому предпочитал действовать больше намёками.

Однажды он заговорил со мной напрямую.

– Знаешь ли ты, чем отличается народ великого Рима от всех остальных народов? – спросил он и, не дожидаясь ответа, продолжил: – Римляне взяли верх над всеми только благодаря дисциплине, умению повиноваться и умению повелевать. Это те добродетели, которые сделали римский народ несравненным и дали ему господство над другими…

Говоря это, Пол взял меня за подбородок и придвинулся ближе, обдав горячим и несвежим дыханием, которое не скрывали даже ароматные масла и благовония. Погладив меня по щеке влажными пальцами, он продолжил: