Память сердца

– Он сам на меня полез. Я просто припугнуть его хотел, чтобы не дрался.

– Вот и получи десять суток. И моли своего итальянского бога, чтобы все так и закончилось. В тридцать восьмом тебя бы за такие штучки сразу к стенке поставили.

Сергей хотел ответить, но сдержался. Да и что толку спорить? От дежурного ничего не зависело, он просто сообщил ему о наказании, а решение было принято в другом месте и другими людьми. Изменить тут ничего было нельзя. Заключенных расстреливали за косой взгляд, за двусмысленную улыбку или вовсе без всякой причины – просто потому, что конвоирам что-то там померещилось, или начальник лагеря проснулся в плохом настроении, и ему пришла нужда сорвать на ком-нибудь злобу. Все об этом знали – и заключенные, и лагерная администрация. Знали и принимали как должное.

Прямо с вахты, не заходя в свой барак, Сергей пошел в лагерный изолятор. «Десять суток – не десять лет. Уж как-нибудь…»

Но изолятор есть изолятор, а Колыма есть Колыма. На седьмой день пребывания в ледяном каменном мешке у Сергея поднялась температура, и он не смог утром встать по подъему. Семь суток полуголодного существования, ледяной пол и голый цемент сделали свое дело. Сергей заболел, да так, как никогда еще не болел. Голова сделалась страшно тяжелой, и не было сил ни двигаться, ни думать о чем-нибудь. Как сквозь пелену видел он надзирателя, стоявшего в дверном проеме и что-то говорившего со злобной гримасой; надзиратель приблизился и толкнул его ногой в плечо. Тело колыхнулось, но боли он не ощутил и даже не почувствовал удивления, словно это происходило не с ним. Он безучастно смотрел на надзирателя, а тот шевелил губами и забавно гримасничал, так что Сергею стало смешно. Запекшиеся губы его дрогнули, он улыбнулся – страшной улыбкой обессилевшего, вконец измученного человека. Надзиратель так и застыл с открытым ртом, потом повернулся и пошел из камеры. Лязгнула железная дверь, и все стихло. Сергей блаженно закрыл глаза. Как хорошо! Нет ни желаний, ни чувств. Умереть прямо сейчас – вот была бы красота! – не подумал, а почувствовал он. Все его естество просило покоя, он жутко устал от этой проклятой жизни, от беспрестанной борьбы, от безысходности, от несправедливости, которая творилась каждый день, каждую секунду их беспросветной жизни.

После обеда Сергея увезли в больницу. Там – в относительном тепле и уюте – он быстро пошел на поправку. Его чем-то кололи, давали какие-то таблетки – все это он равнодушно принимал, почитая за счастье эту вот неподвижность, чувство покоя. Обычная железная кровать с провисшей панцирной сеткой казалась ему каким-то чудом. Застиранные измочаленные простыни и тонюсенькое одеяльце приводили в умиление. Он уже и позабыл, что можно весь день спать на простынях на отдельно стоящей кровати, когда никто не толкает тебя в бок и не трясет вагонку так, что с нее сыплются опилки. Санитары и врачи были всегда сосредоточены и молчаливы, смотрели по большей части в пол и никому не грубили, никого не ругали последними словами – это тоже было чем-то необыкновенным – что-то вроде оазиса среди выжженной солнцем пустыни. В этой-то больнице Сергею улыбнулось счастье. Улыбка была недолгой, но и этой малости хватило, чтобы поддержать его слабеющие силы и веру в себя. Так незримые сущности приходят к человеку на помощь в минуту отчаяния – когда, кажется, все уже потеряно и надежд не осталось.

В нашем случае спасительная сущность приняла облик обаятельной двадцатипятилетней женщины – вольнонаемного врача той самой больницы, в которой оказался Сергей. Как она оказалась на Колыме – не важно. Подобные случаи не были такой уж редкостью, когда врачи бросали налаженный быт и ехали на край земли, на риск и лишения – чтобы спасать жизни тем, кого общество прокляло и объявило вне закона, но кто нуждался в уходе и помощи, в заботе и слове сочувствия. Это было не только исполнением клятвы Гиппократа, но и потребностью души, исполнением той миссии, которая была заповедана Судьбой.

