Воспоминания о России

Иногда отряды ходили организованно на пляж, но это было совсем не интересно. В воду входить и выходить по команде, никуда не разбегаться, не возиться. Мы же не заключенные, в конце концов. Возили нас и на экскурсии. Помню Самшитовую рощу, где нам показывали тысячелетние деревья: самшит, тис, еще что-то. Но это, как и все заорганизованное, было не так уж интересно. И все равно я вспоминаю этот лагерь тепло, и благодарен Петру Ивановичу за такой прекрасный отдых.

В 1954 году, после шестого класса мама отправила меня в Ставрополь к дяде Вяче. Теперь я ехал уже совсем один. Помню, как в дороге на станции купил курицу за 10 рублей, хотя мама, конечно, снабдила меня съестным на всю дорогу. Мне это показалось очень дешевым, да и захотелось почувствовать себя взрослым. Я спокойно закомпостировал свой билет на станции пересадки и с триумфом доехал самостоятельно до Ставрополя.

Вячеслав Дмитриевич был человек весьма своеобразный. Из-за того, что он когда-то побывал в плену, у него постоянно случались проблемы с устройством на работу. Он – дипломированный агроном, но злоупотреблял выпивкой и, в конце концов, перебрав разные места работы, вынужден был работать в лепрозории. Когда я спросил, не страшно ли это, Вячеслав Дмитриевич ответил, что лепра спирт не любит. Он всегда улыбался, особенно, если был «под мухой». Никогда не унывал. Набожная жена терпела все его художества, считая, что это ее крест. У них было большое несчастье – единственный ребенок был тяжело болен. Он не рос, практически не ходил. И они носили его до 18 лет на руках. То есть до самой смерти. Это было задолго до моего приезда.

Жили они очень бедно. Снимали одну комнату с пристроенной кухней. Было в Ставрополе не очень интересно. Из развлечений я помню только сидение на ветвях гигантского грецкого ореха и чтение Библии. Библия была издания Святейшего Синода со старой орфографией. Но к тому времени меня устаревшая орфография уже не смущала. Читал такие книжки легко, не замечая «ять», «еры», «аго» вместо «ого» и так далее. Тяжело, то есть нудно, было читать книги пророков Исайи, Иеремии и Иезекиля. Остальные книги Библии читались как хорошая историческая повесть. К тому времени я уже полюбил историю, прочитал много научно-популярных книг: все, что можно было найти по истории Греции и Рима. Но история Израиля была мне незнакома. К тому же я начинал отчасти воспринимать себя как еврея, вернее задумывался иногда на эту тему.

Другим развлечением были поездки на рыбалку с дядей Вячей. Он был прекрасный рассказчик и находил в любом деле, любой истории смешную сторону. Позднее я его видел только один раз, когда он приезжал к нам в Волгоград за какой-то покупкой. Это был постоянный крест папы. Многочисленным родственникам всегда нужно что-то из электротоваров или промтоваров. Ведь в стране всегда дефицит почти всего. А папа работал в торговле и, после маминого давления, уступал и «доставал» требуемое родственникам. Дядя Вяча приезжал позднее еще раз в Волгоград, но уже тогда, когда я там не жил. Мама, смущаясь и немного со смехом, рассказала, что как-то он уже семидесятилетним приехал в Волгоград с сорокалетней женщиной и просил маму приютить их на недельку. Мама с возмущением говорит: «Как я буду смотреть в глаза твоей жене». – Но дядя Вяча, как всегда, не смущаясь, попросил хотя бы ключ от дачи. Ключ мама дала.

Летом 1954 года папа получил, наконец, квартиру по лимиту армии, и мы переехали в Центральный район. Я думаю, что именно тогда окончилось мое детство.

