Язычник

Язычник
Александр Кузнецов-Тулянин

МИФ ПрозаЧитаем Россию
Если побывать однажды на Курильских островах, можно остаться на них навсегда. Так случилось с Таней, когда она сошла с корабля на русскую Землю восходящего солнца и больше не смогла без нее жить. Так случилось с Бессоновым, который приехал на остров из большого шумного города и понял, что мир для него уже не будет прежним. Так случилось и с другими – искателями счастья, денег и приключений, путешественниками, авантюристами и мечтателями. Всеми, кого очаровала суровая, незыблемая красота этих мест и заставила остаться жить – и выживать – на краю земли.

Роман выдвигался на премии им. Аполлона Григорьева и «Национальный бестселлер», дважды входил в номинацию «Выдающееся творческое достижение в области русской литературы» премии «Ясная Поляна».

Для кого эта книга

Для любителей русской современной прозы.

Для людей думающих и стремящихся понять быт, историю и культуру российских регионов.

Для всех, кто хочет читать современных авторов, претендующих на место среди классиков русской литературы.

Александр Кузнецов-Тулянин

Язычник

Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав.

© Кузнецов-Тулянин А., 2024

© Оформление. ООО «Манн, Иванов и Фербер», 2024

* * *

Моим родителям

От автора

ЗЕМЛЯ, КОТОРАЯ ВСТРЕЧАЕТ СОЛНЦЕ

Кунашир называют самой яркой жемчужиной в ожерелье Курил. Это один из самых загадочных, красивых и богатых регионов России. Редкий соотечественник бывал здесь, а если бывал, а тем более жил, значит, изменился навсегда.

Одного золота здесь хватит на многие годы промышленной добычи. На Кунашире есть реки (и я знаю о них), где можно за неделю намыть небольшое состояние. На соседнем Итурупе – крупнейшие в мире и еще не тронутые залежи редчайшего рения, на островах – висмут, индий, германий, титан, ванадий, огромные залежи серы, пемзы и много чего другого: вулканы постарались за миллионы лет все это добро доставить поближе к поверхности. А еще – минеральные источники и геотермальные воды, что важно для туристической и санаторной отраслей.

Но, конечно, главное богатство – морские шельфы площадью почти как три Московские области. Благодаря явлению апвеллинга воды здесь богаты планктоном. Сюда на откорм устремляются несметные стада сайры, анчоуса, сардин, ставрид, трески, палтуса, корюшки и прочих рыб. Кроме того, Курилы – это нерест лососевых с самыми значительными уловами в России. Это также десятки видов моллюсков, креветки, крабы, морские ежи, трепанги… И здесь же крупнейшие в России запасы ценных водорослей – от морской капусты до агароносной анфельции, добыча которой когда-то была крупнейшей в мире!

Южные Курилы – это удивительная и во многом загадочная природа. Бродя по заповедным тропам, ученые так и не нашли причину «кунаширского эффекта»: отчего ягоды шиповника величиной с яблоко? Почему заросли лопухов становятся похожи на густой темный лес с толстыми стволами и плотными сводами? Что привлекает сюда зеленого голубя и почему это единственное место в нашей огромной стране, где растет в естественных условиях магнолия?

О красоте озер в вулканических кратерах, кристальных рек и водопадов, горячих серных источников, могучих океанических накатов, о гомоне тысячных стай птиц, о медведях на нерестовой рыбалке можно говорить бесконечно. Нигде больше в нашей северной стране не сочетаются одновременно таежные заросли с субтропическим лесом в распадке, морем и горячим пляжем. Или красная икра, измеряемая на домашних кухнях тазами. Рыба на нересте, которую можно поймать руками. Крадущийся по стопам рыбака-браконьера медведь, вовсе не для нападения, а за подачкой (икру берет человек, а выброшенную рыбу подбирает мишка).

В запредельном градусе пекла богатств, красот и загадок ковался характер курильчан, к которому природа добавила своей энергетической мощи. Получился особый тип людей. У них всё на разрыв – работа, любовь, страсть, разгул. Здесь действуют неписаные законы этики, где общее выше частного и справедливость выше закона. Незнакомого приведут в дом и накормят, с ближним поделятся последним, а нарушителя правил могут скормить рыбам.

