Гнездовье бакланов, или У каждого свое Саргассово море

– Ты слышишь меня? Эй! Или ты все еще спишь? – Гедре толкает меня в бок. – Ты самая настоящая сволочь. А еще… а еще… – я чувствую, что она мучительно подбирает, вспоминает, ищет какое-то непривычное или даже совсем незнакомое ей русское слово, немного медлит, чтобы не ошибиться в его произношении. Что? Давай, давай. Я ощущаю, как набирает она воздух в свои девичьи маленькие легкие размером с кулак, с два кулака… готовится, медлит еще, как перед прыжком на тарзанке, страшно, ой, и наконец-то на выдохе с каким-то голосовым замахом, как будто так натужно… эххх… с плеча словно… вразмашку… с надрывом… даже голос ее словно чужой… произносит то, к чему готовилась так долго, целую минуту, а может, ночь, день весь, а то и все два месяца нашего знакомства с ней, и все равно получается как-то нерешительно, с испугом что ли, не знаю, это чувствуется в голосе, а вдруг неправа, неправа, неправа, это точно, а вдруг вообще слова такие первый раз, – ты этот… как у вас там по-русски… ну в общем, ты… ты – голубой, вот.

Тут я просыпаюсь уже во второй раз, теперь кажется, что окончательно.

Гедре сидит на краю кровати и поливает русский коричневый, с палевыми прожилками, а-ля орех, сделанный «под паркет» линолеум крупными литовскими слезами. Кровать из двух отдельных, одноместных, сдвинута – и все равно щель посредине, трещина, как жизнь, как река, не перепрыгнуть, не переплыть… Дзиньк-дзиньк, хлопают слезы на пол, пытаясь посоревноваться с дождем, идущим за окном, по интенсивности. Куда там! Он сильней. Этот дождь, вечный литовский дождь. Дзиньк…. В латышском есть такое красивое слово – «дзинтари», оно означает «янтарь». Мы в Литве, не в Латвии, она немного северней. Северней и холодней. Слезы Гедре прозрачны, как янтарь, и солены, как Балтийское море. Море по-литовски «jura»… Тоже красиво.

– Labas rytas, – отвечаю я Гедре, зевая. Отвечаю на языке Чюрлениса, Саломеи Нерис и Донатаса Баниониса. – Labas rytas, милая.

Чюрленис – музыкант и художник, Саломея Нерис – поэтесса, Банионис – артист. Они – национальное достояние Литвы. Это для тех, кто не знает. Я смотрю на Славу. В свои двадцать четыре она может и не знать Баниониса, он играл в советских фильмах иностранцев. Помните католического священника из «Берегись автомобиля», того, что расплачивался за краденую «Волгу»… по рублю. – Будете пересчитывать? – спросил он героя Иннокентия Смоктуновского. – Буду! – ответил Юрий Деточкин. – Пять тысяч сто девяносто один, пять тысяч сто девяносто два…

Слава читает мой роман. Точнее, мы читаем его вместе. И обсуждаем. Я его практически уже дописал и отправил ей по электронке. Слава читает и разговаривает. Разговаривает со мной. О романе. О Литве. Нам есть о чем поговорить. Теперь мы видимся часто. Почти каждый день. Я хочу видеть эту девушку каждый день. Похоже, что и она меня тоже.

– Скотина! – слышу я в ответ. Не от Славы, конечно, от Гедре. Слава бы произнесла это намного элегантней. С литовским акцентом «скотина» звучит жестче. И больше по-московски. «О» уступает «А». Протяжно. СкАтИИна… вот примерно так… вначале верхнее «А», а вторым слогом «И», и при этом чуть длиннее, чем обычно. – Скотина, сволочь, голубой, – кричит она на весь номер, на всю Палангу, Литву, мир, вселенную, – голубой…

Я отрываю голову от подушки и сажусь рядом с ней, пытаясь обнять ее плечи. Она встряхивается, словно дикая кобылица, – уйди, не надо, – стремясь сбросить мою руку. Отстань, лишнее…

– Почему «голубой» компьютерный редактор подчеркивает красным?

