IOHA

IOHA
Александр Кларденас

Повесть о языке, путешествующим во взрослую жизнь глазами полутора модифицированных детей, выращенных для нужд кольцевидного квазигосударства. Первая из цикла описания детства Юны и единственная в роде описания детства Эона.

Александр Кларденас

IOHA

I

МА МА , Я НА Т

Е БЯ

ЛУБЛ

Ю ! СИГО ДНЯ ЕЛА Я КО Р ТО Ш КУ С М

ОЛ

ЛКОМ Д

ЛА У МЕН

А У МЁ НЯ ВСЕ Х

ОР

Ошо . ПАПА ЗА БОЛЕЛ

Плохо ку-шал На к

а зал а .

СП АЛА Я ХО РО ЩО

У об

емакаи цветок в го ло ве был бол-шоои. потом она отвернулас и бе жала .

На ней плате в г

орошек бусы. Потом вторая. Надета в чорное Они танцуют как мама

Делают крузадо. А он смотрит на нее зверской- обезья

ньей страстью и хватает

ся ее лапу. Лапой бирёт воздух. И питаясь не потерять ее уводит жест. Поправляет оттопырившуюся на виске шест. Растянувшись на длинных кистях. Они сплитаются снова. Перемалывая музыку достоинством движений. Она роняет себя на его колено. Горошковые полы взвиваются упругостью хвоста. Медленный реверс разливает их пластическую поэзию по кругам тихого света. Приматы мягко передвигаются в пустоте. Пустота издает вибрацию. Вибрация касается моего уха. Пора вставать.

В свои полтора. Я не была фанаткой длительных отношений, ведь они часто приводят к занижению самооценки партнеров и, как следствие, потере интереса к жизни. Я предпочитала игру с голопопыми купидонами обществу хмурящихся… но ладно, это не то.

Меня зовут Юна. Я одна из образцов программы исследовательского гранта Убер Кинд. Мы что-то вроде бройлерной куры – под действием мощной фармакологии успеваем достичь психологической зрелости за первый год существования. Эта программа нацелена в то, чтобы растянуть период осознанной жизни на максимальный срок. Конечно, у всякой новой технологии есть недостатки, и наша не исключение. Мы не так быстро развиваемся физически, как того требует акселерированный мозг. Из-за этого в бытовых ситуациях периодически возникают непредвиденные конфузы, типа падений со стула и прочими вытекающими. Но не смотря на это мы ведем вполне насыщенную жизнь и даже (о, ужас!) работаем.

Конечно, по сравнению с тем, чем занимаются наши наблюдатели, работой это не назовешь. Скорее, это походит на довольно играбельную аркаду. Вот тебя приводят в стильный холл. Вот там переодевают в удобное и отправляют в спот. А споты в форме соты, Ору! Но если без шуток, то в нем есть диванчик, твердое кресло для чтения, столик, шкафчик; Вот его можно даже закрыть и слышно как будет как звенит в мозгу. В спотах мы почти не находимся. Хотя вру, некоторые сидят в них безвылазно. Их мы называем черносотенцами, и сообщить о них нечего. Видимо, дизайнерам было важно, чтобы у каждого был собственный уголок. После завтрака мы расходимся по делам. По сути – играем в игры. Только требующие немного усидчивости и внимательности. Никто особо не следит за тем, чтобы мы что-то обещали выполнить или успевали к срокам. Весь процесс изначально задумывался профанацией но, как неизменно оказывается по итогам квартала – продуктивной.

Т.О. мое утро понедельника прозаически начинается там. С девяти утра до одиннадцати я сижу где-нибудь в бесшумном месте, отвечаю на письма, планирую день. Ближе к двенадцати мы собираемся небольшими компаниями поговорить и попользоваться активными веществами кратковременного действия. Иногда к нам присоединяются наблюдатели, и мы играем в аналог детской почемучки – зачемучку. Игру эту они истово ненавидят. Я думаю потому, что в таком варианте широта их кругозора, накопленного за жизнь, очень быстро теряет всякое преимущество. После этого идем на обед. Ем одна. Для этого у меня есть особенное место на поисковом пригорке с неопреновой травой. С одной стороны он огибаем декоративными подсолнухами, а с другой на нем стоит босая гипсовая оса. Никто к ней близко не приближается, а мне нравится.

