Психотехнологии. (Базисное руководство)

Начиная с 2000-х годов отмечается отчетливая тенденция по адаптации имеющихся психотехнологических концепций и техник для заинтересованных групп населения, использования виртуального и информационного пространства для доведения такого адаптированного психотехнического контента до широких групп потребителей (например, А. Ю. Панасюк, 2011; Р. Янг. 2012, К. Свит, 2013; А. Л. Катков, 2018; П. А. Федоренко, 2022). Причем, речь здесь идет не о так называемой поп-психологии, но о проработанной навигации довольно сложного контента к его потенциальным потребителям с предсказуемым эффектом пользования. Словом, раскидистое «живое дерево» психотехнической практики, не дожидаясь появления «сухой» всеобъемлющей теории, расцветает и пышно зеленеет на наших глазах.

Проводится инвентаризация и психотехнологический «апгрейд» состояний измененного сознания с предсказуемым ресурсным-целебным эффектом (В. В. Козлов, 2016). В предлагаемом психотехническом контенте прорабатывается прочный и удобный – прежде всего для практикующих профессионалов (нельзя исключать, что и для парапрофессионалов, прежде всего в целях повышения безопасности и эффективности их соответствующей практики) – мост, по которому циркулирует полезная, обогащенная информация от полюса психотехнической традиции к полюсу инновационной психотехнологической практики.

Необходимо сказать и о проблесках реанимации «большого» психотехнического проекта усилиями энтузиастов-исследователей, и в первую очередь – психолога и методолога Юрия Васильевича Пахомова. В частности, он босновывает точку зрения того, что несмотря на разность взглядов и подходов энтузиастов, действующих в сфере психотехнологий, общая идея этого движения жива и актуальна как никогда (Ю. В. Пахомов, 2022).

Далее, безусловно, следует отметить тенденцию к выведению нового класса психотехнологий. связанных с форсированным развитием потенциальных возможностей психического, управления процессом дифференцированной активности сознания, приобретением дополнительных степеней индивидуальной свободы и соответствующего качества жизни. Автор данной инновационной психотехнологической концепции, О. Г. Бахтияров в отношении разработанного им контента употребляется термин «Психонетика», предложенный Кадзума Татэиси, японским теоретиком и философом в сфере менеджмента. «Психонетика» – по Татэиси – понимается как обозначение следующей техногенной эры, перенимающей эстафету у череды промышленных, и далее – информационных революций. Однако, до такого цивилизационного статуса надо еще дойти, а значит, и проложить к нему дорогу.

И какие же «рецепты» прокладывания вот этого эпохального маршрута нам предлагают вперед смотрящие специалисты в сфере философии и методологии психотехнологий, а также признанные интеллектуальные лидеры эпохи.

Здесь, в первую очередь, следует отметить фундаментальную работу доктора философских наук, кандидата технических наук, профессора Натальи Владимировны Попковой «Антропология техники». Особенно первую часть это труда, где рассматривается глубинная проблематика взаимоотношения человека и техники, в том числе – сверхсложной компьютерной техники. А также – третью часть работы, где рассматривается проблема «технического» разума и, главное, аксиология этой сложной проблематики, в том числе в аспекте своих неприемлемых крайностей. И здесь нам, по примеру Гаутамы Будды, предлагается определить некий срединный путь, который, собственно, и надо понимать как дорогу к заветной «психонетической» эре. Проблема здесь в том, что истинный срединный путь – это отнюдь не равноудаленный маршрут между двумя крайними аксиологическими полюсами, и одним только техническим разумом здесь не обойтись.

Пока же, перспектива тесного взаимодействия homo sapiens со сверхсложными техногенными имитаторами многократно усиленных интеллектуальных и иных сфер функциональной активности психики человека преподносится интеллектуальными лидерами эпохи – Рэем Курцвейлом, Югвалем Ноем Харири, Максом Тегмарком, Илоном Маском и другими – как абсолютно неизбежная реальность.