Это же слово написано без ошибок, – то ли спрашиваю я Славу, то ли утверждаю, – или, может, компьютер стесняется? – Теперь точно спрашиваю. – Зеленый не подчеркивает, синий тоже. Коричневый! Подчеркивает только голубой! Слово как слово, ведь небо голубое, вода в море… цвет мира, добра. И «голубоватый» не подчеркивает. А чем голубой от голубоватого отличается? Только степенью насыщенности. На чем основывается такая цветовая дискриминация?

Мы идем с ней по улице. Это моя любимая улица. На ней пять наших ресторанов. Моих и моих партнеров. У Славы журналистское образование, не филологическое. Слава не знает ответа. Стоит, наверное, обсудить эту тему в прямом эфире. В вечернем шоу Славы. В Голландии разрешены однополые браки. В России нет. Это внушает оптимизм. А раз так, зачем обсуждать. Пусть текстовый редактор подчеркивает. Может быть, это ошибка программистов. Американских служащих Билла Гейтса. У них есть цветовые предпочтения. Это они ввели слово «негр» в число нежелательных. Это американское слово их же американский Word подчеркивает тоже. Почему? Потому что оно неполиткорректно. В США нет негров. Там есть только афро-американцы. Попробуйте произнести «негр» где-нибудь в Бруклине. Попробуйте, только напишите сперва завещание и отдайте его вашей супруге. Или детям. И попрощайтесь с ними. В Америке нет негров, ни одного нет. Вот и голубых там тоже, может, нет. Там есть только… Молчать, поручик!

Сквозь незадернутые занавески в окно нашего номера входит рассвет. Входит медленно, аккуратно, словно боясь разбудить. Мелкий дождь успокаивающе барабанит по карнизу. Дождь в Прибалтике на правах хозяина. Трррррррррррррррр. Как тысяча негритянских там-тамов. Да, да, я забыл, афро-американских. Тихо-тихо, чуть слышно. Где она, та граница между шумом, который будит, и шумом, который усыпляет? Трррррррррррррр… Снова хочется спать. Эта погода будто создана для того, чтобы спать, спать, спать… уноситься из бытия вместе с ветром. Шумят высокие корабельные сосны, их качает ветер. Он прилетает с моря, приносит оттуда запах волн, соли и крики чаек. Пахнет ли соль? Пахнет. Морем. Я слышу эти крики и чувствую этот запах. Здесь всегда так… море, ветер, моросящий дождь и солнце. Иногда наоборот. Балтийская погода ветрена и непостоянна.

Из нашего окна виден пляж. Еще очень рано, и там нет ни одного человека. На флагштоке рвется высоко поднятый красный флажок – купаться сегодня запрещено. Волны облизывают берег, выбрасывая на него тысячи маленьких янтарных слезинок. Через несколько часов на берег выйдут люди, чтобы собирать их в память о Литве.

Предание гласит, что когда-то на дне Балтийского моря в огромном янтарном дворце жила богиня Юрате, не знавшая земной любви. Однажды она заметила, что в ее владениях становится меньше рыбы. Оказалось, что неподалеку ловил рыбу молодой рыбак Каститис. Расстроилась Юрате и послала русалок предупредить его о том, чтобы не мутил он здешние воды, не распугивал ее рыбу. Однако упорный юноша продолжал закидывать сети в море. Тогда Юрате решила подглядеть, что же это за парень, который не боится гнева богини. Увидела она Каститиса и сразу влюбилась в него. Влюбилась за смелость, за красоту, за трудолюбие. Много ли надо женщине, даже если она богиня. Так влюбилась, что однажды не выдержала и заманила Каститиса в свою пучину, в свой янтарный замок. Узнал об этом царь богов Пяркунас и, рассвирепев, молниями и громом разрушил замок. Не должны боги жить вместе с простыми смертными. Погиб Каститис, а Юрате за грешную человеческую любовь в наказание была прикована цепями к развалинам замка. Навсегда. Боги, увы, бессмертны. И сегодня изо дня в день несчастная богиня не перестает тосковать о своем любимом. Ее рыдания порой штормят море, а после того, как оно успокоится, люди находят на берегу маленькие капельки янтаря – слезы Юрате. Сегодня на море шторм, значит, Юрате плачет, плачет, вспоминая Каститиса.

Плачет и Гедре. Только ее никто не приковывал к развалинам замка. Она сидит на краю нашей кровати. Слезы ее капельками янтаря падают из глаз. Плечи Гедре чуть заметно дрожат. Они ходят вверх-вниз, вверх-вниз… мелко-мелко. Я прислушиваюсь. Я чем-то ее обидел. Гедре?

– Красивое имя у девушки, – шепчет Слава. – Красивое. Гедре! Никогда раньше не слышала. Что оно означает?

– Для нас, русских людей, все литовские имена красивые. Необычные. Гедре в переводе означает – безмятежная. Это одно из самых старинных литовских имен.

Мы гуляем по набережной. Мимо нас на роликах проносятся девушки в коротких шортах и велосипедисты в разноцветных шлемах. Слава – имя славянское. Означает атрибут и принадлежность Бога. Вот как! Все это я прочитаю уже позже, дома, в интернете.

– Labas rytas, Гедре, – снова повторяю я. Через три часа мой самолет. Домой. Я улетаю. В Россию. Может быть, мы никогда не увидимся. Или увидимся, но это будет уже в другой жизни. – Labas rytas, милая!

– Rytas по-литовски утро, labas – доброе, – объясняю я Славе.

Слава кивает. Кроме русского она знает еще и английский. На ее столе в редакции я видел открытый на сто пятьдесят восьмой странице роман великого ирландского писателя Джеймса Джойса «Улисс» на языке оригинала. Всего в романе почти тысяча страниц. Он признан лучшим романом в мире. Я дважды пытался прочесть его на русском. Первый раз дочитал до пятидесятой страницы, второй раз до сотой. Больше не смог. Надо попытаться еще, бог троицу любит. Ведь сумел же я с третьего захода осилить Фолкнера, а тот тоже не сдавался.

Гедре поворачивается в мою сторону, и я вижу ее лицо. В слезах, все лицо в слезах. Гедре – не красавица. В этом надо признаться честно. Невысока – рост примерно сто шестьдесят сантиметров, может быть, чуть больше, высветленные волосы, неправильный прикус, тяжелая челюсть, много лишнего веса, слишком много. Гедре тяжеловата. Ей бы надо заняться спортом. Бегать по утрам, крутить обруч вокруг талии. Гедре всего восемнадцать. Так она сказала два месяца назад, в день нашего знакомства. Мне самому на год больше. Мне не нравится Гедре. Она не в моем вкусе. Я люблю высоких женщин. От ста семидесяти. Лучше ста семидесяти пяти. И весом не более пятидесяти пяти килограммов. Худых и стройных. И ничего не могу с собой поделать. Чехони какие-то все вокруг тебя, скажет мне мой товарищ через много лет. Я соглашусь. Что тут ответить, когда он абсолютно прав.

– Зря ты о девушке так… не красавица, – рвет мои мысли Слава. – О женщинах так нельзя. Ты что, не знаешь, как болезненно мы реагируем на замечания о своей внешности? Надо писать – ээээ… – она задумывается, – ну, например, женщина с нестандартной внешностью… это про челюсть если и прикус или…. вот, да, рубенсовская женщина, это когда женщина в теле… ну, в общем, надо здесь подправить будет, поиграть словами. Я бы здесь на твоем месте подредактировала.

Я молчу. От моего молчания Слава вдруг краснеет. Славе идет румянец на щеках. С ним она нравится мне еще больше.

– Сволочь, – шепчет Гедре с акцентом, я почти читаю это слово по губам, – сволочь, скотина, обманщик.

Можно ли по губам угадать акцент, задумываюсь я. Американцы на русском немного картавят, добавляя в «русский» русский каплю эмигрантской крови, немцы рубят топором наши отечественные слова, обиженные поражением в давно прошедшей войне, итальянцы добавляют в них горячее южное солнце. Афро-американцы говорят по-русски смачно, округло, словно тщательно пережевывая фруктовую жевательную резинку. А если не слышишь голоса, если видишь лишь губы… Как тогда? Можно ли отличить финна от чеха? француза от испанца? серба от итальянца? Наверное, можно, но только специалисту.

