Говорит Москва

– А как писатель кильку живописал и уписывал, как сказочно про питерские рюмочные задвигал, про таллинские и львовские кафешки, про сибирские пельмени, про духаны кавказские, про цвет «Хванчкары» – такие метафоры жизненные запузыривал… Что-то про кровь невинной княжны Мэри – видите, я даже запомнил, да и как такое забыть? Кровь, смешанную с нарзаном… Рассказывал, как некоторые из присутствующих после похорон товарища Брежнева несколько перебрали этого изумительного терпкого напитка и лишились девственности прямо на столе президиума, потом нарзаном пользовались в гигиенических целях… Рассказывал про нравы ресторана Союза кинематографистов, про подвалы Елисеевского магазина и бары на последних этажах гостиниц «Москва» и «Россия»… Так всё искусно описывал, что хотелось немедленно совершить государственный переворот и вернуться в проклятое прошлое.

«Артист, гений, браво!» – кричала бывшая главная пионервожатая Урала, яркая такая, очень интересная дэвушка средних лет с гранатовым ожерельем на шее и скромными брильянтами в серьгах. Она рядом со мной сидела и очень заинтересованно комментировала происходящее. Мне, честно говоря, всё это мероприятие от начала и до конца отвратительным представлялось, но неудобно было уйти, да и, откровенно говоря, интересно ведь на классового врага вблизи посмотреть. А соседке, наоборот, всё очень нравилось, особенно она восхищалась, повторяю, ведущим, который между тем выступал очень двусмысленно, непонятна была его гражданская позиция. С кем он? Чего хотел? С дерьмом смешать комсомольское племя, к которому и сам принадлежал? Или, наоборот, горючей слезой окропить великую эпоху, свидетелями которой все присутствующие были.

Соседка эта нахваливала ведущего тоже довольно двусмысленно: «А ведь он – из наших, председателем совета дружины в Челябинске начинал, худенький был, я его зайчонком называла, а потом в Москву перебрался, всё стихи писал, да так увлечённо, что, бывало, за уши не оттащишь. Обратите внимание, какие у него глаза! Вот сейчас посмотрите. Видите? Добрые… и вместе с тем умные».

Я, честно говоря, увидел обыкновенные поросячьи глазки. Блудливые, хитрые. А она продолжала: «Но в последнее время слишком остро пишет, ну нельзя так, вы смотрели балет по его поэме “Развратная депутатка”? Беспощадно вскрыл нравы, – и, перейдя на совсем секретный, страстно интимный шёпот, – просто раздел мишпуху московскую, всех этих березовских, гусинских, абрамовичей, всю эту публику носатую – но так элегантно, что и не привлечёшь по статье за разжигание национальной розни. А потом на великодержавный шовинизм обрушился… Ничего не боится, бедовый – смерть. Поклонники к его юбилею мемориальную доску к забору прибили, уникальную, прижизненную: «С 1993 года здесь проживает Гейне».

«Не Гейне, а гений», – хотел поправить Костя педиатра, так как сам принимал участие в установке этой доски, но педиатру это не обязательно знать. «Но как, чёрт, жжёт…»

– То есть тётка эта от ведущего просто с ума сходила, намекала, что у ней с им что-то было, жаловалась только, что стал он на деньги слишком падок; нельзя так, не надо было ему сегодня пионером выряжаться, но таковы, видимо, условия контракта – так проведение юбилейного торжества видел его режиссёр, мальчик какой-то из Большого театра, модный очень… Как же его фамилия-то?

– Мальчика не знаю и знать не хочу, а писатель – Кондрат Лупанов, – тихо сказал Костя.

– Да, правильно, – удивился Борис Аркадьевич, – я вспомнил, ему говорили: лупи, лупи, Кондрат, только не залупайся, и ржали: га-га-га… А вы откуда про него знаете? – загрустил вдруг педиатр оттого, что его нечаянный эксклюзив слегка попалился, и с детской обидой поверх очков посмотрел на Костю. – Я вас там не припомню.

– Просто догадался, не обращайте внимания, продолжайте, Эдвард Радзинский, и?