После обеда мы бродим. В ясность – по тропам в шумящих рощах и друидных дубравах; в пасмурность – вдоль пологого поля; для нашего роста, километра – более чем. Иногда я отстаю от компании и засматриваюсь на прохлаждающихся млекопитающих, и застываю в бессилии стиснуть глазами Диву пространства. Младая радость заливается в меня каждый раз от того, что я могу созерцать все совершенно так – просто. От зерцания меня отвлекают далекие голоса коллег. Они решили последовать моему примеру и тоже остановились. Наша случайно образовавшаяся система придает веселью еще и процесс. Они что-то кричат мне и смеются. Я что-то кричу им в ответ и тоже смеюсь. Благодатное благоухание трав связывает голоса и влечет их по сочному склону к обволакивающим облакам, к краю текущего мироздания. После прогулки образуется перерыв на сон. Я стараюсь длить его не более двадцати минут, но часто валяюсь и полчаса, и час. Спать днем у нас считается не зазорно, и вообще это очень даже полезно. Да и дома мне не меняют постель каждый день, а тут еще и попрыскивают разными эликсирами да микстурами.

По описанию может показаться, что наша коммуна представляет собой шайку генномодофицированных разгильдяев, праздно шатающихся по паркам за казенный счет. Это не совсем так. При всей свободе жизненного уклада, большинство из нас выбирают наиболее трудные траектории дальнейшей карьеры – становятся учеными и свободными исследователями. Некоторые уходят в секретный секретариат, но я совсем мало об этом знаю.

С трех часов мы собираемся в палатах исихазма. Там проходят занятия по различным направлениям – нееродисциплина, постэтика, псевдоистория, метаматематика, квазипоэтика, биокодинг и проч. В общем это то, что набрала я. А курсов каких хочешь, можно взять уйму и менять хоть каждый день. Ни экзаменов, ни обязательности. В нашем саду они ни к чему. Все просто занимаются тем, что интересно. После семи мы расходимся по группам bonum corporis. Я разучиваю подводную борьбу. Пока я недостаточно модифицировала тело и мне часто не хватает аэробной мощности для адекватного выполнения упражнений. Надо попросить папу купить мне пакет пластики с внутриглоточной жаберной гребенкой, заодно сделает подарок будущему зятю.

После физических нагрузочек я снова прогуливаюсь, но уже одна. Люблю походить по тем же местам в ином освещении, особенно в закат или сумерки. Забирают нас, когда придется. Я никогда никуда не тороплюсь. Мама злится, но она должна понимать. Я знаю, что я больше. Больше взрослых, какими бы они ни состоялись приспособленными. Мой органон обладает значительной интеллектуальной потенцией, гарантированной физической выносливостью и на генном уровне заряженной дисциплиной, но кроме всего этого я зверски молода, и молодость моя продлится беспрецедентно долго, и содержит она в свернутом виде такие высоты, такие инсайты, что им об этом всегда лучше не говорить. Да и что возможно объяснить занятому человеку. Эту тихую эйфорию я беру с собой вместо игрушки подмышку. Пока они разговаривают на кухне, она греет меня и вдохновляет на яркий сон. Перед тем как уснуть я молюсь деде-богу. Молюсь за всех. Ведь молиться это так… лампово.

II

– Юна, Юна! – доносилось из-за спины. – Опять проспала!? Надо было назвать тебя Соней! Смотри на время! Бегом одеваться! – Сколько себя помню, мама никогда не соблюдала границ личного пространства. Утром у небиокодированных людей уровень кортизола всегда находится в красной зоне. Они не сознают, что помимо пресловутого кофеина по ним лупит черный черт, не вынимая гормональных шпор из полных боков. Делает так он потому, что иначе бы сапиенса просто съели. Исконная мощь в собственном смысле носится передо мной по дому. Интересно. – Давай! Зубы в саду почистишь, иди-спускайся! – Мне кажется, так я скоро начну стареть. Надо понемногу переводиться на интернат. Нельзя так попусту жечь щитовидку… – Ай, ну Юна-а! Да что ж такое! Горе ты! Ну споткнулась, ничего страшного, бывает. Сейчас мы все поправим, иди-ка сюда. Ну кровь и кровь, подумаешь какая страсть. Вот так. Блин, всю кофту забрызгала! А лицо! – Только посмотрите на раскрашенные Биша – как каннибал после охоты. А это мучное бесполое тело? Что я вообще делаю в этом неуклюжем ребенке? Это вообще я? – Ты. В порядке? – запихивая тампон в ноздрю, нервно спросила мама. – В порядке. – отвечаю я, деловито засовывая в рот желтый чупик.

