Воспоминания о России

Во дворе, в дальнем углу на возвышении, стоял деревянный туалет с двумя отделениями. Я его помню хорошо, так как мне сильно досталось от мамы, когда Натан наябедничал на меня, что я подсматривал снизу из соседнего низкого двора за посетительницей. Подсматривали все, а досталось только мне. И было это очень обидно.

Около нашего дома во дворе была лужайка, а дальше, между ней и туалетом еще одна невысокая горка, заросшая кустами и подлеском. Вероятно, когда-то здесь стоял дом или каменный сарай. Но сейчас в кустах был один из наших штабов. Мы их плодили в каждом укромном месте. А взрослые время от времени разрушали. Наш двор без ограды соединялся с огромным соседним двором, в который выходили двери трех домой. Дома были густо заселены, детей было много. Мы с ними не враждовали. Там жил самый близкий мой приятель, с которым мы гуляли вместе, когда Натан не брал меня с собой. Обычно я таскался за Натаном, как хвостик.

Рядом с лужайкой, на границе между нашим и соседним двором рос великолепный грецкий орех. Там мы с приятелем любили сидеть на ветках и весной, и особенно осенью, когда можно было есть орехи прямо на дереве. Не знаю, кому принадлежал орех, но нас за него не ругали. Разве только мама ругала, что руки после очистки молодых орехов становились совсем черными. Соседний двор чуть дальше переходил в огород, на котором практически ничего не росло. Поэтому там тоже были наши владения. Но уже за огородами была другая страна. Там правила соседняя шайка пацанов. Там нам нельзя было появляться – могли избить. Помню, по крайней мере, одно сражение с соседней шайкой. Я, конечно, был в тылу и только подносил с малышами обломки кирпичей. А Натан с приятелями стоял (лежал) на переднем крае и отбивался кирпичами от нападающих. Помню, что свои владения мы от них отстояли. Мне было около шести лет, но Натан был совсем большой – одиннадцать лет.

Сколько я его помню, он, не задумываясь лез в драку, если таковая оказывалась поблизости. А если кто-то обзывал его евреем, то пощады обидчику не могло быть. Я, наоборот, рос тихим и немного боязливым. Мне не нужно было уметь драться, так как у меня был старший брат, и все это знали. Но если меня удавалось разозлить, то терял спокойствие и был готов на непредсказуемые поступки. Один раз пробил Натану голову фарфоровым изолятором. Другой раз гнался за моим двоюродным братом Петей полтора квартала до самого его дома, хотя он старше меня на два года.

Собственно, таких вспышек гнева я помню только три. Две эти и однажды в третьем классе в Сталинграде, когда один из мальчишек на перемене обозвал меня жидом. В голове у меня что-то щелкнуло, я взвизгнул и бросился на обидчика. Он был значительно сильнее меня и не ожидал такой реакции. Мы свалились на пол, я вцепился ему в горло и стал душить. Меня с трудом оттащили. Обоих выгнали домой за родителями, но больше он ко мне не приставал.

На улице было так же интересно, как и во дворах. То идет 40 дней подряд дождь, и мы деловито строим на углу Московской улицы мост через поток, протекающий по нашей улице Котовского. То утром вышли на улицу в одних трусиках, холодно; и вдруг выглядывает из-за туч солнце, и можно сладко погреться на завалинке нашего дома. То по улице идет похоронная процессия, и можно бежать по тротуарам два-три квартала, обгоняя ее, а потом стоять и разглядывать всю процессию. То скрипит на телеге старьевщик, у которого за ненужные тряпки, кости или бумагу мы получаем надувной шарик со свистком. В общем, на нашей улице дело всегда находилось.