Глава 2. Юность

Новый дом

Однажды папа повез нас смотреть наш строящийся дом. Он не знал номер квартиры, но в штабе корпуса ему твердо обещали двухкомнатную квартиру именно в этом доме. Дом был громадным, он занимал весь квартал на высоких берегах Волги и Царицы. По моим подсчетам там позднее проживало три тысячи человек. На самом деле это были застраиваемые одновременно семь домов с разными адресами. Четыре арки на три улицы и большой проем на Советскую улицу давали удобный выход в любую сторону. Все семь домов были шестиэтажными, но не во всех подъездах имелись лифты. В нашем подъезде лифт был, но нам он не был нужен, так как квартира – на втором этаже. Дома строили пленные немцы. Строили добротно, но дерево для полов, вероятно, было сырое, по крайней мере, усадочный ремонт пришлось делать через два года, а не через десять.

Второй раз мы поехали смотреть, когда папе сказали номер квартиры. Папа сказал, что сегодня мы только посмотрим квартиру. Документы он получит завтра, и мы сможем въехать в квартиру хоть через неделю. Квартира мне показалась даже меньше нашей на Клинской улице. Жилых комнат было две, одна из которых проходная. Но кухня маму порадовала. Просторная, светлая, оборудованная газовой плитой и большой раковиной для мытья посуды. Раздельные туалет и ванная, большая темная комната-кладовка, вместительная прихожая, широкий коридор. Мечта хозяйки. Сейчас это смешно, но в то время это казалось чудесным.

На следующий день папа получил ордер на вселение и еще раз осмотрел квартиру с мамой и бригадиром строителей из Военторга. Мелкие недоделки, действительно, устранили за неделю, и мы въехали со своими вещами в первую собственную квартиру. Потом, через два года, был «усадочный ремонт», когда перебирали полы и покрывали их защитным слоем (марля, пропитанная и покрытая шпатлевкой), чтобы полы были абсолютно гладкими; заново красили стены, чтобы их можно было мыть водой; сделали великолепные полки в кладовке, которые я через много лет разобрал и перевез в Перловку. В общем, мама осталась очень довольна. Метраж квартиры был маленький, около тридцати квадратных метров жилой площади, но большие подсобные помещения делали ее достаточно удобной. Такой квартиры у нее никогда не было. Не очень удобно, что большая комната была проходной, но в это время Натан почти все время жил в своей спецшколе, а меня вполне устраивал диван, на котором я спал в большой комнате. Все равно я всегда ложился спать последним. Папа обычно засыпал на стуле перед телевизором, когда он у нас появился, или над своей папкой с деловыми бумагами. Мама гнала его после этого в спальню, а сама продолжала свои бесконечные дела на кухне или читала очередную книгу.

Секции дома были шестиэтажные, и через шестой этаж можно было перейти в соседний подъезд. Я быстро познакомился с мальчиком, который жил в однокомнатной квартире на шестом этаже между подъездами. Мы учились в разных школах, но часто играли вместе, в нашей квартире или у него. Фамилию – Евплов помню, а имя забыл, кажется, Олег. Его отец работал в прокуратуре. К сожалению, через год его отца перевели в Саратов на повышение, и мы больше никогда не виделись.

Осенью я пошел в новую школу, которая была в 3 кварталах от нашего дома. Девятая средняя школа имени Ленина считалась, наряду с восьмой и пятидесятой, привилегированной. Ведь жители окрестных улиц принадлежали, по существу, к местной элите. В этой же школе позднее училась моя племянница, а позднее оба моих сына. Опять пришлось приживаться в классе, в котором ученики давно разбились на группы. Я так и не вошел за все четыре года ни в одну группу, хотя, конечно, не был и изгоем. Просто не было теплых отношений. И ученики были все немного старше меня. В седьмом классе я еще был пионером, и меня избрали в совет дружины. Не помню, что я там делал, вероятно, ничего. Ведь я еще продолжал ходить в шахматный кружок, добавилась и музыкальная школа. На первом же шахматном соревновании в школе я победил всех старшеклассников, и меня опять поставили на первую доску в команде школы. Так что каждый год мне приходилось участвовать в городских соревнованиях. Правда, больших успехов у меня не было, так как музыка отнимала много времени.