Так, например, весьма уважаемый ученый, эксперт-футуролог Югваль Ной Харири констатирует наличие следующих тенденций в сфере высоких технологий: «Биоинженеры теперь умеют выращивать новые органы и обновлять старые, вмешиваться в организм на генетическом уровне и т. д. Есть и более радикальные подходы, по сути, они предполагают слияние человека и компьютера. В кровеносную систему можно запускать нанороботов, чтобы те могли чистить сосуды и доставлять куда надо лекарства, а заодно уничтожать опухоли и вирусы. В США создан чип, который при вживлении в мозг пересылает сигналы из одной здоровой его клетки в другую, обходя при этом повреждённые участки. Есть мозговой имплант, который отправляет нервные импульсы на персональный компьютер, а тот, в свою очередь, отдаёт команды всевозможным электронным устройствам в доме» (Ю. Н. Харири, 2015).

А вот и другой, весьма показательный пример видения перспективы такого технологического усовершенствования человеческого организма. Известный новатор-футуролог современности Рэй Курцвейл комментирует ситуацию следующим образом. В 2030-х годах – когда, по прогнозу Курцвейла, нанороботы с сенсорным зарядом смогут проникнуть в нервную систему – виртуальная или дополненная реальность станет исключительно реалистичной, что позволит нам «быть кем-то другим и получить другой опыт». И далее – весьма показательная выдержка из высказываний Курцвейла относительно гуманитарного, ценностного и морального аспекта этого предлагаемого способа цивилизационного прогресса: «Люди говорят: „А хочу ли я стать частью машины?“ Но вы даже не заметите этого, – говорит Рэй Курцвейл, – потому что это будет естественная вещь с любой точки зрения». И здесь нелишне напомнить, что согласно футурологическим прогнозам цитируемого автора, имеющим отчетливую тенденцию сбываться, уже в следующем столетии известная нам Вселенная превратится в гигантский компьютер с возможностью подключения к этому мегакомпьютеру каждого живущего в ней человека. Ибо, как утверждает Курцвейл: «На базовом уровне технологии – это способ изменения окружающей среды и самих себя. И этот процесс будет продолжаться» (из интервью с Рэем Курцвейлом, 2015).

Наконец, необходимо обратить внимание на все более набирающий силу мейнстрим трансгуманизма, в частности на такую разновидность этого течения, как NBIC – конвергенция. Речь в данном случае идет о синергии нанотехнологий, биотехнологий, информационных технологий и когнитивных наук. Помимо прочего (а «прочее» это, к примеру, перспектива достижение физического бессмертия), здесь аргументируется возможность радикального расширения физических и интеллектуальных возможностей, перенос личности человека на новый («вечный») физический носитель, либо, как варианты – на искусственную нейронную сеть, или роботизированный супер-компьютер. Вот это и есть реальный – с точки зрения авторов данной версии цивилизационного развития – вариант спасения человечества от неминуемой гибели в прогнозируемых космических и техногенных катастрофах. Вопрос лишь в том, будет ли такой вариант искомым Спасением, либо это будет гарантированный конец истории заблудившегося человечества, так и не разобравшегося в сущностной идее того, что есть Время и какое отношение в этому удивительному феномену имеет психика человека. И здесь уже вообще не до «шуток» (т. е. не до облегченных – в духе доминирующей системы фундаментальных допущений – рецептов разворота цивилизационных процессов будто бы в спасительную сторону).

Отсюда понятно, что еще одним драйвером для форсированного развития сферы психотехнологий как авангардной науки с беспрецедентными разрешающими способностями, как раз и является опасный перекос в сторону техногенного полюса цивилизационного развития, куда брошены почти все имеющиеся ресурсы общего корпуса науки

В то время, как практически единственным реальным ресурсом развития авангардной психотехнологической науки является инициативная самоорганизованная активность профессионального сообщества.

Резюме по настоящему разделу

Общие характеристики предметной сферы психотехник и психотехнологий Нового и Новейшего времени в виде фрагментарности, разобщенности, отсутствия системообразующего стержня, как и сам факт более чем вековой задержки в формировании самостоятельного и состоятельного научно-практического направления «психотехнологии», несмотря на всемерную и очевидную необходимость такой акции, безусловно требует осмысления.