В день Тот передавали аномальную барическую пилу. Видимо, потому почти все воспитанники находились дома. А моя, как всегда, не пожалела ни себя ни меня. Никакого населения в холле и спотовой. Не успев позавтракать, я решила перехватить какого-нибудь джанк-фуда. Фудкорт, обычно шумный, до голого опустел. Только на стуле поодаль моего кустоцвета сидел мальчик. Я сразу вспомнила, его звали Эон. Эоном был толстенький розовоскулый пузевич, ничем собственным не примечательный, и потому особенный среди нас. Он уминал чипсики супернейчуралс, полностью погрузившись в процесс. Я тоже их любила, потому что помимо желудка они здорово насыщали мое самолюбие. Занятно, что я всегда замечала, что он тоже ест один, но никогда не обращала на то внимания. Просто так, без какой-то на то причины, я крепко задумалась над тем, как я стала задумываться над тем, как он всегда старательно наворачивает пасту на вилку или раскладывает кетчуп по запекшимся кромкам пельменей ровными порциями. Как он старается намазать масло на свежий хлеб идеальным слоем, медленно выводя сливочный секитэй на куске. Торжественная педантичность, спокойствие и ритуальная сдержанность, абсолютно несвойственные людям его положения, напрочь затмили мой рассудок. Что-то безначальное искрилось в нем, когда он был занят этим, и, по-моему, я могла смотреть на это вечно.

Пока он хрустел виски его бились как два маленьких сердца; я оказалась рядом и мое дыхание заколебало волосики на его макушке. Я не нашла, как неординарно войти с ним в контакт, но внутреннее желание поговорить непреодолимо елозило мне живот, поэтому я выпалила первое, что пришло мне в голову и процитировала Сапфо, – Ты любила там пировать, Киприда, в золотые кубки рукою нежной разливая нектар – богов напиток Благоуханный. – Он съежился от испуга, затем, взглянув на мою тень, обернулся, и полнорото изрек, – Фто ты, о нимфа, вееф фоими квывами. Нефто не видиф, я демона фтваф пвоквинаю пифию вдефнеф! – Я ничего не поняла и села рядом.

– Почему ты всегда одна сидишь? – спросил он с нескрываемым равнодушием. Пока я думала, что ответить, он смял фольгу и бросил в урну ошую нас. Попал. Неплохо для вчерашнего грудничка. – Не хочу никому докучать. – ответила я. Мы посидели пару минут и разошлись по спотам. Мое сердце не клокотало, лицо не пунцевалось, имаго едва пожевывали нутро. Хотелось только тихонько хихикать, но это со мной случалось и так.

Днем мы увиделись вновь. На этот раз Эон не ел, что меня удивило, и даже чуть-чуть разочаровало. Он стоял около сосны и наблюдал муравьев. Я присоединилась к нему, и мы стояли так довольно долго. Почему-то это оказалось страшно увлекательно. Муравей сначала ползал по стволу, периодически приветствуя своих сородичей, а потом набрел на маленькую выемку, решив вероятно, уточнить ее убранство. Она была неглубокой, так что его зад тупо торчал снаружи. Вскоре, один из его родственников тоже решил полюбопытствовать и втиснулся вторым. Так они засели в этом отверстии. Эон взял палочку и слегка пошурудил их брюшки, чем спровоцировал нецензурный знак в адрес своего рода.

Это была сосна. Как мне всегда казалось, одним видом источавшая космичность мира. Особенно зимой. Прорежая ветками морозную прозрачность ночного неба. – Все за нее говорит название. – заметил Эон. – Вечнозеленое. – Да. – шепнула губками я. – И по всей видимости, что-то подобное учуяли муравьи.