Один из учеников нашего класса – Николай Моргунов – жил в нашем дворе, но у меня не сложились с ним отношения, хотя и вражды не было. Он был малоразговорчивый, имел повышенное мнение о себе, но учился средненько. Зато входил в главную группу ребят, живших на Советской и Краснопитерской улицах, и был достаточно авторитетен в ней. Группу возглавлял парень из нашего класса Мавродиев, не помню его имени. Мавродиев писал стихи, «косил» под Маяковского, так как был действительно похож на него, и рано начал пить. Я помню, что раза два в старших классах мы собирались у него, и каждый раз это заканчивалось стихами, водкой и сомнениями относительно целей и ценности жизни. Его отец занимал крупный пост в городе, часто уезжал на казенную дачу, поэтому мы могли собираться в их квартире. Мавродиева я встречал после школы только на пляже, и не знаю подробностей его взрослой жизни. Кажется, он поступал в Механический институт. Коля Моргунов после школы поступил в Институт городского хозяйства, работал инженером в какой-то конторе и из-за несоответствия реалий жизни и ожиданий начал пить. Кстати, многие из наших учеников после школы пили по-настоящему, то есть так, что это мешало их карьере и семейной жизни. Но об этом позднее.

В соседнем доме, через улицу, так что я мог видеть его окна, жил еще один наш ученик – Валера Гринер; мы звали его всегда только по фамилии. Наверное, мы инстинктивно жались друг другу, так как он тоже был еврей. Небольшого роста, с ироническим взглядом на жизнь, он пытался компенсировать свои не слишком большие достижения в школьных предметах успехами в гимнастике. Но как гимнаст тоже высоко не поднялся. Мы часто гуляли с ним вечерами по улицам Волгограда (к тому времени его уже переименовали), особенно осенью во время дождей. Возможно, это было с его стороны что-то вроде проявлений мазохизма, а я просто гулял за компанию. После школы он пошел в военное училище, уехал позднее на Дальний Восток, и я потерял его из вида.

С остальными ребятами класса, может быть, за исключением маленького Толи Сорокина, я не контактировал.

Учился я довольно хорошо, то есть имел пятерки по всем предметам, кроме немецкого и русского языка. По русскому у меня не хватало грамотности. Обязательно умудрялся в диктантах, а позднее в сочинениях, сделать одну-две ошибки. С немецким языком было сложнее. Я его просто плохо знал, не более чем на тройку. Когда в девятом классе нужно было получать оценку в аттестат зрелости, мама всполошилась и договорилась с нашей учительницей немецкого языка, что та даст мне несколько дополнительных уроков. Наша старенькая немка была действительно немкой (с русской фамилией Матвеева) и имела очень чистое произношение. Я ходил к ней домой на уроки четыре-пять раз и, к моему удивлению, результат был потрясающий – я начал говорить, что раньше было абсолютно невозможно. Наверное, преодолел какой-то психологический барьер. В результате, я получил по немецкому языку в аттестат пятерку. И это была не натянутая, а заслуженная пятерка. Школьных навыков мне хватило, когда два раза в жизни пришлось по обстоятельствам взять на себя функции переводчика. Немецкие газеты я тоже мог читать (правда, не всегда был уверен в правильности интерпретации прочитанного), и даже на слух различал берлинский и швабский выговоры.

Не могу сказать, что у меня были любимые предметы. Я одинаково относился к физике, математике, химии и истории. По физике (Ульянова Елена Ивановна) и химии (Елхова Дина Ивановна) были очень сильные учителя, и я попеременно ходил на физический и химический кружки. По математике была молодая учительница (Шибалкова В. Г.), вечно краснеющая, боящаяся потерять авторитет. А ученики всегда в таких случаях беспощадны. Это очень мешало. Да и читал я учебники по математике всегда с опережением, так что мне было не интересно на уроках. Тем более что всегда получал только «отлично», заканчивал контрольные задания задолго до конца отведенного времени. Наша учительница литературы (Кушнарева Жанна Эммануиловна) была очень интересной женщиной. Интересной во всех смыслах. Прекрасно знала свой предмет, всегда была хорошо одета, красивая, хотя нам она в ее тридцать восемь (примерно) лет, казалось уже староватой. Но улыбка у нее была молодая, и поддеть она могла любого из наших остроумцев. К сожалению, литература меня тогда не привлекала.

С историей была другая проблема, по-видимому, имеющая такие же корни, как и по математике. Я всегда знал проходимый материал более глубоко, чем нам его давали в школе. Прочитал все доступные книги по истории Древнего мира, Средневековья и истории России. Поэтому было просто неинтересно. Всегда имел только пятерки, но однажды отличился. Я не очень внимателен на уроках, особенно, если не интересно. Шел урок по истории Древнего Рима. Я, как всегда, читал под партой какую-то книгу, не обращая внимания на ответы учеников. Разозленный преподаватель (не помню его фамилию), обычно очень хорошо относившийся ко мне, вызвал и потребовал, чтобы я указал отличия рабов. Я что-то ответил, но это не удовлетворило препода. Он с ехидством ответил, что я пропустил шерстяной колпак, который должны носить рабы, и с удовольствием громогласно объявил, что ставит мне двойку. Бедный преподаватель (кстати, еврей) вынужден был потом пять раз вызывать меня к доске и ставить пятерки, чтобы в четверти появилась хорошая оценка.

У меня плохое зрение, поэтому я всегда сидел на первых партах, иногда непосредственно перед учителем. Но это не мешало мне читать книги прямо на уроках. Один раз, получив в седьмом классе «Гиперболоид инженера Гарина», читал его четыре урока подряд прямо перед носом всех учителей. И они постеснялись одернуть меня. Правда, пару раз вызывали к доске, чтобы отвлечь от книги.

Я немного рассказал о мальчиках нашего класса. Но девочки вполне заслуживают хотя бы краткого упоминания. В классе были две-три девочки, которых мы считали красивыми: Бованенко Эмма – блондинка с голубыми глазами и вечно задумчивым взглядом; Камышинцева Вера – высокая, уверенная в себе брюнетка с длинными волосами; может быть, к ним можно добавить подружку Эммы – Тараненко Галю. Если бы не приоткрытый часто рот и редковатые волосы, эта хрупкая, стройная девочка с красивыми глазами, могла бы быть украшением класса. Эмма благополучно вышла замуж, я ее видел лет через 5 после окончания школы молодой мамой с двумя красивыми детьми. Галя училась со мной в музыкальной школе, потом окончила музыкальное училище, преподавала в музыкальной школе, долго оставалась незамужней. По крайней мере, через десять лет после окончания школы она была еще не замужем.

[Уже после первого издания книги я с великим трудом нашел ее координаты, дозвонился. Выяснил, что она замужем, имеет детей и внуков. Хотел рассказать, что в одной из книг ввел ее как прототип главной героини. Но разговор так и не получился.]

Мне нравилась Вера Камышинцева. Но взаимностью я не пользовался. Она остановила свой выбор на высоком крепком блондине Гене Голубкове. Кстати, оба они были детьми старших офицеров и позднее женились. Голубков учился слабо, не имел шансов поступить в институт, окончил военное училище и пошел в армию. Последний раз я слышал о нем, что после демобилизации он вернулся в Волгоград из Германской Группы войск в чине полковника.

С Верой Камышинцевой у меня связан случай, который мог окончиться печально. Однажды, где-то в восьмом или девятом классе, я долго ждал ее у выхода из Театра Музыкальной Комедии. Был февраль, ужасный холод, я промерз и заболел. После выздоровления мама обнаружила у меня затвердение под подбородком, воспаление какой-то железки. Мама испугалась, я ведь был слабого здоровья, и мама всегда боялась, что заболею туберкулезом. Меня потащили по врачам, что-то прогревали, делали какие-то процедуры. К счастью, все окончилось благополучно.