Проведенный нами эпистемологический анализ показывает, что начиная с XVII века, респектабельная наука прочно обосновалась в полюсе объективной реальности, в котором феномен времени понимался как такой же объективный атрибут этой «единственно возможной» модели реальности, не имеющей никакого отношения к феномену психического (человек в такой модели реальности, мягко говоря, необязателен).

В качестве аргумента своей правоты апологеты «объективного» естественно-научного подхода обычно приводят список действительно впечатляющих достижений фундаментальной и прикладной науки (например, в публикации В. В. Логвинова (2015), которая так и называется «Открытия и достижения науки и техники за последние 570 лет. Летопись: 1440—2010» перечисляется свыше двенадцати тысяч таких открытий).

Между тем, даже и в этой впечатляющей динамике поистине революционных преобразований технологической реальности, творимой на наших глазах, обращает на себя внимание нечто неизменное, присутствующее на каждом таком витке научно-технического прогресса. Речь здесь идет о сверхинтенсивной концентрации прежде всего интеллектуальных, а затем и технологических, информационных, финансовых и других ресурсов на взаимодействии только лишь с одним компонентом сложной категории объемной реальности – его пространственными характеристиками или, другими словами, объектным статусом. Который, разумеется, наиболее очевиден, т. е. доступен наблюдению, измерению, рациональному объяснению и, следовательно, предсказательной эвристике. Что, собственно, и требуется от корпуса науки согласно системе фундаментальных допущений доминирующей эпистемологической платформы. Те же направления деятельности, которые не могут представить «объективную» и четко измеряемую предметность, объявляются «умозрительными» и явно, или неявно изгоняются из пантеона респектабельной науки.

Такого рода установки чем дальше, тем больше сказываются в том числе и на концептуальном видении проблемы сохранения такого важного адаптационного качества, как популяционное здоровье и, в конце концов, феномена жизни человека в условиях прогрессирующей утраты адаптивных механизмов естественного отбора и возрастания степени агрессивности среды. Все, что здесь предлагается в последние десятилетия так или иначе представляет собой идею протезирования прогрессивно утрачиваемых компонентов «телесного» здоровья. А самые последние тенденции в виде разрабатываемых вариантов трансгуманизма безусловно требуют углубленной эпистемологической и этической экспертизы.

То есть, и в отношении идей, выдвигаемых представителями техногенного полюса современной науки, и в плане сущностных основ поднимающегося направления «психотехнологии» должен быть выполнен еще один завет проницательного ученого и философа Гуго Мюнстерберга, который на страницах своего фундаментального труда ясно говорил о том, что «…нет ни одной науки, которая при исследовании основных принципов в конце концов не наталкивалась бы на проблемы, которые в области специальной науки не могут получить никакой разработки и, значит, безмолвно предаются логике и гносеологии… Наше собственное исследование все снова приводило нас к порогу гносеологии» (Г. Мюнстерберг, цит. по изд. 1996).

Наше исследование, в свою очередь, приводит к тому, что только лишь за счет углубленной – т. е. с использованием специальной методологии эпистемологического анализа – проработки ключевого вектора дифференциации-интеграции психотехнологий с общим корпусом науки и, главным образом, с сектором наук о психике (данный сектор выстроен на заимствованной и явно неадекватной эпистемологической базе), проблема выведения психотехнологий в состоятельное, авангардное научное направление, во-первых, решится по существу, а во-вторых – будет иметь необходимый конструктивный резонанс в общем поле цивилизационных процессов.

Кризисные явления в общем корпусе науки

Итак, перед нами стоят следующие вопросы: что в общем корпусе науки является неприемлемыми эпистемологическим установками для сектора наук о психике, в чем мы видим неопровержимые свидетельства такой «неприемлемости»? И тогда, какая же именно эпистемологическая платформа должна приходить на смену изжившей свое системе фундаментальных допущений?

И мы помним, что согласно доминирующей системе фундаментальных допущений диссоциированной эпистемологической платформы (см. стартовый блок настоящего раздела) респектабельная наука прочно обосновалась в полюсе объективной реальности, в котором феномен Времени понимался как такой же объективный атрибут этой «единственно возможной» реальности.