– Никогда меня так не обзывайте, в старину меня в шутку называли Ираклием Андрониковым, и я не обижался, – отметил a propos педиатр, – вы его, конечно, не застали, а это был выдающийся мастер устного рассказа, имитировал голоса великих людей, сейчас таких нет… Но продолжаю. Момент такой запомнился, он в зал кричит: «В борьбе за тело Коммунистической партии будьте готовы!» Ему в ответ визжат жены второго и третьего созывов: «Всегда готовы!», а он недоволен, дескать, плохо кричите, неискренно, не готовы. Опять скандирует: «В борьбе за тело… будьте готовы!», они уже вместе со «старыми большевичками» визжат отчаянно: «Всегда готовы!» А он: «Не верю!» Ещё и ещё раз, и наконец – барабанная дробь, и к нему идёт с хлеб-солью шикарная такая пионерка, кровь с молоком, в мини-юбке и, представьте, на фигурных коньках, и говорит глубоким контральто, как в «Необыкновенном концерте» театра Образцова, с некоторой даже угрозой: «Я готова… Всегда». А хлеба, которые «пионерка» вынесла, после того как «пионер» с них пионерский галстук сдёрнул, грудями её оказались, огромными, выложенными на поднос караваями… «И в этом соль» – со значением сказал ведущий, и «хлеба» расцеловал подробно и смачно. И все тотчас стали салютовать ему пионерским приветствием. В общем, до апофеоза довёл собрание сукин сын, добился, чтобы правильно бабы честь ему отдавали… Про «хлеб-соль» потом доскажу, были ведь ещё и «танцы на льду»…

И вот что, дорогой Константин Викторович, и смешно, и грустно было. Она, соседка моя, которая всё откровенничала на ухо и кадрила меня нещадно, потом настойчиво стала про Владислава Юрьевича какого-то расспрашивать, как будто я его, конечно, хорошо знаю… А я знать не знаю никакого Владислава Юрьевича. И тогда она спрашивает меня в некотором недоумении, но всё ещё кокетливо: «А кто же вы, прекрасный рыцарь? От какой организации такой импозантный пэр? Ну я представляюсь: «Абрамович, – говорю, – Борис Аркадьевич…»

Она, знаете, в лице очень сильно переменилась, то есть совсем как раз не переменилась, а застыла, замерла, только глаза норовили с лица ускользнуть. Была такая боевая тётка, разбитная, свойская, и вдруг – ужас, страшные метания то в пот, то в лёд, столько перемен за короткое время. Рюмку водки хлопнула – не помогает, только моргает и дышит неровно. На шее гранатов видно не стало совсем – так она залиловела, жилы вздулись, сейчас лопнут… Откашливалась долго и вдруг спокойно и твёрдо заявила: «Роман Аркадьевич – для меня пример во многом, если не сказать, что во всём. Я и Борису Абрамычу – вон он в правом углу сидит, – и Михаилу Борисовичу, и другим товарищам, которые в других местах сидят, втайне сочувствую, а вообще, если честно, этот народ, этот… – Она закинула голову и посмотрела с уважением на потолок, где Моисей вёл длинную вереницу в светлое будущее. – Всё они основали: и христианство, и банковскую систему, и марксизм с фрейдизмом, интернет. А комсомол-то наш родной кто организовывал? Открыть вам страшную тайну? Настоящую фамилию Лупанова? Уж я-то знаю, да я одна это и знаю, я ему в своё время и посоветовала на мамину фамилию перейти, – а так он – Гольдентрупп, да, да, Савелий Гольдентрупп… У меня ведь тоже проблемы с великодержавным шовинизмом были, настрадалась. Ну скажите, как руководить пионерией Урала с фамилией Таги-заде? Председатели советов дружин смеялись, как только не обзывались, черти. Пришлось мне Краснопёровой, как мама моя, сделаться – папа очень обижался, до сих пор простить не может… – Она и смеётся, и плачет, в глазах её готовность загладить вину любой ценой, любой и тотчас же. – Простите меня, пожалуйста, убедительно прошу, – искренно говорила, с болью, как будто на пленуме политические ошибки признавала, – если что-то не то сказала… всё сделаю, искуплю… – и вдруг как будто всхлипнула всем телом. – Люблю я вашего брата… – А в заключение, отдышавшись, аккуратно промокнув платочком глаза, чтобы не нарушить макияж, поинтересовалась: – Роман-то Аркадьевич зайдёт сегодня?..»