В классе были две отличницы. Безусловным лидером была Маша Авдеева. Плотная (но не толстая), симпатичная, с красивыми глазами, очень добрая, по крайней мере, никогда не отказывала ребятам и девочкам списать что-то из ее тетради. Она всегда была в руководстве класса: председатель совета отряда, комсорг, староста класса; всегда при должности и всегда безропотно переносила трудности и ответственность. Все преподаватели любили эту прилежную девушку, она заслуженно получила единственную в нашем классе золотую медаль. Второй отличницей была её подруга по фамилии Чекмарева. Я думаю, что склонной к компромиссам Авдеевой и властной Чекмаревой было удобно в тандеме. По большому счету Чекмарева была не очень красивой, и даже, может быть, совсем не привлекательной. Чрезмерно высокая, полноватая, бесцеремонно высказывающая свое мнение резким командирским голосом, она не пользовалась симпатией мальчиков и, вероятно, комплексовала из-за этого. Она получила, как и я, серебряную медаль. О ее судьбе я ничего не слышал.

Была еще одна девушка, пришедшая к нам в девятом, кажется, классе. К сожалению, я вспомнил ее фамилию – Гонтарева Лена, – только посмотрев выпускную фотографию нашего 10б класса. Она симпатизировала мне, по крайней мере, я часто ловил ее взгляд на себе. На школьных праздничных вечерах танцев, при объявлении дамского танца, она обычно приглашала меня танцевать. Помню, что у нее было неудачное замужество, муж оставил ее с ребенком. Впрочем, это обыкновенная история.

Кстати, сейчас, когда я посмотрел фотографию нашего класса с уровня своих почти семидесяти двух лет, все девочки показались мне красивыми. Да и ребята неплохо выглядят. И преподаватели, кроме директора, не кажутся старыми.

[Да, когда-то мне было всего лишь 72 года… ]

Вне школы

Мама всегда хотела, чтобы кто-то из детей был причастен к искусству, музыке. Детство Натана пришлось на времена, когда было не до музыки. А тут музыкальная школа была рядом, и я оказался под рукой, так что почти одновременно с переходом в 9-ю школу меня туда определили. На класс фортепиано или скрипки отдавать было поздно, таких переростков туда не брали, так как учиться нужно семь лет. Меня записали по классу баяна. Там нужно было учиться пять лет, но мама пообещала за меня, что я за год пройду два класса. В школе было два класса баяна, я попал к учительнице, не помню, как ее звали. И начались мои мучения.

Музыкальная школа находилась в бывшем доме первого секретаря обкома партии, стоявшем отдельно почти над берегом Волги, в двух шагах от нашего дома. Но туда я ходил только на занятия по сольфеджио и фортепиано и на хор. Нас, баянистов, естественно, учили музыкальной грамоте и азам игры на фортепиано. Мама даже заставила отца «достать пианино», тогда все приходилось «доставать». Помещений в школе не хватало, и занятия по специальности проходили первые два года в квартире учительницы (не помню, как ее звали). Я не понимаю, как соседи учительницы могли выдержать ежедневно наши упражнения, ведь она жила в коммунальной квартире, занимая с ребенком одну комнату.

[Кстати, прочитал теперь этот абзац и вспомнил самую первую мелодию, которую пришлось репетировать в самом начале обучений. В старом сборнике нот она была указана, как народная, обработанная Римским-Корсаковым. «Как за речкою да за Дарьею злы татарове дуван дуванили».

Это удивительно: прошло семьдесят лет, но я сразу же напел ее. Когда учил эту мелодию, не задумывался о смысле слов песни. Но песня, вернее ее слова «дуван», «дуванили» вспомнилась мне лет тридцать тому назад, когда всерьез начал изучать историю, культуру и методы управления арабским халифатом. Ясно, что «дуван» – это исковерканное арабское или даже персидское слово «диван», означающее правительственный орган управления, перешедшее в таком виде в русский язык. Но, когда? Слово «диван» вошло в русский язык из французского, вероятно в XVIII веке. Здесь же по контексту можно понять, что речь идет о XIII–XIV веках. Под «дуван дуванили» имеется в виду заседание каких-то вождей войска, определяющих будущие действия. Кстати, «речка Дарья» – это тавтология, в ряде восточных языков Дарья – это означает «река», иногда – «море». Возможно, это, действительно, очень древний текст и мелодия.]

Я с трудом, но сдал за год экзамены за первый и второй классы. Ведь нужно было не только набрать соответствующий уровень исполнения произведений второго класса, но и сдать что-то по сольфеджио. Фортепиано выполнил с трудом на тройку, но по хору был отличником. По сольфеджио и специальности получил за второй класс четверки, но, по-моему, это была в основном заслуга моей мамы, которая активно вошла в родительский комитет школы.

Кстати, голос у меня действительно был, мне даже пришлось несколько раз выступать по Волгоградскому радио с патриотическими песнями. Одну из них – северокорейскую 1951 года – я до сих пор иногда пою, если «под мухой» и слушатели раньше не слышали ее в моем исполнении. Фурор всегда обеспечен. Никто никогда не слышал подобной мелодии, а слова про Ким Ир Сена просто исключительные.

В принципе, я через Волгу кричать мог, ну, по крайней мере, до косы, которая посреди Волги, меня было слышно. Но, на мой взгляд, слух не был хорошим. Это сейчас, вероятно, без абсолютного слуха можно выступать. Тогда это было невозможно. Правда, в 1958 году на выпускном вечере в музыкальной школе директриса музыкального училища на полном серьезе предлагала мне поступить на хоро-дирижерское отделение училища. Но я к тому времени уже понимал, что такое быть «лабухом». Уже был печальный опыт.

В 1957 году летом во время каникул мне позвонили домой из музыкальной школы и попросили зайти в школу. В это время она уже размещалась в бывшем Доме пионеров, тоже рядом с нашим домом. Оказывается, один из ансамблей баянистов (из города Урюпинск или из Михайловки, не помню точно) должен был выступать в Саратове на кустовом смотре самодеятельности в рамках Всемирного фестиваля молодежи 1957 года в Москве. Контрабасист заболел (белая горячка), и нужно было его кем-то заменить. «Виноватым» назначили меня. У нашей преподавательницы я был самый подготовленный, а выпускник второго преподавателя должен был готовиться в институт. Я был в ужасе: произведения почти классические, партии контрабаса не знаю, никогда не исполнял эти произведения ни в каком варианте. Да и вообще, в жизни не видел баян-контрабас. А до выступления два или три дня. Но мама меня уговорила. Папа посмеялся, но возражать не стал.

И вот я в первый раз в жизни командирован. Получил билет, командировочные деньги (сорок рублей, по десять рублей в день), мне показали баян-контрабас, и мы едем на пароходе в Саратов. Контрабас – это очень большой баян с клавиатурой только на правой стороне. Все баяны в ансамбле от малюсенького «пиколло» до моего контрабаса правосторонние. Партии действительно простые, но играть только правой рукой было непривычно, все время казалось, что чего-то не хватает. Благо, пароход медленно шлепает колесами, и есть время разучить партии. Вечером устроили первую общую репетицию, играл еще неуверенно, но мужики одобрили. А потом они сели пить вино, пригласили и меня. Неудобно отказываться, тем более что я вроде уже и не маленький. После этого они отправились спать, а я вышел на палубу. На палубе познакомился с девчонкой примерно моего возраста и просидел с ней, и пробегал по палубам полночи. Было интересно, так как это мое первое неожиданное знакомство с особой другого пола.

Поддавали мужики и на следующий день, пока мы подползали к Саратову. В гостинице, где нас разместили в двух комнатах, мы устроили еще одну репетицию. Полный репертуар. На мой взгляд, звучало неплохо. Но я не задумывался тогда, что наш репертуар: «Мазурка» Венявского, «Танец с саблями» из балета Хачатуряна «Гайянэ» и его же вальс к драме Лермонтова «Маскарад» – совершенно не годились для этого выступления. Нужно было бы что-то русское народное или хотя бы псевдонародное. Но что есть, то есть. Разучивать новое поздно, на следующий день нужно было выступать.