Надежда (так ее звали) была терапевтом в лагерной больнице, но, как и все терапевты на Колыме, вынуждена была делать несложные хирургические операции, быть стоматологом и окулистом, лором и фтизиатром, а также психиатром, анестезиологом, кардиологом, онкологом и урологом. Самых трудных больных она отправляла в центральную колымскую больницу на «Левый берег», а всех остальных спасала сама (кого еще можно было спасти). Когда она впервые увидела Сергея на больничной койке, то вдруг остановилась, будто уткнулась в стену, и, наклонив голову, стала всматриваться в заросшее щетиной лицо. Так она смотрела несколько секунд, потом опустила взгляд и молча пошла из палаты, о чем-то напряженно думая. Больные проводили ее недоуменными взглядами – она так ничего никому и не сказала.

Вернувшись в свой кабинет, она нашла карточку Сергея и быстро прочитала те скудные сведения, которые там имелись. Она была сильно взволнована, так, что взгляд ее туманился, а сердце колотилось. Там, в палате, ей вдруг почудилось, что на кровати лежит ее муж – Андрей, пропавший без вести под Сталинградом в сорок втором. Она часто видела мужа во сне, и всякий раз он представлялся ей окровавленным, умирающим, зовущим ее из последних сил. И тогда она вскакивала среди ночи и долго не могла успокоиться, ей хотелось куда-то бежать, лететь, стремиться! Казалось, что Андрей умирает в эту самую секунду и молит ее о помощи, а она все чего-то ждет и никак не может сойти с места. Это было мучительное раздвоение личности, умом она понимала, что Андрея уже нет в живых, что он погиб и лежит теперь в братской могиле где-то на Волге, но сердце все стучало, а мысли путались. Она опасалась сойти с ума, но в какой-то момент вдруг переборола себя, заставила думать о работе, о больных, нуждающихся в ее помощи, и это ее спасло от сумасшествия и гибели. И вдруг – этот заключенный! Именно таким и видела она во снах своего Андрея – измученного, со сведенным судорогой лицом, всеми брошенного и обреченного на смерть. Да, это не Андрей. Но он точно так же страдает и нуждается в помощи. Решение созрело быстро: она не смогла помочь тому, но может помочь этому!

Надежда порывисто встала и торопливо вышла из кабинета.

– Так, что тут у нас? – спросила нарочито строгим голосом, опять заходя в палату, где стояли в три ряда девять коек.

Она не сразу подошла к Сергею, а начала обход как обычно – с крайней левой койки, где лежал, укрывшись одеялом до самых глаз, заросший щетиной старик. Старику этому было сорок пять лет, и он был изможден до последней крайности. Пеллагра, цинга, деменция, дистрофия – обычный набор колымского доходяги. Этому еще повезло – он попал в больницу. Большинство же таких осталось лежать под сопками, в больших уродливых ямах, кое-как заваленных камнями и ветками стланика.

Быстро осмотрев «старика» и выписав ему «горячие» уколы, она перешла к следующей койке, где лежал членовредитель, обваривший себе руку кашей, которую он варил у себя в бараке, прямо в буржуйке, поставив жестяную банку на горящие дрова. Он хотел поправить дрова в топке, нечаянно задел раскаленный край и резко дернул рукой – банка с закипавшей кашей опрокинулась и обварила руку чуть не до локтя. Надежда не верила, что заключенный специально все это подстроил. Ожоги были слишком мучительны, да и не нужно придумывать такие сложности, чтобы навредить себе; обычно все делалось гораздо проще и надежнее – топор, кайло или упавший на ногу валун в траншее, или мокрая тряпка, намотанная на руку в пятидесятиградусный мороз, – много было проверенных способов. А этот и в самом деле нечаянно обварился, но записали его как членовредителя. А ему все равно. Попал в больницу – и радуется, что получил отдых.