Большую часть жизни я прожил в Туле – городе, полном заводов и секретных НИИ, благодаря разным житейским и профессиональным обстоятельствам видел также множество других городов, но душа моя всегда парила в дальней дали: я так и не полюбил город как явление. Потому что я видел Курилы. Я видел их не как заезжий турист. Полагаю, что я успел впитать в себя их дух, их особенность, их силу. Так вообще говорят курильчане, к которым я в свое время причислил себя раз и навсегда. А мы говорим так: люди делятся на тех, кто видел Курилы, и на тех, кто их не видел. Хотите, чтобы я расшифровал, что за этими словами скрывается? Пожалуйста – я посвятил этому целый роман, и он перед вами.

Конечно, любой текст, даже такой, который сейчас вы готовитесь открыть, не даст реального представления о параллельной вселенной, куда вас приглашает книга. Но нужно учитывать одно обстоятельство, которое считаю решающим. Написание «Язычника» – это тот случай, когда книга отделилась от автора и начала жить самостоятельной жизнью уже с первых дней работы над ней.

Это странное ощущение, поскольку до этого я уже сочинял (именно сочинял) рассказы и повести, которые успешно публиковались в литературных журналах России, но ничего подобного со мной до этого не случалось. Текст сразу же стал отделяться от моей воли, делаясь непослушным, так что я только успевал поворачиваться и воплощать на бумаге те видения, которые преследовали меня днем и ночью. Для этого в кармане у меня всегда был блокнот, так что я мог внезапно остановиться посреди улицы и начать строчить в нем карандашом… А ночью на прикроватной тумбочке обязательно лежало несколько листов бумаги, которые утром я обнаруживал уже заполненными своими каракулями. И, конечно, от заранее обдуманного сюжета не осталось и намека, книга увела меня в совершенно иное пространство, закрутила в совершенно непредсказуемых событиях, столкнула с совершенно иными людьми, которые будто сами собой являлись в тот мир, в который мне самому было позволено заглянуть. Вот, например, такой штрих. Я вдруг стал описывать незапланированный в первоначальном сюжете пожар дома, а писал я книгу уже будучи в Туле, далеко от Курил, утратив практически все связи со курильчанами. Так вот, примчавшись на пожар, я вдруг стал описывать, как горит именно мой курильский родительский дом, в котором я прожил с перерывами долгие годы и в котором родители мои до отъезда на материк жили четверть века. И только спустя еще несколько лет мы узнали, что как раз в тот самый октябрь, когда я писал эти страницы, в те самые дни, дом наш курильский по-настоящему сгорел. Я не знаю, как случилось это совпадение, как найти этому адекватные объяснения.

Если вы ждете сейчас от меня краткого пересказа книги или пояснения каких-то смысловых и философских мотивов текста, то спешу разочаровать вас: мне для этого не хватило и всего романа – чувство недосказанности преследует меня по сей день…

Часть первая

Огонь

Случаются человеческие поселения в глубине дикой природы. На сотни миль – океан в пене, ветер, небо, растрепанное и седое, не знающее ни края, ни препятствий. И если плыть на судне – плыть, а не идти, как мореманы, рисуясь, говорят в присутствии сухопутных, а именно плыть, как они говорят между собой, потому что в шторме ты плывешь и болтаешься, подобно тому веществу в проруби, – если плыть много и много дней подряд, то может показаться, что не будет конца ветру, дождю, волнам, пене. Но одним утром поверхность океана раздастся, и вздыбится обильной тучной зеленью остров с вулканами и сопками в драных облаках, раскинется нелепая городьба на берегу: домики, обитые черным рубероидом, электрические столбы, длинный деревянный склад возле пирса. Мокрая неустроенность, и все держится неизвестно на чем, притулилось на берегу, а где он, берег, твердь, где океан? Хлещет вода со всех сторон: с неба, из океана, потоками с сопок. По улочке, как по реке вброд, против урагана продирается пригнувшийся человек в резиновом плаще. А в миле от берега – городьба из десятка судов на рейде, перемогающихся в широком взбаламученном заливе.

