Дом геологов. Произведения 1992 года

– Я человек благородный – бросил я в ответ – Я прошу вас стать мне супругой!

Она помолчала, словно бы обдумывая (возможно ли было тогда что-то обдумывать?!) и медленно, но сурово сказала:

– У меня уже есть муж!

– Вампир! – уточнил я.

– Он не всегда был таким! – умоляюще простонала она – Это проклятый замок…

– В котором вы, госпожа, по-видимому, собираетесь остаться?! – неумолимо закончил я.

Она глянула на меня глазами затравленного зверька.

– Нет! – выдавило все ее естество – Нет, не хочу! Забирайте меня отсюда…

Огромная летучая мышь влетела в комнату, Розалин вскрикнула, и это ускорило принятие решения.

– Забирайте и делайте, что хотите! – отчаянно заявила она. И в знак решимости своей отбросила покрывало…

Мы вышли через несколько минут, она была в тонком и легком походном платье черного цвета, такого, что даже несмотря на свечу, тьма поглотила ее. Только жаркая женская рука, доверчиво вложенная в мою, напоминала мне о ее присутствии. Мы прошли мрачными, похожими на подземные лабиринты, ходами и вышли на уже знакомую мне поляну. То ли земля ходила у меня под ногами, то ли ноги мои стояли нетвердо, но все вокруг плыло и шаталось в безумной ритме. Я приказал Розалин вести меня к конюшне, но вместо конюшни она вывела меня к убогой подгнившей коновязи рядом с воротами. Там спокойно жевал овес мой конь, и шкура его искрилась в лунном света. Рядом с ним валялся труп Вайца с проломленным черепом. Он пытался ускакать на Бесе, но Бес недаром носил свое имя. Я похлопал его по морде, вскочил в седло, посадил себе на колени Розалин и тронул поводья. Вскоре овеянный ядовитым безмолвием лес закрыл ветвями луну. Шипы моего панциря, которого я не снимал в замке, доставляли боль нежной коже Розалин, однако она терпеливо сносила все. Я хлестал Беса поводьями, но его замыслы, похоже, не совпадали с моими: он все замедлял ход и, наконец, совсем встал.

– Ну, пошел же, проклятая скотина! – крикнул я на него и стеганул поводьями. Бес оглянулся на меня и в его большом, темном глазе мелькнуло недоброе. Прежде чем я понял это, он вывернул шею и зверскими своими челюстями впился в мое незащищенное колено. Я закричал от невыносимой боли: дьявольский конь раздробил мое колено. Но даже сквозь кровавую пелену, застлавшую мое зрение, я увидел бегущих со всех сторон людей. Это были полуразложившиеся тела умерших от мора крестьян, тела, лишенные души, но не лишившиеся жизни. Первый из мертвецов добежал до меня, схватил и потащил на землю. Я не думал об этом, скованный невыносимым параличом боли, и всей тяжестью своей рухнул на воина тьмы. Один из шипов панциря вошел ему в череп… Нелепо замахав руками, издав нечленораздельный вопль, мертвец рухнул, я упал поверх него. Это смягчило мое падение, труп же умер во второй раз и окончательно. Но рядом уже были другие. Я слабо взмахнул секирой, в тот же момент вконец обезумевший Бес взвился на дыбы, сбросил Розалин и попытался добить меня копытами. Сим, как ни странно, он сослужил мне добрую службу: окружившие меня мертвецы были разбросаны, другие же, видя жалкую участь сотоварищей, набросились на Беса; такова судьба добра: не имея права сражаться – даже со злом, оно может только стравить одну часть зла с другой. В этом заключаются все победы добра.