Мне её жалко стало, я говорю: «Да не брат он мне и не сват, белорус я, врач…» Она, зараза номенклатурная, теперь вся белая сделалась. Во-первых, это – оскорбление, её, недавно выигравшую конкурс «Мисс Неувядаемость России», члена совета по делам СНГ в ранге заместителя министра, посадили рядом с каким-то докторишкой?! Во-вторых, она ему, мне то есть, уже наговорила столько лишнего и интимного, что просто кошмарный ужас. Да, сама виновата, за другого приняла, обмишурилась, нюх потеряла, думала, что я владелец «Башнабашкредита», который за минуту до её прихода со мной местами поменялся, а тут какой-то непонятный тип, ничтожество, челядь, доктор, белорус…

Она стала такая высокомерная, недоступная, смертельно оскорблённая, обманутая в лучших чувствах, как будто в темноте не тому, простите, дала. «Врач? – спрашивает. – Но от кого?» «От бога, – говорю честно, – внука Алексея Ивановича, хозяина нашего, в настоящее время курирую, и не только его. Педиатр я, диагност. Я и взрослых пользую. Могу и вас, так сказать… Например, готов заявить твёрдо, дорогая Людмила Руслановна… – ну пошёл в атаку со злости, шепчу ей в брильянтовые уши, – вы зря нервничаете, всё у вас хорошо, вы ещё родить сумеете… – А у меня действительно визуально сложилось впечатление, ну сорок пять ягодке, не больше… Да, бабушка уже, но всё ещё может, муж её уже ничего не может, потому что умер, а она может всё, она для жизни ещё настежь распахнута… «Да, я на всё способная, – страшно шепнула в ответ Людмила Руслановна и улыбнулась мне с огромным облегчением, благодарно, многообещающе, вы даже себе представить не можете как… Конечно, она за прошедшие минуты страшно перенервничала, а теперь ведь гора с плеч. Завершилось всё тем, что мы с ней на брудершафт выпили… Женщина, должен вам заметить, Константин Викторович, уникальная; исключительно брудершафт исполняет… Извините, я несколько от темы уклонился… – потупился вдруг раскрасневшийся педиатр.

– Ну и чёрт с ней, – твёрдо отвечал Костя, – с темой!

Вы – не Радзинский, не Ираклий, вы – хуже, вы – сатир, вы…

– Не надо лести, – прервал комплименты педиатр, – в общем, развёл всех этот гений Лупанов-Гольдентрупп на искренность воспоминаний и размышлений, все расслабились, и никто никого уже почти не стеснялся, как на нудистском пляже. Всё нараспашку – чего стыдиться, и так все знают, что друг на друге пробы ставить негде.

Вот ведь прошли путь какой, из грязи да в пэры практически, а все из простых, из народа, самых рабоче-крестьянских низов, партийных и торговых работников – а как простому смертному в гору подняться, если он ни на что, кроме как на подлость, не способен? В партии куда труднее было пробиваться, там нужно было «на земле вырасти», производством поруководить, план перевыполнить, рационализаторов воспитать, авторитет заработать… А эти – все проститутки, особенно мужики. Нет, не все, конечно, мой-то сибиряк Алексей Иванович физик, доктор технических наук. Его партия на комсомол бросила, так как невооружённым глазом в конце 70-х было видно, что идейных среди них мало осталось, сплошные карьеристы и приспособленцы.

А он был идейным, на чём мы с ним и сошлись в своё время. Заставили его, сломали фактически, а окружение доломало, вот он и скурвился отчасти, всё видел ведь, понимал, куда страна катится, но… Жена, дети, дача, машина, что же, против течения плыть, погибать, как порядочные? Нет, надо выруливать в струю, чёрт бы её подрал, семью спасать, чтобы не только не потонуть, а на поверхности, на гребне оказаться и не сильно об окружающее дерьмо испачкаться, потому он вовремя в ФСБ и свинтил, а потом в бизнес… И вот теперь все они – в Лондоне. Временно, конечно: чужбина, тоска по родине, но надо же детям-внукам образование дать и родителей на тот свет достойно отправить… Могли ли они себе представить, когда вступали в комсомол, что окажутся здесь, в рыцарском зале, в такой непомерной роскоши? Что у половины не «москвичи» служебные, а самолёты персональные будут?..