Зима 1948-49 годов. Мне уже почти семь лет. Я большой, могу с ведром идти к водокачке за водой. Я называю ее водокачкой, но на самом деле – это будка продажи воды, стоящая на углу улиц Котовского и Московской. Моим внукам, наверное, это странно, но в наших кварталах ни в одном доме нет водопровода, так же, как и нет центрального отопления. Нет и колодцев. Воду можно купить в редко разбросанных по улицам будках. На улице подмерзло, около водокачки сплошной каток, горкой поднимающийся к раздаточному окошку. Наверное, многие проливали свои ведра. Но у меня на подошвах валенок что-то набито соседским сапожником, я не скольжу. Протягиваю в окошко укутанной платками тетке свой жетончик, и в ведро из крана льется вода. Я до сих пор помню этот жетончик. Но, может быть, я помню его потому, что уже в весьма зрелом возрасте нашел у одного из коллекционеров именно такой латунный жетончик. На нем надпись: «Житомирский водопровод, три копейки – одно ведро воды». Именно три копейки, а не тридцать.

[Это о холодной воде. О горячей воде в доме мы и не мечтали. Пока был маленьким, мама купала меня в тазике, то есть я стоял в тазике, а она намыливала меня и поливала потом нагретой на печке водой. Однажды зимой решилась взять меня с собой в баню. В помывочном отделении я прижался к маме, с ужасом боясь даже глядеть на страшных старух, которые, как казалось мне, окружили нас со всех сторон. В следующий раз отказался идти в баню с мамой, пошел с отцом. Тогда папа и объяснил мне, что у евреев обычно обрезана часть кожицы на члене.]

На углу около разрушенного бомбой дома возле этой же водокачки как-то летом мы нашли кучу железных вытянутых дробин. Какой-то дядька объяснил нам, что это картечь из снаряда. Картечь – это еще интереснее. Прекрасный материал для обмена. А меняли мы все на все. Главный обменный материал – фантики. Конфеты в обертках доставались нам очень редко, по большим праздникам, или, когда ходили в гости к Аннушке. И были они обычно в простых линялых бумажках. Но иногда папа приносил нам и маме после зарплаты красивые конфеты в твердых обложках: «Кара-Кум», или «Белочка», или еще что-нибудь. Мы съедали свои конфеты мгновенно, аккуратно разглаживали фантик и ждали, когда мама съест свою конфету. Наверное, Натана это интересовало меньше, так как он два раза отдавал мне все собранные фантики. Не помню, что он получал взамен. Скорее всего, это было, когда ему поручали следить за мной, а ему нужно было убегать во дворы по своим важным делам.

А один раз я даже получил от него всю его коллекцию марок. Он собирал ее целый год и расставался с большим сожалением. Но ему срочно были нужны деньги, а у меня было целых 10 рублей, которые на его взгляд было целесообразней потратить, чем хранить вместе с фантиками.

Я по натуре, наверное, коллекционер, и для меня марки были важнее и интереснее денег. Помню, как девочка, которая жила в доме помещицы, принесла нам с Натаном показать коробочку с монетами. Мне они казались недосягаемым богатством. Особенно глаз не мог оторвать от красивых больших монет с изображением греческих героев. Мне казалось, что это что-то очень древнее. Тем более что я уже видел в книжках почти такие же изображения греческих богов и героев. Я помнил их очень хорошо, и был сильно разочарован, когда лет через пятнадцать понял, что это были обычные греческие монеты начала тридцатых годов.

Кстати, о деньгах, раз уж мы их упомянули. Вероятно, Натан был прав, что деньги нужно тратить. Летом или осенью была денежная реформа 1947 года. Мама с презрением и издевкой напоминала нам позднее о том, с каким пафосом Левитан своим прекрасным голосом упоминал «последнюю жертву». Действительно, в магазинах появилось многое. Нам казалось, что появилось ВСЁ. Не нужно вставать рано и занимать очередь за хлебом и молоком. Не нужно бояться потерять карточки. Ведь каждый раз, когда меня посылали в магазин, мама читала мне нотацию о карточках и как они важны. А я потом сжимал карточки в кармашке в кулаке и боялся, что кто-то догадается и отнимет их у меня.

Нас эта реформа практически не коснулась, так как деньги, полученные папой при демобилизации, мы уже давно истратили. А зарплаты хватало только-только. На меня произвело впечатление отчаяние одного мальчишки. Он собирал очень долго деньги на покупку велосипеда, а в один миг его сто семьдесят рублей превратились почти в бумажки. Он вышел на Московскую улицу, когда там было вечером много гуляющего народа, подбросил их вверх и заорал: «Жрите, подавитесь моими деньгами». Ребята собрали ему деньги и утащили подальше от греха. Время было не такое, чтобы кричать что попало.