И нужно дождаться ночи, чтобы пришла тишина. Ночью шторм заляжет, на берегу включатся жиденькие огни от электростанции с тремя старыми дизелями, и станут огни тлеть посреди тьмы – будто окаянные сироты побредут с фонарями сквозь дикий мир. Бывали эпохи, когда такие маленькие морские поселения спасали огромную страну. Без хлеба и мяса, она годами сидела на селедке, и весь мир дивился, что голодная страна оставалась жива и воинственна. Теперь, до нового бунта или войны, тихие поселения, как маленькие забытые открывателями государства, будут плыть в собственном времени, ничего не разыскивая, не запоминая пути и не намечая себе никаких причалов в будущем.

* * *

В западном углу океана случайный летний тайфун, накручивая спирали с северо-востока, двое суток уволакивал в непроглядную муть остров и поселок рыбаков на берегу залива. Тайфун валил столбы, рвал провода, опрокидывал сарайчики и теплицы. Дощатый курятник над крутым склоном от страшного удара ветра вдруг распался, и в ревущем потоке закувыркались выломанные доски и выброшенные на волю всклокоченные куры. Налетал горизонтальный заряд ливня, иссекая холодными иглами землю, стены домиков, деревья, травы, всякого живого, что посмел высунуться наружу. На второй день река подняла широкий деревянный мост, медленно развернула, вынесла в море, и волны – короткие, высокие, хлесткие – выплюнули его вместе с пеной на берег по бревнышку, море завалило берег мусором и грязно-желтой пеной.

Люди в домиках два дня томились ожиданием, словно были посажены в старые просмоленные бочки и брошены в волны. И всякий гвидон, прикидывая убытки, затаенно слушал, не разобьет ли бочку о скалы, – допоздна сидел за столом, жег свечные огарки, потягивал дешевую привозную китайскую водку из рисовых отрубей. И жизнь, с ее теплом и мыслями, с надеждами и горестями, будто вся выдавливалась из пространства тайфуном и стекалась в эти маленькие островки: в людей, в их тела, в нежные оболочки.

На третье утро скорлупа непогоды раскололась, и в небе у самого горизонта растекся ослепительно сверкающий желток. Этим утром в поселке запылал пожар – не огнем, потому что огонь поблек в солнечных лучах, а черными завораживающими клубами стал возноситься в небеса построенный еще японцами домишко у реки. Он ветшал, прел, кренился уже, пожалуй, лет сто, и пришло бы ему время тихо замереть в безобразных развалинах, однако жизнь его закончилась красиво, вихреобразно и бунтарски, чего никто не ожидал от такой развалюхи. Но, может быть, не обошлось без поджигателя, потому что по такой мокряди после тайфуна дома еще никогда не горели в поселке, а может, было все куда проще: огоньку подбросили сами безалаберные хозяева. Все это так и осталось тайной, реальным же было только то, что еще до пожара, ночью, хозяйка двух комнат в левой половине дома Таня Сысоева металась в постели, и воображение ее не давалось ни сну, ни бодрствованию.