Потом она осмотрела еще одного с запущенной пеллагрой (так, что кожа слезала с рук слоями), потом был сердечник, потом трое с язвой, которую уже нельзя было оперировать, потом двое с травмами – у одного вытек глаз от воткнувшейся щепки, у другого сломана нога, попавшая под груженую вагонетку. Наконец, очередь дошла до Сергея. Убрав выбившуюся из-под белой шапочки прядь со лба, Надежда склонилась над Сергеем. Больные сразу затихли, все ждали, что на этот раз скажет врач. Ей верили так, как не верили себе, и почитали ее чем-то вроде божества, спустившегося к ним с небес.

Сергей почувствовал прикосновение теплых пальцев на лбу и открыл глаза. На него смотрел ангел! У ангела были голубые глаза и нежные черты, белые волнистые волосы, словно нимб, окружали овал лица. Он сразу понял, что это добрый ангел, и он прислан, чтобы спасти его. Сергей медленно втянул в себя воздух и задержал дыхание, будто желая остановить время, чтобы ангел никуда не исчез, а вечно так смотрел на него – больше ему ничего не надо! И в эту секунду ангел заговорил:

– Как вы себя чувствуете? Вы слышите меня?

Конечно, он слышит! Такой голос нельзя не услышать. Он будет помнить его и через тысячу лет!

Он медленно кивнул и, собрав все силы, прошептал:

– Кто вы?

– Я ваш врач. Буду лечить вас. Вас сегодня утром привезли, вы были без сознания. Но теперь все будет хорошо, мы обязательно поставим вас на ноги.

И она улыбнулась так, что у Сергея захолонуло внутри. Все его естество затрепетало под этим чудесным взглядом. Если бы сейчас она приказала ему встать и идти тысячу километров без роздыха – он встал бы и пошел. Он вдруг понял, что перед ним была сама Истина – во всей своей красоте и мощи.

Надежда в это время с изумлением смотрела на Сергея. Только что перед ней был смертельно уставший человек почти без признаков жизни, но прошла минута – и с ним случилась чудесная перемена: взгляд его заблистал, лицо прояснилось, и он смотрел на нее так пристально, что она невольно отвела взгляд. Сердце ее бешено стучало. Теперь она видела, что это точно не Андрей, не муж. Но это ничего не меняло. Судьба подарила ей эту встречу, словно бы ее муж возвратился из небытия и теперь лежит на этой убогой кровати и смотрит на нее загадочным взглядом, от которого все переворачивается у нее внутри. Если бы ее Андрей вдруг пришел с того света, он бы точно так же смотрел на нее, как этот несчастный, измученный жизнью человек.

Она заставила себя подняться, сцепила дрожащие пальцы. Наклонила голову, отводя взгляд и собираясь с мыслями.

– Я вам выпишу хлористый кальций, пенициллин и прогревания. Завтра сделаем рентген легких. Все будет хорошо!

Быстро глянула на Сергея, который неотрывно смотрел на нее, и, кивнув, вышла из палаты.

Больные как завороженные взирали на захлопнувшуюся дверь, потом перевели взгляд на Сергея.

– Ну, брат, повезло тебе! – важно произнес тот, у которого была обожжена рука. – Она тебя живо на ноги поставит.

Сергей улыбнулся. Он и сам уже знал, что теперь с ним все будет хорошо. Это было не знание даже, а некая уверенность, снизошедшая ниоткуда благодать. Так в человеке совершается мгновенная перемена; внешне он все тот же, но внутри у него все разительно изменилось. Как если бы приговоренному к смерти сказали в последнюю секунду, что его помиловали. Или заплутавший путник, уже утративший всякую надежду, из последних сил ползущий в мрачном подземелье, вдруг увидел бы над собой лучистый свет звезды, обещающий освобождение и самую жизнь. Такие мгновения меняют глубинную природу человека, открывая ему сокровенную истину, – ту самую, на которой зиждется всё.