В магазинах действительно было ВСЁ, но мы в основном только смотрели на витрины. Я и сейчас помню витрины, на которых эти бесконечные горки банок крабов, красной икры и каких-то других деликатесов. Но цены ведь выросли в три-пять раз. А зарплаты остались прежними. Это было тяжелое время. Мы, ребята, не вдумывались во все это. Но мама постоянно ворчала.

За несколько месяцев нашей совместной с папиным полком кочевой жизни она успела кое-что приобрести. Хозяйственные сержанты полка много чего вывезли из Германии, где полк простоял пару месяцев. Ведь полк был автомобильный, и не было проблемы положить в кузов пару чемоданов с вещичками. И вот теперь они понемногу продавали свои запасы. Папину зарплату в это время маме не на что было тратить. Мы были на полковом довольствии. Сержанты приносили маме отрезы материала, какие-то вещички, и она с охотой их покупала. И вот теперь эти ее запасы потихоньку перекочевывали к знакомым. Продавать на базаре она не могла, так как папа работал в торговле. Эти запасы помогли нам прожить тяжелое время без чрезмерных лишений.

В более позднее время, в Сталинграде, в начале пятидесятых годов, когда папа на месяц остался без работы, мама опять вынимала что-нибудь из заветного сундука, и мы могли более или менее нормально питаться. Мамина практичность полностью компенсировала папину партийную принципиальность. Папа был членом партии с 1939 года, гордился своим партийным стажем и не мог себе позволить что-то несовместимое с проповедуемыми партией принципами.

Помню, что с папиной мамой у мамы были сложные отношения. В результате, к нам родственники заходили редко, только на день рождения папы. Мы тоже почти не заходили к бабушке. Сейчас это кажется мне странным. Ведь мои внуки, двойняшки, живущие от нас даже немного дальше, чем мы жили от нашей бабушки, бывали у нас часто. И чувствовали себя у нас почти как дома. Теперь они большие, у них свои дела и нет времени бывать у нас чаще, чем пару раз в месяц.

Когда я появлялся в доме Аннушки, а бывало это обычно в чей-то день рождения, я чувствовал себя скованно. У Аннушки и Аркадия квартира была немного больше, чем у нас, но она казалась мне тесной. Она была вся заставлена вещами. На комоде, на стенах, на полке, которая была над диваном – везде были какие-то безделушки. Больше всего мне запомнились игральные карты. Мы сами часто играли в карты, но у нас были простые затрепанные карты с блеклой рубашкой и невыразительными рисунками. Эти карты были сияющими, с яркой рубашкой и вычурными фигурами персонажей. Все короли, дамы и валеты были разными и одеты в разные костюмы. Даже тузы и, тем более, джокеры были фигурными. В общем – блеск. Утащить эти карты и играть c Петей в пьяницу было большим удовольствием.

К тете Мине мы ходили еще реже. Она и ее муж дядя Саша жили на улице Ленина (теперь Киевская) значительно дальше от нас. Мина была зубным техником. Саша работал на фабрике инвалидов. На войне он был подводником и лишился одного глаза. Они жили, как и все мы, не богато, но в квартире было уютно. Я не уверен, что помню их квартиру. Осталось только общее впечатление уюта. Возможно, что это чувство осталось потому, что Мина всегда приветливо улыбалась, и рядом с ней было приятно находиться. Почему-то помню, что мы два раза гуляли все вместе по улице. Сын Мины Марик был в то время еще очень маленький, немного кудрявый, с задумчивыми глазами – просто ангелочек. Эдик родился позднее, уже после нашего отъезда.

Осенью 1948 года мне уже шесть лет, и меня отводят в школу. Ожидание школы, чего-то нового, приятно волнует. Торжественная линейка, толпящиеся недалеко от нас мамы, напыщенная речь директрисы. И мы – виновники торжества. Но в классе всё разочаровало. Весь первый урок нам объясняли, что нужно делать и чего делать нельзя. Многие слова были непонятны, и вообще, было скучно. Да и сидеть полчаса на одном месте с вытянутыми на парте руками было тяжело. А на следующий день началось рисование палочек. До школы я, как и все еврейские мальчики, умел читать. Писал, корявыми буквами, но писал. А палочки у меня не получались. Они были все вкривь и вкось.