Утробно, переливчато, жутко выло за стенами, и женщина маялась от всепоглощающей тоски – по кому, по чему, сама не знала, и незнание это тяготило сквозь дрему, терзало больше всего, будто заставили ее бродить в страшном месте с завязанными глазами. А потом она забылась на короткий час, когда же вновь перед рассветом открыла глаза, погромленный мир за стенами оцепенел в безветрии. Она выбралась из сна, как из-под каменной плиты. И сама занемела в отсыревшей постели, будто пролежала под камнем долгие годы. Сквозь оцепенение несло еле уловимым гулом: в двух километрах от поселка, за длинной косой, прикрывающей залив, темный океан бросал на берег мертвую зыбь. И гулом этим, порой растворяющимся в инфразвуке, давило на грудь, на голову, вязало по рукам и ногам. И врывался в нее запах: муторный, нестерпимый. Спал под боком у Тани, сунувшись плешивой головой ей в подмышку, мужичок Миша Наюмов. Она, почувствовав его рядом, прилипшего потной шкурой к ней, его тяжелую жаркую руку на своих ногах и вспомнив, как два дня назад затесался он в ее хмельной круговорот, в дом ее, под самое ее крылышко, подумала, да и не подумала даже, потому что какие же могли быть думы в опустошенной похмельной голове, а, скорее, только почувствовала, что вот в таком исполнении мужичок этот ей совсем невмоготу. Пока он зубоскалил и бренчал на гитаре да пока тискал ее, сколько мог и как мог – что с него возьмешь, – был он ей терпим. А такой: спящий, потный, храпящий – стал даже мерзок. Она провела пальцами по его голове, пробурчала брезгливо: «Сморчок плешивый…» Выбралась из-под его руки, скинула с себя одеяло и, разом переместившись голым телом из потной духоты в сырую прохладу комнаты, поднялась. Озноб прошелся по ней, и она, чувствуя все-таки приятность прохладного воздуха и озноба, съежилась, приобняла себя за плечи, раздавливая в лепешечки маленькие грудки, сказала: «Брр…» Села на холодный стул, так же приобнимая себя, вздрагивая от озноба, стала смотреть на спящего. По всему дому – по постели, по стульям, по столу – Миша успел напятнать своего запаха: табачной кислятины, старого кобелиного пота и будто какой-то плесени. И эти мужские запахи, всегда цепенящие Танину душу, теперь вдруг расшевелили в ней брезгливость. В потемках докапывала вода с потолка, и Таня вычленяла этот звук из всех, что долетали до нее, но не вникала в него, он мерещился чем-то невнятным, тенькающим, как подергивание перетянутой струны в гитаре. Она закурила. Приторный запах утонул в дыму. Жадно затягивалась сигареткой – до головокружения, пока не припекло огоньком пальцы. Тогда Таня сунула окурок в блюдце. Нужно было опять ложиться рядом с Мишей, но она не могла себя пересилить. Наклонилась к нему, потрясла – не за открытое плечо, а там, где одеяло лежало на его руке.

– Миш… Миш…

Он проснулся и всполошенно заговорил, разворачиваясь, скидывая с себя одеяло, будто готовый встать, но только приподнимаясь на локте:

– А?! Что?!

Она же в патоку еще не отпустившего его сна проговорила торопливо, пока он не опомнился:

– Уходи, Миша. Прямо сейчас вставай и уходи…

Он вновь откинулся на спину, улегся, подтянув одеяло к подбородку, пытаясь осмыслить ночную побудку, медленно выплывая из сна, и Таня примолкла, угадывая в сумраке его блуждающий блестящий взгляд и его безмыслие, переливающееся в раздражение, которому мало слов, чтобы ответно досадить.

– Ты что?.. Совсем?..

– Я хочу, чтобы ты ушел, прямо сейчас…

– Ты что?.. – он закипал. – Ты башкой-то думаешь?.. Самый сон…

Он стал шумно отворачиваться к стене, натягивая одеяло на голову, сердито бурча. Она дождалась, когда он затихнет, и сказала раздельно и твердо:

– Если ты сейчас не уйдешь, я подожду, пока ты заснешь, а потом зарежу тебя во сне.

Он полежал несколько секунд затаенно, но опять заворочался, повернулся, посмотрел на нее не мигая, но против мерцающего предрассветного окна ничего не видел, только темный силуэт, нависающий над ним, неподвижный, непохожий на нее, потому что она была маленькая, как девочка-подросток, а теперь от ее молчания веяло жутью.

– Больная, что ли, дура?.. Ну ты дура. Я те, сука, так зарежу, ты думай, чего говоришь-то…

Она молчала. Тогда он резко встал, прошлепал к столу, пошарил там, щелкнул зажигалкой, закуривая, и лицо его вплыло в темноту малиновыми пятнами и резко очерченными складками ожесточения у губ и глаз, и глаза были прищурены. Тане же, смотревшей на него сбоку, было все равно, что он сделает дальше: развернется и тут же ударит, или ударит потом, или что-то еще. Но, закурив, он вдруг повел себя совсем иначе, сел на диван и сказал – не испуганно и не примиряюще, а так, будто почувствовал за собой вину: