Вихри перемен

– Ну, если у тебя что-нибудь получится, – попросила Галка, – возьми меня к себе. Надоело сидеть, ждать у моря погоды.

– Ага! Нам художник-дизайнер точно понадобится! – пообещала та.

Галина не придала особого значения ее словам. Улитка едет, когда-то будет. Но глядя на окрыленную, возбужденную Чугункину, подумала: «Может, и правда что-то изменится. Сдвинется, наконец, и в моей жизни».

III

Свято-Троицкая Сергиева лавра – это несокрушимые, не поддавшиеся ни времени, ни коммунистам высоченные стены, величественные белые надвратные башни, огромные деревянные ворота, через которые Дубравин с новыми родственниками по линии жены проходит внутрь. А здесь их встречают взметнувшиеся ввысь колокольни с золочеными куполами прекрасных соборов, уютные дворики, величественные с приглушенным светом, расписанные библейскими сюжетами стены и колонны.

Вот она Русь! Исконная. Изначальная.

По толпе идет шорох. И словно ветерок бежит над головами:

– Патриарх! Патриарх! Сейчас выйдет Патриарх! Будет поздравлять с праздником!

Балконная дверь в покоях приоткрылась. Из нее выныривает крепкий, широкоплечий красивый, молодой, но бородатый монах в черной рясе и такой же, похожей на черный кивер, шапке. Он сверху оглядывает собравшуюся в монастырском дворе пеструю толпу. И отходит в сторону. Ожидая.

Напряжение нарастает. Дубравин, стоящий на удобном, возвышенном парапете в центре двора, с любопытством оглядывается вокруг.

Пасха. Народ с куличами и крашеными яичками томится у входа в храм. В центре двора лавры огромный металлический бак. Из него черноризный монах разливает в бутылки и кувшины святую воду. Очередь терпеливо ждет, когда можно будет подойти к кранику.

Они только что, минут, может быть, пятнадцать тому назад, приехали в Загорск и сразу такая удача! Увидеть Патриарха Пимена.

Да, такое будешь вспоминать потом всю жизнь!

* * *

Москва встретила бывшего собственного корреспондента неласково. Сначала он попробовал жить в гостиницах. У коммунистического союза молодежи имелась пара таких чудных учреждений, где останавливались молодые функционеры. В частности, все, кто ждал жилье в столице, обитали в «Орленке». И каждый вечер от такого бессемейного, холостяцкого жития «гудели» и «культурно отдыхали». Так что утром горничные мешками выносили из номеров стеклотару и упаковку.

Через пару недель от этих постоянных вечерних упражнений у Дубравина заболело в подреберье, а во рту появился противный металлический вкус.

Тогда он перебрался в собкоровскую общагу рядом с редакцией. Но там жизнь была еще веселее. Собкоры приезжали. И проставлялись. Уезжали. И делали отходную. Она могла тянуться день, два. Неделю. Попробуй тут уклониться. Вот и позавчера они провожали любимца публики, собственного корреспондента из Грузии. Художник Пиросмани мог бы изобразить этот сюжет в своих бессмертных творениях. Но его с ними не было. Зато был усатый развеселый «князь» Нугзар Минеладзе из Тбилиси. Такой же усатый и не менее веселый в подпитии бакинец Азик Мургалиев. Лысый, но тоже усатый и улыбающийся собкор из Еревана. А также рыжий, бородатый угрюмый хохол из Киргизии Степа Гоманюк.

Ну, и соответственно примкнувший к ним русский. Александр Дубравин. А также другие неустановленные лица.

Чего они только не вытворяли!

Минеладзе, держа в зубах «кинжал», в просторечии именуемый кухонным ножом, плясал лезгинку на столе под аккомпанемент стульев-барабанов. И всю ночь в тихом московском переулке жалобно звучала в темноте сакраментальная мелодия «Где же ты, моя Сулико?».

Увы. И ах! Музицирование было прервано самым гнусным образом. Телефонным звонком. Позвонила подруга зама ответственного секретаря. И сообщила народу: «Коля пошел вешаться в ванную!»

– Чип и Дейл идут на помощь! – вскричал тогда Дубравин.

И вся толпа, пьяная в хлам, устремилась в магазин. А потом ловить такси. Ехать. Спасать…

Со вчерашнего дня Дубравин переселился. На самый край Москвы. За Кольцевую. Это особая общага. Съемная трехкомнатная квартира в новом панельном голубом огромадном доме. Однако туда никто не хочет ехать. Далеко! К тому же там нет никакой мебели. Ни столов. Ни стульев. Ни шкафов. Только девять железных кроватей с панцирными сетками и матрасами.

А в конце рабочей недели вечером Александр ездит к новым родственникам по линии жены в маленький подмосковный городок.