Палочками этими мы занимались несколько дней. Учительница меня ругала, и даже однажды обидно посмеялась надо мной. Читать по буквам и по слогам букварь и слушать, как его пытаются читать другие дети, было неинтересно. Я его прочитал весь еще до школы. Но когда до меня дошла очередь, и я начал просто читать, учительница резко оборвала меня. Оказывается, нужно было читать строго по слогам.

[Особенно обидны были ее слова: «Вы, еврейчики, всегда хотите выделиться. Здесь вам придется делать все так, как делают другие». – Запомнил эти слова на всю жизнь. Учительница была с Западной Украины.]

В общем, я сразу же получил двойку. Хорошо хоть, что в первые дни двойки не ставили ни в журнал, ни в дневник. Через некоторое время я приспособился и стал подражать другим, но было это очень неприятно. Тем более, что кто-то из тетушек дал мне почитать интересную книгу. Я не помню, что это было: «Приключения Буратино» или «Кондуит и Швамбрания» Льва Кассиля. Но книга была захватывающая. Помню, что убежал с ней в один из наших штабов и не откликнулся, даже когда мама позвала меня обедать.

После этого школа стала казаться еще скучнее и неприятнее. Счет тоже был дурацкий. Складывать палочки из кучек в кучки было просто смешно. Ведь и так ясно, сколько будет два плюс три. При чем здесь палочки. Не считать в шесть лет было просто невозможно. А как тогда рассчитываться за покупки в магазине или при обмене марками? И опять ругает учительница – она была с Западной Украины – заставляет складывать эти палочки.

Потом началось писание букв по прописям. Это вообще мучение. У меня совершенно не получались закругления. Буквы были угловатые и, честно говоря, корявые. Они и теперь у меня такие. За чистописание я ни разу ни в этой, ни в следующей школе не получал оценку выше тройки.

На перемене тоже было неинтересно. Ребята все старше и сильнее меня и прекрасно это сознают. Я не мог так быстро бегать, меня можно было толкнуть, не ожидая никакого отпора. Ведь старшего брата поблизости не было. Он играл с ребятами своего класса в другом углу школьного двора. А я за себя постоять не был приучен. В общем, школа мне не нравилась.

Дорога из дома в школу была довольно длинной и проходила через центр Житомира. Мы шли с нашей улицы через дворы на Каретный переулок и почти сразу попадали на улицу Щорса, одну из главных улиц города. Там было всегда оживленно: подряд мелкие магазинчики, мы разглядывали витрины, в которых всегда много интересного. Сначала я ходил этой дорогой только вместе с Натаном, но потом осмелел и стал ходить один или вместе с одноклассниками. Помню, один раз мы обнаружили, что при сносе магазинчика на земле осталось много пластмассовых солдатиков. Конечно, собрали их всех до одного и долго играли ими или меняли на другие игрушки.

Лето 1948 года мне запомнилось походами на реку Тетерев. Ехать приходилось на автобусе, хотя парк был недалеко от центра города. Выезжали всей семьей, вместе с семьями папиных сестер. Парк (сейчас он носит имя Юрия Гагарина) был на обеих сторонах Тетерева, и я помню, что мы переходили по длинному мосту на другой берег реки. Из репродукторов ревела громкая музыка; лес на другой стороне был чистый, росла высокая трава, из которой высовывались папоротники и хвощи. Взрослые располагались на одеялах, что-то пили и закусывали, а мы могли свободно бегать. По крайней мере, это так представляется мне сейчас. В действительности, в памяти осталась громкая музыка, мост, казавшийся мне на обратном пути бесконечным, и тропинка, по которой мы идем с Натаном, а вокруг высокие папоротники и хвощи. Я смотрел фотографии в Гугл, мост, действительно, очень длинный и высокий.

Кажется, я описал все, что помню реально из времени жизни в Житомире. Но в конце лета 1949 года семья собралась в Сталинград. Наверное, под давлением мамы. Дорога была длинная, с пересадкой в Харькове. В Харькове мы даже переночевали у родственников. Там жил папин двоюродный дядя Холоденко с женой и довольно взрослой, как мне казалось, дочкой Таней. Это был единственный раз, когда я их видел, но Таня заезжала позднее один раз к нам в Сталинград. Вероятно, уже в Волгоград.

Сталинград

Я не помню сталинградский вокзал того времени. Это была какая-то времянка, так как сам вокзал, как и весь центр города, был совершенно разрушен. Нас встречал мамин брат Николай со старшими детьми Люсей и Лёвкой. Встречу не помню, но помню долгую поездку на трамвае. Николай с женой Олей и четырьмя детьми жили в только что построенном кирпичном домике. В доме было две комнаты и кухня. Во дворе стояла летняя кухонька с сараем. Мы с Натаном, Лёвкой и Люсей спали на полу на кухне. Маленькие Надя и Оля спали вместе с родителями в одной из комнат. Мама с папой разместились в другой комнате. Дядя Коля преподавал что-то в одном из учебных институтов. Он никогда не унывал, много делал своими руками в доме, ухаживал за садом.

Мы в доме только спали и обедали. Утром хватали из одного мешка тараньки, из другого добрый ломоть подсолнечного жмыха и убегали в овраги. Овраги подходили почти к самому дому. Там было всегда интересно. Там не было взрослых, можно было строить штабы, искать оружие. И вообще, всегда было интересно посмотреть, а что там, за очередным поворотом оврага. Овраги были бесконечные, уходили до речки Царицы. Но туда мы не бегали. Там было страшно. Старшие мальчики рассказывали жуткие истории: какие там мины, сколько мальчишек на них подорвалось, какие там бандиты, и немцы недобитые там прячутся. Да и можно нарваться на конкурирующую банду пацанов: с печальными последствиями.

Я, конечно, всегда тащился за Натаном и Лёвкой. Лёвка был на два года старше меня и знал все овраги, как свои пять пальцев. Обед был поздно, часов в пять-шесть вечера. Мы к тому времени уже были голодны как волки. Но на обед был густой борщ с мясом и добрыми ломтями хлеба, с добавкой желающим, и много овощей. Вечером, уже при свете керосиновой лампы, пили чай. К нему, кроме сахара можно было снова брать жмых. Ложились спать очень рано.

Довольно быстро папа получил работу – директором сталинградского Военторга – и комнату в подвале комендатуры. Осень и зиму мы провели в этом подвале. В 1949 году в Сталинграде получить даже такое жилье было очень трудно. Город только начал отстраиваться. Центральный район совершенно разрушен. Там почти нечего восстанавливать. В нашем, Ворошиловском районе дома были менее разрушены, и их восстановили раньше.

Наш подвал – на самом деле полуподвал: наверху, под потолком было маленькое окошко, через которое иногда можно было увидеть сапоги проходящих мимо солдат. Пол земляной. По очень крутой кирпичной лестнице можно было выйти во двор комендатуры. Рядом с нами подвал с картошкой, так что на лестнице почти всегда скользкие остатки гнилой картошки. Чуть ли не половину двора занимала большая солдатская уборная типа «сортир», с желтыми от солдатской мочи разводами льда. Из двора через проходную можно было выйти на улицу. Нас, ребятишек, знали все часовые и не обращали на нас внимания.

Меня сразу же записали в семилетнюю школу номер 38, в которой я проучился пять лет. Попал в устоявшийся класс, в котором у нашей учительницы Неонилы Викториновны были любимчики и дети, к которым она была равнодушна. В принципе, она была незлобивая. Низенькая, полная, с отекшими ногами и седоватыми волосами, всегда закрученными сзади, нам она казалась очень старой – ей было чуть больше пятидесяти лет.