– Прекратите, Борис Аркадьевич, среди бывших комсомольцев я знаю как минимум пять человек замечательных, благородных людей и вовсе не нуворишей. Кроме того знаю и одного нувориша, честного, благородного человека…

– Я знаю ещё одного и даже двух, – убрал Костю педиатр, – но запомнились почему-то эти…

7. Апофеоз

Гольдентрупп очень к месту торжественно зачитал справочку, скромненькую такую: «Журнал “Форбс” подсчитал по нашей просьбе суммарный капитал собравшихся здесь товарищей… Он, господа, в несколько раз превышает бюджет министерств культуры, образования и здравоохранения России и ещё нескольких министерств вместе взятых. И потому прошу вас: “Три раза вертикально, один раз – горизонтально, ура, ура, ура, ур-р-ра!” Все дисциплинированно и мощно проуракали. А пионер продолжал жечь: «Социализм мы строили?» – Все кричат: «Да, строили!» Он: «И построили! Капитализм строили?» – «Строили!» – «И построили! Скажут феодализм построить, мы и феодализм построим! А рабовладельческий строй потянем?» Народ хохочет: «Маленько подучиться надо…»

Плясали летку-енку, твист, шейк – подпрыгивали, ногами размахивали, старые пердуны… Рок-н-ролл фигачили, вспоминали, как в своё время со стилягами, тунеядцами боролись, помоложе – как хиппарей в подъездах отлавливали, фарцовщиков у гостиниц грабили… Писатель этот в коротких штанишках матерные разоблачительные частушки исполнял на заказ задорным тенором. И все тостующие наряду с несомненными достижениями, о которых они с гордостью докладывали, обязательно рассказывали какую-нибудь похабень из жизни комсомольского актива.

– Какой же вы, оказывается, злой, Борис Аркадьевич, – нехорошо улыбался Костя.

– Да, и память у меня очень хорошая, – продолжал «концерт» старый педиатр. – Видео на экран вывели – кажется, Парфёнов для них расстарался или Дибров… Но не важно – фильм про молодость их и свершения… Официальные кадры из запасов Госфильмофонда вперемежку с любительскими из частных архивов: съезды, ударные стройки, шашлычки на даче второго секретаря, горящие глаза на линейке, щёки бурильщиков, вымазанные нефтью, голые заплывы в Пицунде, золотая пшеница в чёрных ладонях комбайнёра, танцы на столах в Пахре…

Очень живо всё это обсуждалось.

– Смотрите, как Жора на Тяжельникова смотрит!

Учитесь, как надо смотреть в рот начальству…

– Вон – я, а это кто за Пастуховым?..

– Эдик, тебе не стыдно – со знаменем, а еле на ногах держишься, скотина…

– А это мы на Байконуре, и той же самой компанией в Коктебеле, но уже не с Георгием Гречко, а с Крисом Кельми…

– Эльбрус, лиц не узнать, зачем мы так напились на Приюте Одиннадцати?..

– Я! Вон – в шахте, чёрный, как чёрт, насмерть перепуганный, километр под землёй, чуть концы не отдал от клаустрофобии, тогда поклялся больше никогда Донбасс не инспектировать…

– А это мы с Оганесовым в Афганистане практически под пулями цены на дублёнки сбиваем…

– 80-й год, похороны Высоцкого, вон Кушнир, я и Воронин сдерживаем слёзы в олимпийском оцеплении…

– Опаньки, Ходор, смотрите-ка, как живой, с топором, блин, плотничает, а вот уже и без топора МЕНА-ТЕП варганит.

– С кубинскими товарищами на фестивале в Пхеньяне, они нам талдычат про то, что предатели ведут СССР к распаду, а мы не поддаёмся на провокации…

Первые центры научно-технического творчества молодёжи, комсомольские кооперативы, банки, биржи, конкурсы красоты, массовое движение в валютную проституцию, совместные предприятия с империалистами, смычка интеллигенции с бандитизмом, организация неорганизованной преступности…

– Ах, какой Эльвира Николаевна на последнем съезде была, кстати, где она сейчас?

– В Штатах.

– А Володька её?

– Помер.

– А Рустам?

– Убили.

– А Гришка?

– Повесился.

– А второй Володька?

– Тоже. Всех, всех мужей похоронила…

Когда показывали кадры, как Дзержинского свергали с одноимённой площади, многие старые комсомолки всхлипывали. Низвергался главный фаллический символ великой эпохи… Первая защита Белого дома, вторая, наши – и там, и там… Наконец на первый план выходить стали лучшие, талантливейшие: Лис с Чубайсом, Ходор уже рядом с Ельциным, киндер-сюрприз во главе правительства, кто бы мог подумать, да вот поди ж ты… В финале, максимально усиленный динамиками, угрожал залу трагический тенор Градского: «Ничто на земле не проходит бесследно, и память ушедшая всё же бессмертна…» Закончился фильм цитатой из Горбачёва: «Главное, товарищи, чему мы научились, это – говорить!..»