Дело Корнилова

Керенский. Да, он тогда ездил, когда нужно было разрешить вопрос о разделении…

Либер. Это другая поездка, она известна о выделении территории Петроградской…

Шабловский. Это вместе с Савинковым они ездили 23–24 августа, а 3–4-го была поездка по поводу тогда уже создавшихся отношений Ставки к Врем. Правительству. Что, собственно, не возникало тогда вопроса о замене Верховного Главнокомандующего?

Крохмаль. Ведь 3 августа Корнилов был здесь. Чтобы напомнить, поездка Барановского была после этого….

Украинцев. Полковник Барановский должен был поехать в Киев к больной матери или отцу, а по дороге заехал в Ставку.

Керенский. Да, он ездил в Киев к больному отцу. Я хочу быть точным и боюсь сказать определенно – я ли просил его или он сам заехал в Ставку; допустим, что я просил его заехать. Вопрос мог идти тогда о позиции Союза офицеров. Нужно сказать, что давно (с 3–5 июля, вероятно, Вы это видели по документам), Союз офицеров занял довольно агрессивную позицию по отношению к Врем. Правительству и посылал телеграммы большевистского «справа» содержания: требуем того, требуем другого, протестуем и т. д. Когда я приезжал туда, то Новосильцев всегда довольно оппозиционно меня встречал. Ведь много бывает в отношениях, особенно в отношениях политических и общественных вещей, которых нечем документировать, но которые ощущаются. И напряженность атмосферы в Ставке, и, в частности, среди Главного Ком. Союза офицеров давно чувствовалась. А, вероятно, за месяц, если не больше, до всех этих событий, так в конце июля, я уже получил точные сведения об офицерском заговоре, который готовился и который имел опорные пункты в Петербурге и в Ставке.

Шабловский. В конце июля….

Керенский. Да, даже м. б. раньше, можно сверить с тем, когда был издан закон о праве внеслужебных арестов и высылки за границу.

Либер. Кажется, 9 июля.

Керенский. Нет, позже. Недели за две до издания этого закона я лично все думал, как организовать борьбу с заговорщиками. В конце концов законопроект, который еще в апреле месяце я, Министр Юстиции, вносил чисто теоретически, теперь понадобился практически. Конечно, я держал Врем. Правительство в курсе этого нового явления (волны заговоров). Тогда происходили аресты великих князей, но оказалось, мы сознательно были направлены на ложный путь. Барановский же заехал в Ставку для того, чтобы ориентироваться в настроениях и выяснить, в чем там, в Союзе офицеров, дело. Другой раз, когда он ездил вместе с Савинковым, то, вернувшись, он, между прочим, говорил: «Сейчас атмосфера в Ставке убийственная; Вас там совершенно не выносят».

[Я считаю нужным резко подчеркнуть, что поездка полк. Барановского в Ставку ничего общего с задачами политического розыска не имела и иметь не могла. Заговорщичеством была контрабанда в Союзе офицеров, которая и обследовалась в особом порядке. Главный Комитет Союза офицеров выделял из своей среды активных заговорщиков; его же члены были агентами конспирации на местах; они же давали и легальным выступлениям Союза нужный им тон. Полк. Барановский интересовался Союзом офицеров именно как легальной общественной организацией; притом организацией по задачам своим весьма полезной и нужной, однако проявлявшей в деятельности своего Главного Комитета черты все более и более меня, как Министра-Председателя и Военного Министра, беспокоившие.

По идее своей и по уставу Союз офицеров был профессиональной, беспартийной организацией. «Союз офицеров Армии и Флота, – говорится на первой странице Устава Союза, – есть Союз профессиональный… Союз не имеет никакой политической платформы и не преследует никаких политических целей. Каждому члену Союза представляется право политического самоопределения. Члены обязуются не вносить политической нетерпимости в служебные отношения и быт Армии и Флота». Совершенно правильное определение характера всякого профессионального Союза. Конечно, требовать полной аполитичности от какого-либо профессионального Союза в России летом 1917 г. было бы просто смешно, но боевым «нетерпимым» политическим Учреждением профессиональный Союз, а тем более его правление, становится никогда не должен и не может. Между тем Главный Комитет Союза офицеров нарушил эту азбуку профессиональной организации и свой собственный Устав коренным образом. Правда, 26 июля прошлого года Вестник Главного Комитета Союза Офицеров Армии и Флота заканчивал свою руководящую передовую так: «Этой статьей мы отвечаем на бывшие и будущие обвинения Союза приписываемой ему политической деятельностью, дабы указать тем, кто захочет тянуть нас к политике, что Союз этим путем не пойдет. Его задача гораздо шире и деятельность плодотворнее, ибо он стремится к тому, чтобы каждому офицеру русских революционных Армий и Флота дать возможность в наилучших условиях исполнить свой долг, с твердой верой, что в лице Союза он найдет полную и организованную поддержку в его стремлении к благу и величию родины». Но в понятие «наилучших условий» для «исполнения долга» Главн. Ком. ввел целую политическую программу и от имени всего офицерства обращался с очень определенными и резкими требованиями, выступал с острыми политическими заявлениями. Чтобы убедиться, как своеобразно понимал свой профессионализм Главн. Комитет Союза офицеров, достаточно просмотреть несколько номеров его Вестника и вспомнить, что Главн. Комитет занимал далеко не нейтральную, а часто просто «нетерпимую позицию» в отношении самого Bp. Правительства.