С этого дня дела Сергея пошли на поправку. Два раза в день ему делали инъекции дефицитного пенициллина (страшно дорогого на Колыме), он исправно глотал все таблетки и съедал без остатка завтрак, обед и ужин. А главное, целый день лежал на чистой постели и ничего не делал. Вокруг суетились больные, за окном светлело и темнело, по утрам сквозь сон он слышал тоскливый перезвон рельса, по которому дневальный бил отрезком трубы, объявляя побудку, – все это словно бы проходило сквозь него, не задевая ни чувств, ни мыслей. Он ощутимо чувствовал, как в него вливаются силы, возвращаются ясность и уверенность в себе – постепенно становился прежним «морячком», Полундрой. Организм боролся и побеждал недуг, а заодно и все обстоятельства нелепой и несправедливой жизни.

Надежда внимательно следила за этим стремительным возвращением к жизни. Ее изумляло то, как быстро Сергей набирается сил. Вчера еще он едва шевелил рукой, а сегодня уже поднимается с постели и пытается выйти в коридор. Еще через день, запахнувшись в халат, он стоит на крыльце и жадно вдыхает студеный воздух, глотает его, как микстуру, вздымая грудь и блаженно жмурясь. За две недели Сергей прошел путь, на который другие больные тратили месяцы. Надежда и радовалась и досадовала на такое быстрое выздоровление. День выписки неумолимо приближался. И она решилась…

Объяснение произошло у нее в кабинете. Ей не пришлось много говорить – Сергей давно уже все понял: по тому, как она на него смотрела во время обходов, как разговаривала и осторожно брала за руку, и было еще что-то такое, чего нельзя выразить ни словами, ни даже взглядом. Быть может, этот тот самый магнетизм души, о котором столько сложено легенд.

Не будем много говорить о том, что составляет главную тайну человеческих отношений. Скажем только, что сближение произошло так естественно и просто, будто они знали друг друга тысячу лет, словно они были предназначены друг другу высшей силой. Для обоих это было спасением. Надежда излечилась от страшной душевной травмы и обрела ту ровность, без которой очень трудно жить. А Сергей вновь поверил в справедливость – в то, что в мире есть не одно лишь зло, но что над всем царствует высшая гармония и что превыше всего в этой жизни – не любовь даже, а милосердие, а лучше сказать – нечто несказанное, чему еще не подобрали слов. Именно так он и принял любовь Надежды. Это был для него знак свыше, указующий перст. Быть может, ему это только казалось. А может, так оно и было на самом деле. Никто этого не знает.

Надежде удалось невозможное – она сумела оставить Сергея при больнице еще на два месяца – огромный срок для заключенного, который не планирует жизнь далее завтрашнего дня. Помог случай: один из санитаров проштрафился и был снят со спасительной должности и отправлен в каменоломню искупать свой грех. Грех заключался в том, что санитар заснул во время ночного дежурства. Случилось это уже под утро, когда все больные спали, и все затихло. Санитар не спал уже которую ночь, днем он тоже работал и не имел свободной минуты для отдыха. Заместитель начальника лагеря по режиму специально пошел проверять посты в самый глухой час. К досаде его, все были на местах, и все делалось по уставу. Всю свою злость он обрушил на незадачливого санитара, который так не вовремя прикорнул, сидя за столом дежурного, даже не опустив голову на столешницу, а привалившись боком к стене. Мордатый краснорожий майор орал так, что проснулись больные во всех палатах. Зато в очередной раз все удостоверились в рвении этого служаки, просидевшего всю войну в тылу и привыкшего орать на безответных заключенных, которых он почитал чем-то вроде скотов.