Апологетами твердой научно-рациональной метапозиции отторгаются даже и компромиссные и сверхосторожные заявления некоторых колеблющихся субъектов, сформулированные в духе того, что «отсутствие объективности в теологии – недостаток познания вообще, а не этой дисциплины» (цит. по А. Панчину, 2019).

В этих и во всех других подобных утверждениях прослеживается все та же «железобетонная» уверенность их авторов в том, что реальность – это ее единственно возможный актуальный план. И, следовательно, у нас никаким образом и вообще никогда так и не появится способ добывать достоверные факты обо всех других планах этой сложнейшей категории, актуализируемых с использованием пластичных параметров феномена сознания-времени. Но всерьез утверждать такое – это означает отрицать и тот факт, например, что информацию о тех же элементарных частицах, время жизни которых исчисляется в миллионных долях секунды, мы получаем как раз за счет сложного моделирования в информационном пространстве психического, изначально предполагающего пластичность параметров сознания-времени.

Такого рода «перекосы» в эпистемологической метапозиции идеологов рассматриваемой диссоциированной эпохи послужили и отправной точкой для формирования бинарной, «не стыкующейся» в своих стержневых установках системы репрезентации реальности. Речь здесь идет о следующих, ставших уже классическими оппозиционных парах:

1) дифференцируемые категории адаптивного опыта: универсального – уникального; объективного – субъективного;

2) выделяемые ареалы адаптивного опыта: наука – искусство, ремесло и пр.;

3) системы знаний, выводимые из категорий адаптивного опыта: кодифицированная система знаний, с установленными критериями принадлежности к естественно-научному полюсу – любые другие системы знаний без четких идентификационных критериев;

4) дифференцируемые полюсы общего корпуса науки: естественно-научный полюс – гуманитарный, социальный, исторический полюсы;

5) «неразрешимые параллелизмы» в сфере наук о психике: психофизические; психобиологические; психофизиологические.

Мы бы сказали, что само по себе наличие таких оппозиционных пар свидетельствует о недопонимании фундаментальных основ взаимодействия дифференцируемых статусов сложной категории объемной реальности, в частности – тесной взаимозависимости категорий первичной информации (статус объекта) и вторичной информации (статус субъекта). В результате чего из сферы науки оказались вытесненными, либо низведенными до положения «науки второго сорта», «ненастоящей науки», «плохой науки» все направления, так или иначе касающиеся субъективного опыта. И в том числе, и в первую очередь это касается наук о психике, как бы они ни назывались. Доминирующий естественно-научный методологический архетип и одноименный полюс научного мировоззрения не оставляли никаких шансов на глубокую проработку подлинной проблематики психического. А основной предмет этих наук – целостная идея психики, организованной и функционирующей по темпоральному принципу – оказался в положении ребенка, выплеснутого из поля респектабельной науки вместе с «водой» архаического опыта и религиозных верований.

Пожалуй, наиболее ярким свидетельством в пользу данного тезиса является история открытия и последующей интерпретации феномена так называемых зеркальных нейронов (Д. Ризолатти и соавторы, 1998, 2001, 2004). Первые определения функций зеркальных нейронов были весьма скромными – они активны во время подражания. Но позднее стали появляться интерпретации, связывающие данное открытие с рядом проблем современных гуманитарных и психологических дисциплин.

Так, через механизмы нейронной активности, связанной с функцией подражания, были попытки интерпретации следующих весьма сложных явлений и проблем: эмпатии – как способности понимать эмоции других путём сопереживания; способности понимать язык и речь человека, сигналы других животных; попытка обоснования theory of mind (или понимание чужого сознания, или модель психического, или теория намерений, или макиавеллиевский интеллект) – конструкта, описывающего способность понимать психическое содержание других индивидуумов; понимания основ актёрского мастерства; метода вчувствования; общих механизмов развития культуры и цивилизации через подражание (В. Косоногов, 2009).