Сто километров от Москвы. Час сорок на электричке. И это уже глубинная Россия. Настоящая.

Там живут теща и тесть. Люди простые и добросердечные. Дубравин с интересом приглядывается к этой жизни. К этим людям.

Странное дело. Даже когда они что-то обсуждают или чем-то возмущаются – в них нет злобы, упертости.

В этом же городке живут и другие многочисленные их родственники. Так что иногда они собираются на даче на какие-то совместные праздники-застолья. Человек десять-двенадцать садятся за большие, накрытые на зеленой полянке столы. Приносят еду из дома. И ведут долгие неспешные разговоры о перестройке, о жизни, о бабушках и дедушках. Обстоятельно, уважительно относятся они и к Дубравину. Так что все рассказы о тещах, которые прессуют зятьев, здесь не имеют под собою почвы. Разве что иногда кто-нибудь из женщин вспоминает старинную поговорку: «Зять любит взять, а теща, как роща. Ее хоть руби!»

Особенно удивляет Дубравина его шурин – муж сестры его жены. Его все любовно называют Колюшка. И действительно, по своей душевной чистоте, наивности, незлобивости он словно не от мира сего. И когда по-детски улыбается на ворчание своей половины, Дубравин понимает, что такое «народ-богоносец». И чувствует, что здесь еще до конца не угасли, не затоптаны искорки той самой, канувшей в Лету Святой Руси.

Он много ездит в это время по стране. И в командировки, и так, на экскурсии. И жадно впитывает в себя все окружающее. Словно пытается понять, пощупать руками эту землю, этот народ. Увидеть его историю и скрытую от посторонних глаз жизнь.

И в этих поездках, дальних и ближних, все яснее и яснее становится его видение. Сегодня для него Россия – уже не миф, это реальная страна. Но есть еще что-то в его душе, не дающее ему до конца слиться с этой жизнью. И хотя он страстно желает быть таким же, как все эти люди, у него это никак не получается.

Обостренно он воспринимает оскорбления исторической памяти русского народа. Коренные русаки посмотрят на бетонную могилу князя Дмитрия Пожарского в Суздале – и отойдут равнодушно. А он переживает.

Для них Загорск – он и есть Загорск. А он обязательно вспомнит, что приехали они сегодня ни в какой не в Загорск, а в Сергиев Посад. И это здесь Сергий Радонежский благословлял князя Дмитрия, прозванного впоследствии Донским, на поход против Мамая.

Здесь Петр прятался от Софьи во времена стрелецкого мятежа. И был он тогда просто длинный, узкоплечий, нервный, испуганный мальчишка в наброшенном на плечи чужом кафтане.

Отсюда, из этих стен, начинался его царский путь. А закончился в городе его имени под беломраморной плитой саркофага с простой надписью: «Петр Великий».

Много увидел Александр Дубравин в этих разъездах. И ряды безымянных саркофагов в Успенском соборе Московского Кремля. И развороченные памятники на Бородинском поле. И бассейн на месте храма Христа Спасителя…

Многие знания рождают многие печали. А взбаламученная душа его ищет. Ищет Родину, которая даст ему, наконец, покой и радость. Радость жить на своей земле…

* * *

Пошел по праздничной толпе туристов и паломников шорох.

«Патриарх! Патриарх! Патриарх!»

Ждут все. Выходит на балкон суровый бородатый мужчина в странном облачении. Над белым головным шлемом – крест. Надо лбом – вышитый шестикрылый серафим. На груди – икона. В руке – чудной красоты посох.

Народ, разинув рот, стоит. Глазеет. А мужчина обводит суровым взглядом собравшуюся толпу. И под этим взглядом народ робеет. Затихает. Смиренно опускает глаза.

Опускает виновато глаза и он. Шурка Дубравин.

– Поздравляю вас с праздником святой Пасхи! – медленно и величаво, наконец, произносит первые слова патриарх.

– Спасибо! – единодушно выдыхает огромная толпа.

Бу-у-у-ум! Бу-у-у-ум! Пронзительно ударяют колокола.

Сердце трепещет в груди. И отзывается на эти прозрачные праздничные звоны.

В эти минуты Дубравин уже почти не слышит проповеди. Он чувствует, что какая-то неведомая радость и сила рождаются в его груди. И сила эта не только его. Что она частичка какой-то общей объединяющей его с этими людьми силы. Что он, родившийся на чужой далекой земле, за тысячи километров от центра русской цивилизации, – неотрывная часть ее. Ее великой истории. И общей судьбы.

Он смотрит на взлетевших в высокое небо птиц. И повторяет про себя: «Ах, ты, Русь моя, изначальная! Всплывёшь ли ты из глубин истории или останешься навсегда на ее дне, как древняя Атлантида?»