Выступили, получили свою долю аплодисментов, вероятно, за необычность ансамбля, и на этом для нас все кончилось. Мария Петровна Максакова – глава жюри – сказала нам в кулуарах несколько теплых слов, но подчеркнула, что репертуар непроходной. Так и оказалось. На следующий день мы не стали слушать выступления других конкурсантов и отправились гулять по городу. Конкурс проходил в Оперном театре, это в центре города. Центр Саратовапоказался мне несколько устаревшим, провинциальным. Невысокие двух-трехэтажные дома, часто кирпичные. Конечно, я сравнивал с Волгоградом, центр которого построен заново, и не понимал прелести застройки девятнадцатого века. Но девушки по улицам ходили очень красивые, по крайней мере, мне так казалось. Вероятно, сказывалась близость университета. Это было главным воспоминанием. Позднее я всегда говорил, что самые красивые девушки России – в Саратове.

Возвращение было нудным и неинтересным, мужики пили, мне было скучно. Именно поэтому я решил, что никогда не буду музыкантом. Действительно, после того как я на следующий год окончил музыкальную школу и получил диплом и право преподавания, я, кажется, ни разу не брал баян в руки. Он пролежал у нас много лет, и я как-то подарил его, не помню кому. Но мамина цель, в каком-то смысле, была осуществлена: я познакомился с миром большой музыки, знал практически все звучавшие в Советском Союзе оперы и оперетты, ценил хорошее исполнение. Ну, и, конечно, имел представление обо всех известных европейских композиторах. Кстати, я много пел для себя, когда дома никого не было. Мне нравились сложные в исполнении баритональные песни, но на людях петь стеснялся, не считая обязательного пения в хоре 9-й школы, где мне приходилось солировать в некоторых песнях. Позднее, после серьезной потери слуха, новые песни я уже почти не разучивал, за исключением студенческого времени. Да и голос без тренировки стал быстро «садиться». Теперь я музыку практически не слушаю.

Я никогда, если не говорить о раннем детстве, не рисовал. Не было у меня связи между зрительным образом и движением руки. Любые попытки что-то нарисовать приводили к появлению каких-то уродцев. Возможно, мои проблемы в чистописании тоже были связаны с этим. Притом текст, написанный латиницей, выглядел у меня немного лучше, чем кириллицей. Возможно, потому что писать латинскими буквами начал значительно позже. Арабские тексты тоже пишутся лучше.

[В моих нумизматических книгах и статьях приходится приводить многие арабские текcты.]

Но современный иврит не получается, пишу безобразно. Смешно, но наиболее похожими на образцы были тексты, написанные вавилонской клинописью ради любопытства где-то в шестом или седьмом классе. Возможно, это особенности материала – глина и треугольная палочка, которыми я при этом пользовался, не позволяли писать как-то по-другому. А может быть, я просто забыл, что и глиняные таблички с вавилонскими текстами были корявые. Кстати, глину для табличек приходилось искать в обрывах реки Царицы. Там выступают на поверхность пласты очень чистой древней глины. Обычная глина для этого не годится – трескается при обжиге.

Первые впечатления о живописи (если забыть о гравюрах Гюстава Доре) я получил, когда купил в 1955 году прекрасный альбом картин Дрезденской галереи. Альбом только что вышел тогда в связи с возвращением картин в ГДР. До этого реалистическая живопись России конца девятнадцатого века и советская живопись оставляли меня равнодушным. Картинка, почти как фотография. Несколько позднее, уже в конце девятого или в десятом классе, я купил толстенный немецкий фолиант с экскурсом в живопись, скульптуру и архитектуру. В то время я уже более или менее освоил немецкий язык и смог прочитать его практически полностью, отбросив только двадцатый век. Как ни странно, все эти стили, направления, художественные школы не перемешались тогда в моей голове. Серьезный интерес к живописи, особенно к графике двадцатого века, пришел значительно позже, уже в Новосибирском университете.