Вчера мы отмечали окончание нашего знакомства. Или мой предстоящий отъезд. Двухмесячное знакомство. Прощальный вечер, плавно перешедший в ночь. Кажется, мы уснули далеко за полночь. Мой самолет через три часа. Нет, уже через два и пятьдесят пять минут. Я не был в своем городе два месяца. Надо вставать и одеваться. А еще душ, почистить зубы, побриться. Побриться? Не обязательно. Побреюсь дома, когда прилечу.

– Голубой, голубой, – почти кричит Гедре, и наконец-то второй смысл этого русского слова окончательно доходит до меня, и я спрашиваю ее вначале по-литовски: – Kodel? – Потом уж по-русски: – Почему? Почему голубой?

Год назад я пообещал себе выучить литовский язык. Обещание выполнил. Нет, конечно, я знаю его не в совершенстве, мой словарный запас крайне беден, при чтении не получается обойтись без словаря, да и вообще, если честно признаться, я понимаю процентов тридцать литовской немного угловатой речи. Но тем не менее я могу говорить, я понимаю, пусть не все, но понимаю. Зачем я учил его? Почему? Так было надо. Год назад у меня в Вильнюсе была девушка. Звали ее Соната. Я любил ее. Нет, я не ошибся – именно Соната. Но о Сонате позже. А о Гедре сейчас. Гедре я не люблю. Так получилось.

– Почему? – спрашиваю я ее по-русски, но с литовским акцентом. – Почему голубой?

Чертов акцент.

– Тебе еще надо что-то объяснять, – зло произносит Гедре, и плечи ее перестают дрожать, – а сам ты не хочешь подумать? И вспомнить кое-что.

Вспомнить. Что же, попробуем вспомнить. И я начинаю думать… Думать и вспоминать. Мне это свойственно. Я люблю думать.

– Вот тут хорошо! – одобрительно произносит Слава. Она уже пришла в себя от смущения, осталось только чуть-чуть розового на щеках. – Красивый переход. Сильный. Переход из одного времени в другое. Нас этому специально учили. Журналистам же это тоже нужно.

– Я физик по образованию, – объясняю я Славе, – кандидат физико-математических наук, закончил университет по специальности «радиофизика». Моя диссертация называлась «Коллективные эффекты в многофазных средах». Многофазные среды – это, к примеру, пыль или любые другие мелкие частички, взвешенные в воздухе. Как в облаке или тумане. Только там капли. Мелкие капли, совсем мелкие. Мельчайшие. Они ничего не весят. Тысячные доли грамма. Потому и не падают. Оказывается, если громко крикнуть в этот туман, то частицы начинают сталкиваться друг с другом, слипаться, становиться больше, тяжелее и в итоге падают на землю. Получается дождь. Но главное не в дожде, главное, что туман рассеивается. Только надо кричать на особой частоте. Эту частоту не слышно ухом. Человек не может сгенерировать такую частоту, на это способен только специальный прибор. А жаль, правда? – смотрю я на Славу, – как было бы здорово: вышел на улицу, посмотрел на небо, там облако, крикнул – и сразу дождь. Об этом моя диссертация. Я объяснил в ней механизмы рассеивания тумана с помощью акустических волн. Я теоретик, написал много формул и подставил в них разные значения. Но у моей работы есть практическое применение. Иногда в аэропортах возникает ситуация, когда нельзя ждать, чтобы туман рассеялся естественным путем. Нужно разгонять. Тогда используют акустические приборы. Мы их не слышим. Но разгоняют они туман по моим формулам. Во всяком случае мне так хочется думать. А про литературные приемы мне ничего не известно. Этим приемам меня никто не учил, к сожалению.

Слава смотрит на меня с восхищением. Давно я не видел таких взглядов. У меня правда хорошая кандидатская. Я защитил ее в двадцатишестилетнем возрасте. Первый на курсе. А еще я автор десяти научных работ. Одна из них даже опубликована за границей. В иностранном журнале на английском языке. Я ею горжусь особо. Она называется «Акустический лазер». О ней есть даже информация в Википедии. Вроде как новое слово в науке. Приятно!