Больше, чем кто-нибудь, я, как Военный Министр, и мои ближайшие сотрудники знали весь ужас морального, служебного и политического положения офицерства; лучше, чем кто-нибудь, мы понимали, что вне политики офицеры русской Армии, после революции попав в «козлы отпущения» за чужие грехи, остаться не могли; менее «чем кого-нибудь нас могла удивить и тем более возмутить самая резкая оппозиция со стороны офицерства, т. к., не зная всей сложности новых политических условий жизни страны, оно могло, должно было и субъективно имело право не только сетовать, но и негодовать на Правительство. Оно ведь не знало той страшной силы давления стихии расплавленных революцией народных масс (и массы солдатской в частности), давление, которое испытывал весь государственный организм. Оно не понимало причины той кажущейся медленности, с которой Правительство охлаждало эту стихию, не понимало, что всякий неосторожный толчок мог дать только возможность этой стихии снова прорваться и смыть все на своем пути, а в первую голову как раз офицерство, а с ним всю русскую Армию!

В раскаленной атмосфере революции, как в знойной пустыне, многие видели перед собой миражи, в стремлении к которым они погубили, к сожалению, не только себя. Увлечение миражом Гл. Ком. Союза офицеров было опасно потому, что Комитет говорил от имени всего офицерства, именовал себя «представителем офицерского корпуса» – свою политическую веру выдавал за религию всех офицеров, ставил свой штемпель на весь командный состав. Это была слишком опасная игра! Игра с огнем у порохового погреба. А если принять во внимание, что Гл. Ком. Союза пребывал в Ставке, прибегал в своей работе к содействию официальных лиц и Штабов, при Штабах фронтов и армий, назначал своих доверенных (представителей), вел черные списки политически разномыслящих с ним офицеров, рассылал собственные следственные комиссии, обращался с одобрениями и порицавшими и т. д.; если, говорю я, принять все это во внимание, то станет понятно, почему выступлениям Гл. Ком. Союза оф-ров, с одной стороны, стали придавать характер «высоко официозный», а с другой – ответственность за действия, даже не всего Союза, а только его Гл. К-та возлагали на все офицерство в целом и на каждого офицера в отдельности.

Привожу яркий пример той спутанности отношений между военной властью и Гл. К-том, которая наблюдалась прошлым летом и потребовала вмешательства В. Министерства. «Распоряжение Ваше, – телеграфировал Савинков Корнилову, – об обязательном доставлении (Штабами) Гл-му Ком-ту С. Оф-ов при Ставке списков офицеров-большевиков может вызвать нежелательные недоразумения, т. к. этим распоряжением устанавливается некоторый контроль Гл. Ком-та над партийными учреждениями и деятельностью офицеров, каковой контроль совершенно не входит в компетенцию Гл. Ком., а может относиться только к компетенции Комиссаров и подлежащей судебной власти. В виду изложенного я полагал бы желательным отменить это Ваше распоряжение». Штабами также рассылались некоторые боевые резолюции Ком-та, что на местах понималось как официальное одобрение курса Гл. Ком-та и усиливало напряжение в отношениях между командным составом и армейской массой и т. д.

Я считал такое положение совершенно ненормальным, недопустимым, чреватым весьма серьезными последствиями. Для примера укажу на ту тревогу, которую вызывала деятельность Союза в морской офицерской среде, больно ощущавшей на себе малейшие колебания политической температуры масс. «В виду могущих быть волнений в обоих флотах против офицеров в связи с выступлениями Союза офицеров, прошу довести до сведения флотов, – телеграфировал мне Начальник Морского Штаба Верховного Главнокомандующего в начале августа, – что, по имеющимся у меня сведениям, офицеры Балт. Флота не имели никогда представителей в Гл. Ком. С. Оф. при Ставке, а Черноморские отозвали своего представителя».

Считая, однако, самую идею Союза здоровой и полезной, я и мои ближайшие сотрудники, в особенности ген. Барановский хотели выяснением общей обстановки, обменом мнений, разъяснением возможных последствий и т. д. удержать Гл. Ком. от увлечений, психологически понятных, но опасных для офицерства в целом и, что еще важнее, гибельных для всей армии. Я, помню, давал даже поручение вызвать лично ко мне Тов. Предс. Гл. Ком. полк. Пронина для переговоров, к сожалению, почему-то не состоявшихся.

К концу июля стали поступать указания на прикосновенность влиятельной части Гл. Ком. (и вообще Ставочного офицерства) к конспиративной организации. И вопрос о дальнейшей судьбе Гл. Ком. стал еще острее. Нужно было найти какой-нибудь выход, пока еще не было поздно. К сожалению, руководители Гл. Ком., и среди них в особенности бывший член IV-й Гос. Думы полк. Новосильцев (к.-д.), продолжали все настойчивее вести опасную игру и после Московского Совещания, я решил выселить Гл. Ком. из Ставки… Переживаемые ныне кошмарные события в полной мере подтвердили, как жестоко расплатилось офицерство за деятельность отдельных ничтожных групп фантастов и зарвавшихся игроков! А между тем как я говорил, в приказе своем от 22 августа «цвет армии – ее офицерство в братском единении с солдатами переживало великую бескровную революцию, закрепляя работу тех, кто сбросил позорные цепи рабства. Офицерство доказало, что оно плоть от плоти народа. Прошли первые дни ликования – тяжелый долг заставлял каждаго не покидать своего поста, не бросать оружия, чтобы враг не отнял свободы… Офицерство оставалось на посту, лучшая его часть, не взирая ни на какие наветы, с верой в разум народный, проявила высочайший порыв героизма, выводивший в некоторых частях из строя почти весь офицерский состав. Офицерство кровью своей на поле брани доказало верность родине и революции… История воздаст должное этим героям-борцам».]