Со спортом мне не очень везло. Я не говорю о шахматах, их с трудом можно назвать спортом. В школе культивировался баскетбол, но у меня плохо получались передачи. Да и бросал я плохо, так как играть нужно без очков, а без них я видел весьма посредственно. С волейболом у меня тоже не получилось. После того как в третий раз во время игры от удара появилась трещина на пальце, врач запретил мне волейбол, хотя в пляжный волейбол я продолжал играть – там удары значительно слабее. А вот велосипед мне подходил полностью. Летом мы гоняли на велосипеде часами. Любимый маршрут был вдоль Волгограда от центра до Волжской ГЭС и назад, а это километров 30–35.

Плавать научил Натан, и весьма своеобразно. Ему надоело смотреть, как я барахтаюсь у берега, да и боялся он отплывать от меня далеко, вдруг меня подхватит течение, и я утону. Однажды он оттащил меня от берега на четыре метра (а берег на правом берегу Волги крутой) и бросил, сказав: «Сам плыви».

Я забарахтался, бил со всех сил руками и ногами по воде и с трудом проплыл три метра до места, где уже можно было стоять ногами на дне. Минут через десять я переборол страх и снова поплыл, но уже вдоль берега. Проплыл метров десять по быстрому течению, стараясь не удаляться от берега, и снова выскочил обессиленный на берег. Потом учился плавать на левом берегу Волги, на Бокалде. Там хоть течение и сильное, но берег пологий, и утонуть труднее. Не скажу, что хорошо плаваю, но держаться на воде и даже отдыхать могу.

Я уже писал, что первым моим увлечением были марки. После того как приобрел у Натана его коллекцию марок, большую часть своих денег я тратил на покупку марок. Тогда мы не знали о существовании кляссеров, даже простейшие альбомы были в диковинку. Клеили марки в обычные тетрадки. Клеили бессистемно, в лучшем случае по темам, как они нам представлялись. Проблемой было – как клеить. Помню, что у Натана марки были наклеены разжеванным мякишем черного хлеба. Я сначала клеил гашеные марки на наклейки, смоченные разведенным мучным клейстером. Если удавалось найти марки с полями, поля обрывались, и их использовали как наклейки. Некоторые в то время клеили канцелярским клеем, в результате марки выцветали, теряли часть цветов, и позднее такой материал весь выбрасывали. В Сталинграде отец, увидев мои старания, вытащил откуда-то потрепанный трофейный старинный альбом с наклеенными марками. Там были в основном иностранные марки – так называемый немецкий «юношеский» альбом, в котором напечатаны изображения наиболее простых марок всего света до 1932, кажется, года. В такой альбом коллекционеру остается только клеить на подходящее место свои марки. Я глядел на прекрасные цветные марки Чили, Сальвадора и тем более французских колоний, и мне казалось, что я сам побывал там. Сейчас я понимаю, что это были самые простые, самые дешевые марки, но это сейчас. Тогда это казалось мне сокровищем.

Во время второй поездки в Ейск мы, копая у тети Люси огород, нашли позеленевшую медную царскую монету – две копейки 1912 года. С этой грубо пробитой посредине монеты началась моя главная коллекция. В младших классах мне удавалось выменять, или выпросить у знакомых, какие-то случайные монеты. В старших классах мне еженедельно выдавались деньги на завтраки, часть из которых удавалось сэкономить. Это расширило мои возможности: за рубль, а иногда и дешевле можно было купить обычные монеты, а за 10 рублей – царский рубль или даже талер. Однажды я купил у мальчика из соседнего класса за 10 рублей целую небольшую коллекцию – 13 монет, среди которых была медалька, посвященная каким-то событиям, связанным с Наполеоном. Я думал о Наполеоне Бонапарте, но, вероятно, это был Наполеон III.