Вот на место этого санитара Надежде и удалось устроить Сергея. Временно, конечно же, пока из Магадана не пришлют санитара настоящего, с удостоверением об окончании курсов. А до тех пор кто-то же должен исполнять черную работу, которую не поручишь фельдшеру или вольнонаемному медбрату: мойку полов, перетряхивание постелей, смену белья у лежачих, вынос «утки», перетаскивание больных с места на место, топку печей и заготовку дров и проч., и проч., и проч. Работа в больнице для заключенных всегда найдется. И чем бесправнее работник, тем больше на него наваливают заданий самого разного сорта, заранее зная, что тот не посмеет отказаться. Никто и не отказывался, потому что, какая бы ни была нагрузка у санитара все это не шло ни в какое сравнение с работой в забое, со стокилограммовой тачкой и кайлом, которым приходилось махать двенадцать часов кряду – на сорокаградусном морозе или под проливным дождем, одетым в резиновые чуни или в изорванные «ЧТЗ», получая зуботычины от бригадира и десятника, а то и от своего же напарника, недовольного тем, что ты обессилел и уже не можешь поднять ненавистное кайло. Кто побывал в таком забое, тот никогда этого не забудет и сделает все мыслимое и немыслимое, чтобы больше уж не попадать ни на золотой прииск, ни на касситеритовый рудник, ни в урановые копи. И первое, и второе, и третье вело к быстрой гибели. Все это хорошо знали, но не всем удавалось этого избегнуть. Девяносто процентов всех заключенных Колымы работали именно на приисках, на добыче золота, касситерита и урановой руды. Большинство из них погибало в первый же год. Немногим счастливцам удалось выжить в этом аду. Все они впоследствии постарались забыть об этом страшном опыте, как старается забыть человек все мрачное и невыносимое – такое, чего не может ни осмыслить, ни изжить в своей душе, ни тем более простить.

Встречи Сергея и Надежды были нечасты. Это была запретная любовь, но отнюдь не греховная, ибо все прошлые и будущие грехи были искуплены немыслимым страданием. Но в лагере невозможно сокрыть свои чувства, тем более, если они написаны у тебя на лице. И нашелся человек, позавидовавший этой любви, этому возмутительному нарушению лагерного режима. Человек этот был главный врач – вольнонаемный, погнавшийся за длинным рублем и приехавший на Колыму обеспечивать себе безбедное существование. А кроме этого, хорошо понимавший, что здесь он будет бог и царь и что никто не спросит с него за врачебные ошибки, и он благодаря этому наберется такого опыта и познаний, какого ему вовек не обрести в обычной жизни. Но это было еще не все. Уже на месте, в лагерной больнице, он нашел для себя еще один источник наслаждения – практически неисчерпаемый. Это были женщины – помоложе и посимпатичнее – из числа заключенных, конечно же. Тут все было предельно просто и низменно: персональный прием больной у себя в кабинете за закрытыми дверями, простукивание пальцами обнаженной грудной клетки, прослушивание сердцебиения с помощью стетоскопа, а затем и старым дедовским способом – прижавшись ухом к груди, и так далее и все в таком духе. Бесправные женщины не смели отказаться, и все было шито-крыто (как казалось главврачу). На самом деле об этом его увлечении очень быстро узнали все, но отнеслись к этому вполне равнодушно. К тому же все лагерное начальство сверху донизу было замешано во множестве спекуляций и прямых преступлений, совершаемых так, чтобы не попасть в жернова правосудия, имевшего на Колыме весьма специфичный вид. И вот этот-то главный врач пришел в неописуемую ярость, когда узнал о том, что подчиненная ему врачиха завела «шуры-муры» с заключенным! Принимает его у себя в кабинете, а два раза даже приводила его к себе домой в вольный поселок под тем предлогом, что у нее дымит печка, а Сергей прекрасный печник и сделает необходимый ремонт.

Удар был нанесен очень умело. Надежда в очередной раз отпросила Сергея из лагеря, а поздно вечером уже договорилась с надзирателем, что Сергей останется до полуночи, потому что работа еще не завершена. Надзирателю было обещано двести грамм чистого медицинского спирта, и он ушел довольный и успокоенный, прекрасно понимая, что Сергей никуда не сбежит, потому что дураком надо быть, чтобы сбегать от такой жизни. И все бы закончилось благополучно, но уже глубокой ночью главный врач вдруг явился к заму по режиму капитану Краснянскому, заявил о побеге санитара из больницы и потребовал принятия мер. Краснянский, конечно, сообразил, в чем дело. Он прекрасно знал, что к утру «беглец» будет на месте, но нарушение было налицо, и ему ничего не оставалось, как отправить на дом к Надежде вооруженный отряд, состоявший из двух надзирателей и самого главврача, который пожелал лично присутствовать при поимке беглого санитара.