Войти в устоявшийся коллектив класса очень трудно. Были компактные группы друзей и жителей одного квартала, одного дома. К тому же мой акцент выдавал украинские корни. Я учился в Житомире в русской школе. Украинский язык нам, кажется, не преподавали, но я его понимал. По крайней мере, тот язык, – «суржик», на котором говорило население города. Да и позднее, приезжая в командировки в Киев, легко переходил на местный язык, смесь украинского и русского. В Сталинграде выговаривали слова совсем не так. На нижней Волге в городах русский язык довольно чистый, но, может быть, это мне так кажется, потому что я к нему привык. Сравнивать трудно, эталоном, наверное, должно быть «телевизионное произношение». Мне оно кажется естественным, но даже в Москве часто приходилось отмечать грубые отклонения от такого произношения. К местному языку привык быстро, но с классом сходился долго. Учился средне: по русскому языку были тройки и четверки, по математике оценки значительно лучше.

Я был тихим и не драчливым. Эпизод, когда я чуть не задушил обидчика – уникальный. В классе на меня не обращали внимание. Некоторый авторитет появился, когда в четвертом классе на соревнованиях по шахматам я завоевал второе место в школе. Ведь в школе были и шестые, и седьмые классы. Кстати, когда началась подготовка к городским соревнованиям по шахматам между школами семилетками, меня сразу же пересадили на первую доску в команде. Не помню, почему это произошло, но и пятом и в шестом классах я оставался тоже на этой доске.

Вероятно, сказывалось то, что я с четвертого класса начал ходить в городской дом пионеров, на шахматный кружок. Был довольно сильный руководитель кружка, мастер спорта Гречкин, и он смог нас заинтересовать, хотя, вроде, ничего для этого не делал, просто разбирал с нами партии великих шахматистов, рассказывал об их жизни, указывал наши ошибки в партиях, которые мы разыгрывали между собой. Нас удивляло, что он, прохаживаясь между столами во время нашей игры, успевал запомнить и оценить многие ключевые моменты игры. И потом устраивал по памяти разборы партий, ни разу не ошибаясь.

В кружке быстро получил четвертый разряд по шахматам и уже в шестом классе – третий. Для второго разряда нужно было набрать соответствующие балы на соревнованиях, но я не успел это сделать, так как в седьмом классе меня заставили поступить в музыкальную школу. Впрочем, – это отдельный разговор.

В пятом классе меня приняла в свои ряды самая сильная группировка в классе. Я и сейчас помню фамилии этих ребят: Тескер, Евстратов, Шварцкройн, Коган и, кажется, Ляпин. Все они хорошо учились, и были поэтому любимчиками Неонилы Викториновны (кроме Когана). Евстратов, Тескер и Шварцкройн жили в одном многоэтажном доме, кажется, в «Доме грузчиков» на Рабоче-крестьянской улице. Это была центральная улица нашего района. А в «Доме грузчиков» (и в соседнем «Доме консервщиков») проживала элита района – семьи работников районных организаций и МВД. Я не упомянул, что здание МВД находилось тогда на нашей Клинской улице, в соседнем квартале. Помпезный «Желтый дом» МВД над Царицей тогда еще не был построен. Между Клинской и Рабоче-крестьянской улицами – только Ковровская улица.

Тескер был всегда круглым отличником. Я его встречал и позднее, он учился в Москве, закончил МИФИ, и позднее стал руководителем крупного КБ в Волгограде. С остальными ребятами встречался позднее только иногда, в основном на пляже. Я уже сказал, что все они учились хорошо. Стыдно было учиться хуже, и мои оценки быстро поправились. Кроме русского языка, по которому продолжал получать только четверки. Мы разошлись после шестого класса. Я переехал с родителями в Центральный район и перешел в 9-ю школу. Они после седьмого класса поступили в 50-ю школу.

Собственно, про 38-ю школу мне нечего больше сказать. Там мы только мучились. Вся жизнь проходила во дворе или на нашей улице. Весной 1950 года мы переехали в другой дом, в том же квартале, но на другой стороне улицы. Генерал – командующий корпусом – освободил большой дом, и там разместили сталинградский Военторг. Одну комнату и кухню выделили нашему семейству. Папин кабинет имел три двери, собственно, это была раньше маленькая проходная комнатка. Одна дверь вела в спальню, вторая дверь через коридорчик – в прихожую и далее на кухню или во двор, через третью дверь можно было пройти в остальные помещения Военторга.