III

В первый раз о побеге проговорилась я. – Просто. В качестве маленького путешествия, нам бы не помешало развеяться… – Эон отнесся к идее со скепсисом, но спустя пару дней осады, был все-таки инфицирован моим энтузиазмом. Не то что бы было невыносимо в саду. Скорее, работала некая примитивная химия. Да и любое однообразие, даже самое идеальное –гибло для оперяющейся души. Заранее договорившись о ночевке, мы получили от родичей уйму свободного времени. Уходя в час дневного сна, мы завернули в проулок, ведущий на фудкорт; там под руку попались бесплатные яблоки – все было закрыто. – Гадство! – прорвалось у запыхавшегося толстуна, судя по всему, не большого любителя кислого. – А я люблю! Они ассоциируются у меня со вкусом жизни. – лепетала я, перекрикивая ветер. Мы бежали прочь от белоснежного пансиона, через улицы и остальную садовую инфраструктуру. Проносясь по оскоминевшим нивам мы, как обезумившие, чесали не оглядываясь, будто за нами гнались. Просторы сменились молодым лесом, позже перешедшим в бурелом, с хлопавшими по лицу лысыми ветками, овитыми паутиной. Потом зачем-то пошел лиственный кустарник напополам с железобетонными конструкциями и разным мусором. День обуяла темень и нам занадобился ночлег. Обрести мы решили его под куском срезанного забора и ночью оцепенели как мухи.

Путешествие прервалось привратно. Дойдя пешком до столицы, мы не могли найти способ проникнуть в город, потому что город был обнесен черт возьми стеной. Стена эта была нечтом вроде храма-фортификации, представлявшей собой декоративно-устрашающую архитектонику, служившую одновременно и казенным жильем, и военной базой, и усыпальницей разночинных господ, чьи мощи распределялись по всему ее радиусу от нуля, до одиннадцати, если смотреть на нее как на циферблат, часов. Шоссе прореживало ее на большой высоте, так что пешему ребенку, пускай и весьма сноровистому, было невозможно взобраться. Попасть в город, при этом, было необходимостью крайней, поскольку только город, по нашему общему убеждению, должен был дать требующийся комплекс ощущений, чувство насыщенной отстраненности, совершенно необходимое для самопостижения.

Поразмыслив над тем, как мы можем забраться на дорогу и стоят ли свечи риска, мы решили лезть по бетонной кладке с торчащими прутьями арматуры. За них можно было хвататься. Восхождение оказалось довольно веселым занятием и мы, конечно, начали баловаться, что сразу привело к трагедии. Эон присел на уступе и плакал. Его чувства внезапно обострились. Он вспомнил удобства и сладкую негу, которой его опекали. Возможно, его охватило отчаяние от того, что он больше никогда не вдохнет запаха свежей сдобы на кухне, залитой солнцем. Никогда не услышит ласковый голос мамы, зовущей к столу. Не почувствует на своем лице прикосновения ее нежных ладоней. Он зажимал разодранную ржавой проволокой голень и хлюпал глазами, периодически паникуя.

Я растерялась. Часто нетривиальные ситуации заставляют колебаться волю инициатора, а в данном случае требовалась еще и медицинская помощь. Кровь слипалась на пальцах, не прекращая сочиться по мраморной коже. Эон сказал, что его тошнит. Нужно было действовать, но как действовать, если ты абсолютно бессилен? Глядя на него, я внезапно породила мысль. Почему у древних не было музы мотивации? Где эта нимфа эффективности и личностного роста? Ответ казался отвратительнее вопроса.

Откуда-то сверху крякнул воздушный горн. Синтетический дрызг, смазываясь с диодами, отражался светозвуковой гирляндой от угловатых стен, давивших своей глухой массой на заплаканные глаза Эона. – Эй вы, там! Что вы там делаете!? – гражданин полицейский был груб и небрит. – Мы играем здесь! – нашлась я. – А что с пацаном? – духарился мужик. – Он плачет, потому что он проиграл. Он плачет, потому что не имеет достоинства встретить рок как мужчина! – решила я подбодрить Эона. – Понимаю, я тоже иногда плачу… – оборвал фразу мужик, думая, что мы не услышим. Возникла не очень ловкая пауза, во время которой он, что-то обронив, поднял, затем, вытерев рукавом, положил за пазуху. – Где родители?! – продолжал дистанционный опрос полицейский. – Мы живем с праотцами. Помогите нам подняться, они вас отблагодарят – ответила я, то ли мешая где-либо вычитанные фразы, то ли, просто путаясь в словах. – Лады! – крикнул полицейский. – Но тогда и вы поможете мне.