Здесь следует сказать, что главный врач в течение нескольких месяцев безуспешно добивался благосклонности Надежды, но встретил с ее стороны неожиданный отпор, которому долго не мог поверить. Дошло и до прямых угроз с его стороны. Но Надежда с полным самообладанием объяснила ему, что произойдет, если он не прекратит свои домогательства. Она без обиняков перечислила ему все его безобразия по части женского пола и, что самое неприятное, напомнила про двенадцать операций по поводу язвы желудка, от которых она его отговаривала. Но главный врач настоял на своем, и результатом этого стали двенадцать трупов – все они могли бы жить, если бы над ними не ставили эксперименты невежественные и самонадеянные люди. Надежда пригрозила ему оглаской этой врачебной ошибки, которая граничила с преступлением, и главный врач трусливо отступил, воспылав лютой злобой, затаив обиду и решив дождаться такой минуты, когда он тоже ей что-нибудь предъявит. Главврачу было уже около пятидесяти. Это был здоровый хряк ростом под метр девяносто, в старомодных очках, с высокомерной улыбкой, которая, по его мнению, подчеркивала его статус небожителя, его всемогущество в этом оазисе бесправия и попрания здравого смысла.

Когда к Надежде среди ночи явилась эта делегация, она все поняла. И все присутствующие тоже все поняли. Сергей и не думал никуда убегать. Работу он закончил в третьем часу ночи и решил дождаться утра, чтобы явиться аккурат к разводу. Он покорно вышел из дома и отправился вместе с надзирателями в лагерь. Уже на следующий день начальник лагеря включил его в список очередного этапа для отправки в штрафной лагерь «Суксукан». Начальник хотя и сочувствовал Надежде, но вполне справедливо опасался доноса со стороны главного врача. Таков уж был этот лагерный мир, где доносы и «сигналы» были возведены в ранг доблести и служебного рвения, а человеческая подлость стала чем-то обыденным и никого не удивляла.

Через несколько дней ранним утром Сергея вызвали с вещами к лагерной вахте. Он уже знал о предстоящем этапе, знал также, что изменить ничего нельзя. В этот лагерь он уже не вернется. Впереди у него было еще несколько лагерей и три года беспрерывных унижений, когда каждый день мог стать последним. Надежду он больше никогда не видел. И не узнал, что жизнь ее закончилась трагично: ее зарезала блатнячка прямо во время приема – за то, что отказалась освободить вполне здоровую уголовницу от общих работ. Расправы уголовников с врачами не были редкостью на Колыме. Это был запредельный мир – какого еще не было на свете и, будем на это надеяться, – никогда больше не будет.

А Сергею по-настоящему повезло: его освободили первого мая 1953 года. Произошло это до странности буднично! Однажды утром во время развода к нему подошел нарядчик и, сверив номер 1799 с тем, что был записан у него на бумажке, сказал без всякого выражения:

– На работу не выходи, останься в зоне. После развода зайдешь в кабинет начальника КВЧ.

Сергей подумал: «Наверное, опять посадят в изолятор. Но за что?»

В последние дни не было ничего такого, за что его могли наказать. Но он знал, что наказать могли и вовсе без всякой причины. Лагерная жизнь приучила его ждать от жизни только плохое.

Но на этот раз все было по-другому.

Когда он зашел в кабинет начальника КВЧ и встал по стойке «смирно», тот внимательно посмотрел на него и вдруг предложил Сергею сесть.

Это было необычно. Но любые предложения со стороны столь высокого начальства Сергей принимал за приказы и потому послушно сел на стул и настороженно посмотрел на начальника КВЧ.

Тот достал серую картонную папку из стола, открыл ее и, вынув лист с отпечатанным текстом, прочитал без выражения:

– Де-Мартино Серджио Паскалевич, год рождения тысяча девятьсот двадцать третий, освобождается…

Необходимое послесловие

После освобождения из Берлага Сергей провел на Колыме еще три года. Лишь весной 1956 года ему выдали паспорт, и он уехал на материк, вернулся в Крым, но не нашел там ни своего дома, ни родных. Мать его умерла в казахстанской ссылке, отец сгинул в дальних северных лагерях, а от братьев не было никаких вестей.