Дверь в спальню забили через пару месяцев. Потом, через полгода, заложили кирпичом дверь в коридорчик. И там образовалась маленькая изолированная комнатка длиной почти в два метра и шириной более метра. Там поселили меня. Так мы отгородились от Военторга, и теперь наша квартира стала включать две комнаты, прихожую с голландской печкой и кухню с большой печью, на которой мама готовила еду. Был и отдельный относительно теплый туалет. Эту роскошь я увидел впервые. Раньше я знал только туалеты на улице. Кроме того, на кухне был кран, из которого в любой момент можно было набрать воду. Да, я забыл грязный сарайчик, который был тоже под нашей крышей, рядом с туалетом. Мама сразу же поместила в нем кур. Позднее кур мы выселили в большой сарай на улице, сарайчик капитально отремонтировали, превратив его в очень симпатичную новенькую комнату, правда, с низким потолком. Там поселился Натан. В общем, получилась приличная, удобная квартира.

После того как Натан ушел учиться в спецшколу ВВС, в его комнате один год жила наша двоюродная сестра Нэлла из Ейска. Потом еще год у нас жил Изя, папин знакомый (или дальний родственник?) по Житомиру, весьма своеобразный человек. Молодой, обаятельный, пользующийся постоянным успехом у женщин. Это был неиссякаемый источник анекдотов. Он недавно женился, но нормальной специальности не было, работу в Житомире не мог найти и приехал попытать счастья в Сталинграде. Папа устроил его куда-то экспедитором, но зарплата была мизерная, в торговые аферы он влезать не хотел, да и папа строго предупредил его на этот счет. А может быть, у него уже был печальный опыт. Но жить нужно, и Изя два-три раза в неделю ходил в Дом офицеров играть в преферанс. Игрецкое счастье или умение, но он каждый раз был в выигрыше, и приносил домой 25–50, а иногда и сто рублей. Для него это была хорошая прибавка к зарплате, и он мог что-то отсылать в Житомир.

[Именно Изя научил меня играть в преферанс, играть уверенно, обращая внимание на поведение партнеров, пытаясь понять по их лицам, по поведению, какие карты у них на руках.]

Двор в Военторге был превосходный. Он тянулся от нашей Клинской улицы до Ковровской и в ширину был метров пятьдесят. Вокруг двора шел генеральский забор. Недалеко от дома размещалась отгороженная высоким сетчатым забором выгребная яма, куда происходил слив всех наших сточных вод, за ней – большой сарай. В нем разместились и курятник, и очень теплый загончик для поросенка, и отделение для инструментов, кормов и инвентаря. Маме все это пришлось по душе. У нас каждый год подрастал очередной поросенок, было не меньше пятнадцати несушек. То есть яйцами и салом мы были обеспечены.

Каждого поросенка мы очень любили, кормили с рук овощами, чесали ему пузо и за ухом. Радовались, когда он благодарно хрюкал. И не могли смотреть на него поздней осенью или зимой, когда приходящий резник завершал его бренное существование. Помню, что Натан однажды ночевал зимой вместе с поросенком в его теплом закутке – в очередной раз провинился и не хотел показываться дома. После визита резника у нас появлялась кровяная колбаса, великолепные отбивные и сочные котлеты. Отец не был верующим евреем и не помнил о запрете «есть с кровью».

Немного позднее у Военторга отрезали дальнюю часть двора и соорудили там склад для военных строителей с выездом на Ковровскую улицу. У нас тоже осталась калитка для выхода на Ковровскую и прилегающий к ней небольшой внутренний дворик. Правда, калиткой мы почти не пользовались. Через год в этот дворик провели летний водопровод, и он мамиными стараниями был превращен в прелестный садик и огород. Нам с Натаном тоже приходилось там работать и весной, и летом.

Летом, особенно ранним вечером, в садике было прекрасно, в нем был особенный микроклимат. Прохладно и не так сухо, как в любом другом месте. Я любил смотреть, как мама возится на грядках и ворчит, что я ей не помогаю. Но помогать летом и нечего. Все вскопано, овощи еще не выросли, нужно только выпалывать сорняки и складывать их в уголок на кучу, в которой они постепенно превращаются в прекрасный компост. Никакой химии мама принципиально не употребляла. Вредных жуков мы отлавливали руками, вместо удобрений использовали компост и разведенный куриный помет.