Я еще никогда не ездила в полицейской машине. Для раздающейся на опережение психики подстегнутой мощной фармой это более чем основательное впечатление. Все сделано по уму и с должной заботой. Никакого лишнего и необязательного к чему все мы привыкли. Нас пристегнули по-взрослому и дали поиграться с наручниками в которых могла крепко поместиться моя детская ручка. Удачное приспособление.

Нас повезли на запад, напрочь города. Мы раздумывали как соскочить. По рации передали приказ заблокировать все выезды из города, поэтому полицейский решил переждать немного, пока дорога не станет чистой. Он выглядел сильно измотанным и метался где-то между «ну все к черту, прорвемся» и «дрянь, поехали меня в тюрьму». Сзади его нытье выглядело безобидным, поэтому нам было комфортно. Единственное, что меня волновало – это рана Эона, которую аккуратно перевязали аптечкой. По хорошему ее бы надо зашить, но и за это спасибо. А за окном нарождался какой-то хаос.

Пролетев поворот в участок, мы завернули в проулок. В тупике нашим новоявленным поводырем был выцелен затхлый паб, торчащий из подвала дома-колодца этажей в семь. Запах канализации, мусора, и пряных специй общался с нами заискивающе. Непонятно было как на него реагировать. Всюду пластиковые мешки и другой урбанистический шлам. Неоновые вывески и едкий пар – все законопослушно жанру. Мы спускались по лестнице держась своими ручками за толстые пальцы полицейского. Нас посадили на баре и дали по газированному милкшейку с взрывчаткой-присыпкой. Он отошел, а мы были предоставлены сами себе. – Не думаю, что он зарежет и съест нас, только мы выедем за город. – потягивала я трубочку с земляничным. – Тут что-то более серьезное. – Мужик не здоров, это ясно, – заключил Эон. – И что ему не помочь – тоже. Однако, что меня действительно смущает, так это вон та рыжеволосая баба в углу. Она таращится на нас как гипнотизёр с того момента как мы сели. Смотри! – я повернулась. В углу бара действительно сидела странная бабуля-хиппи, демонстративно смотря в сторону. Над ее пепельной бровью чернела татушка, сведенная с краешка. Я не нашла в этом ничего особенного и продолжила разглядывать стенку со склянками и всякими ликерами. Прошед пол глотка еще, я снова перевела взгляд в тот угол – ее там уже не было. В этот же момент я почувствовала тончайший аромат, в одно мгновение застеливший все потаенные уголки моего сердца; никогда не верила в афродизиаки, но это было даже что-то более сильное; сердце тут же отреагировало, а шея оцепенела. Меня разрывало от смеси страха и трепетного любопытства узнать, повернуться, но я не могла решиться. В этой мучительной, и, одновременно, до крайности приятной нерешительности, я проплывала жизнь закатив глаза. Вдруг, спинной мозг охватило воление, и я поддалась порыву. Но сзади никого не оказалось. Я только ощутила легонько выступивший в майку пот. Мне нужно было срочно на воздух. Осмотревшись еще раз, я не нашла ничего необычного. Кто-то положил мне на плечо руку, и я вскрикнула! – Ну вот, товарищи дети, дело улажено. – вернулся полицейский. Положив фуражку на стойку, он кликнул бармена и заказал себе стаканчик односолодового. – Рисуйте черти, сдаю визу, теперь могу и пошаманить. А там на дрейф. – Мы не придумали как его ободрить и сидели молча. Полицейский, не ждав от нас понимания, отвернулся и пригубил. Чувствовалось, что вкус ему противен, и что он сделал этот глоток только потому, что его необходимо было сделать – выполнить какой-то неведомый долг. Он растянул губы, немного оголил нижние резцы, а затем глубокомысленно устремил ледяной взгляд в свой скотч. Мы с Эоном смотрели на него, а он смотрел в стакан. На бумажной салфетке остался водяной кружок. – Херня какая-то – буркнул полицай, и отпил еще.

IV