Критики такого предельного упрощенного способа интерпретации механизмов индивидуального и социального развития справедливо указывали на следующие «нестыковки»: если зеркальные нейроны активируются только тогда, когда наблюдаемое действие направлено на цель, то как они «знают», что определенное действие направлено на достижение цели? На каком этапе их активации они обнаруживают цель движения или его отсутствие? Не правильнее ли тогда полагать, что активность этих и других нейронов стимулируется опережающей и целенаправленной активностью других высоко интегрированных систем? И далее лидер оппозиционной нейрофилософии Патриция Черчленд заявляет, что «Нейрон, хотя и сложный в вычислительном отношении, является просто нейроном. Это не интеллектуальный гомункулус» (P. Churchland, 2011). Еще более убедительные свидетельства о несостоятельности эпистемологического обоснования нейронаук и ущербных объяснительных моделей функциональной активности психического, рождающихся в недрах этих наук, дается исследователем Феликсом Хаслером в его монографии «Нейромифология» (2022).

Однако ни такие аргументированные возражения, ни даже высказываемые мнения о том, что факты, описанные в статьях авторов и приверженцев теории зеркальных нейронов, можно интерпретировать в русле известных психологических школ – в расчет не принимаются. С позиции представителей «сильного» полюса науки, «факты остаются фактами – в некоторых отделах нервной системы высших животных есть нейроны, которые активны и при движении, и при наблюдении этого же движения, выполняемого другой особью», и этим все сказано. А вся «дополняемая реальность» вокруг этих установленных фактов, выстраиваемая за счет сложных интерпретаций поведения человека, – не более чем «измышляемые гипотезы».

Парадоксально, но факт – такая неадекватная приверженность к явно устаревшим объяснительным моделям «всего и вся», по сути ничего так и не проясняющим, доходчиво интерпретируется такой современной наукой как нейроэкономика: в ситуациях неопределенного выбора люди (в том числе и ученые), обычно, предпочитают «синицу в руке», а не «журавля в небе». При этом, апологеты нейроэкономики заявляют, что такого рода прагматический выбор поддерживается функциональной активностью нейросетей мозга. Ну да. А что же им (нейросетям) еще остается после генерации с уровня психического – отчетливого мотивационного импульса в пользу ситуации определенности и против ситуации неопределенности.

Патриция Черчленд и Феликс Хаслер, надо полагать, объяснили бы «на пальцах» авторам нейроэкономики, что в данном случае, как и во всех ситуациях неопределенности и выбора, первичен психогенез, а затем уже функциональный нейрогенез.

Тем не менее, «журавль» обновленного эпистемологического выбора должен появиться в поле зрения научного сообщества, и, в некотором смысле, спуститься с небес на землю.

Кризисные явления в секторе наук о психике

Надо сказать, что факт системного кризиса в сфере наук о психике вовсе не «на виду» и не «на слуху». Данный факт достаточно редко является предметом дискуссии на крупных научных форумах, в то время как в соответствующих рефлексивных дискурсах, более или менее регулярно публикуемых практически по каждому профильному научному направлению, такая оценка – скорее правило, чем исключение. И вот именно это обстоятельство, ясно показывающее, что даже и сектор наук о психике в общем корпусе науки толком не сложился, есть внятный сигнал о наличии такого системного кризиса.

Наиболее существенные характеристики такого кризиса мы продемонстрируем на примере наиболее значимого, а в недалеком будущем, безусловно, и «зонтичного» для становящегося сектора наук о психике, научного направления «Психология». Ибо в отношении психологической науки констатация кризисного состояния употреблялась в последние два столетия наиболее часто и обоснованно. И здесь же регулярно предпринимались осмысленные попытки преодоления системного кризиса. Таким образом, с использованием методологии углубленного эпистемологического анализа появляется возможность выявления подлинных причин неуспешности этих интеллектуальных демаршей со всеми выводимыми отсюда последствиями и перспективами преодоления системного кризиса в секторе наук о психике.

Далее следует иметь ввиду и то, что психотехническое направление деятельности традиционно относят к области прикладной психологии. Следовательно, все, что касается психологической науки, прямо или косвенно определяет ситуацию и в сфере становящегося научного направления «Психотехнологии».

История вопроса

С этой целью, в первую очередь, обратимся к трудам Уильям Джеймса, особо не нуждающегося в представлениях. Ибо каждый грамотный специалист-психолог знает У. Джеймса и как основоположника современной психологической науки, но и как наиболее проницательного и последовательного критика этой поднимающейся науки. Достаточно сказать, что любой серьезный ученый, высказывающийся на тему кризиса в психологии после Джеймса, так или иначе обращался к его блестящим, исчерпывающим формулировкам. Так, например, Л. С. Выготский и многие другие исследователи чаще всего цитируют следующий фрагмент сочинений Джеймса, который в силу его значимости мы воспроизводим полностью: «Называя психологию естественной наукой, мы хотим сказать, что она в настоящее время представляет просто совокупность отрывочных эмпирических данных; что в ее пределы отовсюду неудержимо вторгается философский критицизм и что коренные основы этой психологии, ее первичные данные должны быть обследованы с более широкой точки зрения и представлены в совершенно новом свете… Даже основные элементы и факторы в области душевных явлений не установлены с надлежащей точностью. Что представляет собой психология в данную минуту? Кучу сырого фактического материала, порядочную разноголосицу во мнениях, ряд слабых попыток классификации и эмпирических обобщений чисто описательного характера, глубоко укоренившийся предрассудок, будто мы обладаем состояниями сознания, а мозг наш обусловливает их существование, но в психологии нет ни одного закона в том смысле, в каком мы употребляем это слово в области физических явлений, ни одного положения, из которого могли бы быть выведены следствия дедуктивным путем. Нам неизвестны даже те факторы, между которыми могли бы быть установлены отношения в виде элементарных психических актов. Короче, психология еще не наука, это нечто, обещающее в будущем стать наукой» (У. Джеймс, 1890). По авторитетному свидетельству Л. С. Выготского, все здесь сказанное есть наиболее полный и точный анализ положения дел в психологической науке. Поэтому и нет ничего удивительного в том, что все последующие описания системного кризиса в психологии в той или иной степени воспроизводили фрагменты критического анализа, данного Джеймсом.

Между тем Уильям Джеймс как подлинно великий исследователь и практик, безусловно, не мог игнорировать и те проявления психической жизни человека, которые не укладывались в официальную или, как он сам говорил, «естественную» доктрину психологической науки. Он постоянно подчеркивал, что все корни духовной религиозной жизни, как и центр ее, следует искать в так называемых мистических состояниях сознания. При этом он выделял четыре главные характеристики признака, которые служили критерием для различения собственно мистических переживаний: неизреченность – невозможность изложить собственные ощущения и впечатления на обычном «посюстороннем» языке; интуитивность – проникновение в глубинные истины, отличные от обыденного опыта состояния откровения, моменты внутреннего просветления; кратковременность – мистические состояния, озарения не имеют длительного характера, время внутри экстатических переживаний вообще протекает иначе; бездеятельность воли – ощущение паралича собственной воли и власти высшей силы. Таким образом, по Джеймсу, речь идет о расширении возможности человека к непосредственному общению со сверхъестественным началом, возможности сверхопытного, сверхчувственного познания; о совокупности явлений и действий, которые каким-то образом связывают человека с тайным существом, непостижимыми силами мира, независимо от условий пространства, времени и физической причинности (У. Джеймс, цит. по изд. 1993). Или же – говоря прямым текстом – о необходимости всемерного развития и, соответственно, углубленного исследования такого способа познания реальности, как «гнозис».

Вышеприведенный важнейший тезис подкрепляется следующим фрагментом, опубликованным в одной из последних работ Джеймса: «Наше нормальное или, как мы его называем, разумное сознание представляет лишь одну из форм сознания, причем другие, совершенно от него отличные формы сосуществуют рядом с ним, отделенные от него лишь тонкой перегородкой. Мы можем совершать наш жизненный путь, даже и не подозревая об их существовании, но как только будет применен необходимый для их пробуждения стимул, они сразу оживут для нас, представляя готовые определенные формы духовной жизни, которые, быть может, имеют где-нибудь свою область применения. Наше представление о мире не может быть законченным, если мы не примем во внимание и эти формы сознания. Из них, правда, нельзя вывести точной формулы, и они не могут дать нам планы новой области, которые они перед нами раскрывают, но несомненно, что должны помешать слишком поспешным заключениям о пределах реального» (W. James, 1920). В процитированном фрагменте Джеймс практически подводит нас к той идее, что каждый такой очерченный статус сознания есть фокус репрезентации реального и что такой фокус, как и панорама (актуальный план) получаемой в этом случае реальности, могут быть весьма различными. Здесь же Джеймс указывает и на технологическую основу так называемых духовных практик, и ключевой момент такой основы – обнаружение побуждающего стимула для «включения» подвижной когнитивной оптики, которая и ведет адепта в сторону открывающейся таким образом перспективы объемной реальности. Но главное в данном фрагменте – это такое допущение, что если из приведенных в цитируемом фрагменте гипотетических положения пока что невозможно вывести точную формулу открывающихся планов реальности, то в будущем – кто знает…

Джеймс, в силу всего сказанного, в ретроспективе двух последних столетий оставался одним из немногих крупных ученых-исследователей, которые во времена практически полного доминирования естественно-научного подхода, в том числе и в исследовании сферы психического, открыто говорили о неполноте таких подходов и оставляли «двери открытыми» в отношении возможных альтернатив. Он внятно и аргументировано говорил о том, что сама по себе теория познания и науки о психике еще не сказали, но в будущем обязательно скажут свое последнее слово. «Тем временем о них можно собирать массу условных истин, которые с неизбежностью войдут в состав более широкой истины, когда для этого наступить срок» (У. Джеймс, цит. по изд. 2011). Примечательно, что вот такие грядущие науки о психике Джеймс обозначал как подлинно рациональные (в отличие от эмпирических, на уровне которых, собственно, и забуксовал «научный» способ репрезентации и осмысления феноменов психического). Тем не менее каких-либо внятных концептуальных, эпистемологических и методологических альтернатив эмпиризму в исследовании сущностной проблематики психического самим Джеймсом научному сообществу представлено так и не было. И вот это обещанное им будущее с абсолютно новым типом рациональности в секторе наук о психике в продолжении следующих ста двадцати лет, как мы знаем, не наступило.

Примерно в одно время с Джеймсом – в конце XIX столетия – свое понимание кризиса психологической науке и вариантов его преодоления сформулировал швейцарский ученый-психолог Рихард Авенариус. Нельзя сказать, что вот эта попытка, предпринятая на страницах его наиболее известного произведения «О предмете психологии», впервые изданного в 1890 году, прошла мимо внимания наиболее известных исследователей психологической науки. Так, например, Л. С. Выготский в своей основополагающей работе «Исторический смысл психологического кризиса» (1927) приводит объемную цитату из обсуждаемой им работы известного российского психолога Н. Н. Ланге, в которой имя Рихарда Авенариуса хотя и «походя», но все же упоминается. Но можно сказать совершенно точно, что идеи, высказанные Авенариусом – с учетом близости его главных тезисов к концептам информационной генетики – заслуживают более пристального исследовательского интереса.

С этой целью вернемся к упомянутой цитате, в которой Н. Н. Ланге (1914) поддерживает главную идею Авенариуса о прямой зависимости репрезентации предмета исследования от методологии исследовательского процесса (сам Авенариус здесь упоминает лишь вскользь, в то время как в других разделах цитируемой работы Ланге ему уделяется достаточно внимания): «Можно сказать, не боясь преувеличения, что описание любого психического процесса получает иной вид, будем ли мы его характеризовать и изучать в категориях психологической системы Эббингауза или Вундта, Штумпфа или Авенариуса, Мейнонга или Вине, Джемса или Г. Э. Мюллера. Конечно, чисто фактическая сторона должна остаться при этом той же; однако в науке, по крайней мере в психологии, разграничить описываемый факт от его теории, т. е. от тех научных категорий, при помощи которых делается это описание, часто очень трудно и даже невозможно, ибо в психологии, как, впрочем, и в физике,.. всякое описание есть всегда уже и некоторая теория… Фактические исследования, особенно экспериментального характера, кажутся для поверхностного наблюдателя независимыми от этих принципиальных разногласий в основных научных категориях, разделяющих разные психологические школы» (Н. Н. Ланге, цит. по изд. 1996).