– Помоги мне встать! – крикнул я Розалин, с безумно расширенными глазами. Она, дрожащая и напуганная, подобралась ко мне, и общими усилиями нам удалось подняться. Левой рукой опираясь на плечо Розалин, правой я поднял неотделимую секиру. Так нам удалось передвигаться, и мы, разумеется, поспешили прочь из леса Шнейдеров. Немногие мертвецы, оказавшиеся на нашем пути, были порублены мною. Я ожидал нового нападения и поминутно оглядывался. Но Всевышний смиловался над нами, многогрешными: над колючим полчищем лесных веток уже разливался багровый пожар восхода. Запели птицы, спокойствие опустилось в душу мою, даже боль в ноге утихла. Мы вышли из леса на широкую дорогу, с которой видны были селения и созревающие поля. Даже обезлюдевший, косимый мором и бедствиями, угнетаемый неправедными, мир божий невыразимо прекрасен рядом с подражательным миром теней сатаны. Я широко вздохнул свежий, незастоявшийся воздух равнины. Светало. Но я не знал тогда, что чем ярче свет Солнца, чем больше света его в моей душе, тем сильнее отвращение ко мне у Розалин: она была совсем рядом с моей вытекшей глазницей и обезображенной рубцами скулы. Я не скрывал свои раны под черной повязкой: друзей у меня не было, а врагам и соперникам от моих шрамов только страшнее; но, может быть, именно отсутствие этой повязки лишило меня Розалин… Выбравшись из леса, я почувствовал просветление духа своего, и решил взнести молитву Господу. Я встал на здоровое колено, держа раненную ногу на отлете. Странно, но боль в ней почти прошла. Сложить руки молитвенно не удалось, ибо одной я опирался на древко секиры, но хуже оттого молитва не стала. Я молился, и чувствовал, что сумасшедшая ночь выходит из меня. Ушла гордыня и презрение к людям, и стыдно стало за подлость перед Розалин. Я вспоминал жизнь свою, все дурное и прекрасное, и понимал, что истинно счастлив был только смиренным и кротким. Жизнь смиренная светла и долга, как дорога посреди равнин. И довольно на равнинах хлеба и тепла, и жилищ. Но всякий раз, когда поднимался я в горы славы и богатства, либо же спускался в провалы бедняцкого ропота и проклятий, то вокруг меня были лишь голые скалы, и не ведал я, что ждет меня за поворотом дороги. Оттого каялся я и перед Розалин, и перед брошенным мною Вайцем, и перед Шнейдером с баронессой, которых не спас я от гибельного шага. Но более всего восхвалял я Господа за все благодеяния его, но более всего за то, что он есть на этом свете, и за то, что сердце мое открыто ему. Розалин стояла рядом со мной, понурая и бледная. Ведь за одну ночь лишилась она всего. Из раздумий вывел меня цокот копыт: оглянувшись, я увидел Альберта фон Шнайдера. Он мчался во весь опор на прекрасном гнедом жеребце и шлейф дорожной пыли вился за ним, словно многочисленная свита. Прискакав к нам, он спрыгнул с коня, и, невзирая на свою рану, бросился к Розалин.

– Розалин! – вскричал он – Это так ужасно! Эта ночь! Этот ужасный человек похитил тебя!

– Отойди! – угрожающе простонала Розалин, отступая от Шнейдера, но не думая приближаться ко мне – Ты вампир! Я боюсь тебя!

– Пойми, Розалин! – упал на колени Шнейдер – Это замок! Проклятый замок! В это трудно поверить, но замок виноват во всем! Посмотри – у меня же нет клыков! Ведь у меня никогда их не было до полнолуния в родовом замке! Розалин, я муж тебе! Мы никогда не вернемся туда! – так бормотал он, перескакивая с одного на другое, сыпя то жалкими угрозами, то смешными оправданиями, я же все более убеждался, что передо мной – обычный человек.

– Ваши слова легко проверить, сударь! – подал я, наконец, голос – Покажите крест, который всегда висит на всяком христианине!

Шнейдер потянулся к шее, но тут же отдернул руку.

– О, Боже! – простонал он – Боже всемогущий! Я сорвал его, клянусь, я выбросил его проклятой ночью…

Я увидал, как глаза Розалин вновь наполнились ужасом. Она не верила своему мужу. Но зато я верил ему. Спокойно и буднично снял я свой крестик и поцеловал его мягкое дерево святой земли.

– Этот крест привел мне Розалин – грустно сказал я – Пусть же он и отнимет ее!

И бросил его Шнейдеру. Шнейдер с благодарностью принял его, приложил ко лбу и повесил на шею. Розалин же стояла в оцепенении.

– Розалин, милая! – произнес он наконец – Ты же видишь, перед тобой прежний муж твой!

И тогда она, отбросив все соображения рассудка, веления долга и приличия, бросилась к нему в объятия. У нее, как и у всякой женщины на ее месте, была в голове только одна альтернатива: мягкий, полувосточный взгляд Шнейдера или мой вытекший глаз. Упоенные своим счастием, они забыли обо всем и ускакали прочь, бросив меня, раненного, на произвол судьбы.

– Н-да! – подумал я – Не оттого ли Всевышний не делает всех людей счастливыми, что счастье влечет за собой подлость и себялюбие? Ведь и я торговал честью Розалин в обмен на спасение, тоже обуянный счастьем, крывшимся в осознании силы своей? К счастью ли должно стремиться благонравному?

Прибежал Бес, ласково заржал и виновато облизал рану мою на колене; ибо все возвращается на круги своя. Я вскарабкался в седло, погладил кошель с монетами и поехал искать нового пристанища, хорошего лекаря. Я вспоминал беднягу Вайца, не поведшего Беса моего на конюшню, надеясь, очевидно, бежать на нем из замка. Хотелось верить, что это не природная подлость слуги, а наваждение сатанинского замка…

VII

Все казалось Ване Погорельцу, сыну погибшего прапорщика, всю жизнь проведшему в условиях, близких к казарме, новым и странным. И казачий образ жизни дома №72, и принцип где вещь положена, там пусть и лежит, из-за которого вилки хранились на полу, а мусорное ведро – перед телевизором; он не понимал многословности новых сожителей по дому: воспитанный в краю, где многие так и не владели русским, а за русское слово могли избить, он привык говорить просто и коротко. Оттого язык Креша и Смайка, в котором правда переплеталась с вымыслом, предстал перед ним совершенно чужим, по-восточному цветастым языком. Ваня привык к мягкому морскому климату, ему было душно в доме, запрятанном в самом центре материка. Креш стелил ему на балконе.

– Будь осторожен! – предупредил Креш – Тут сверху балкон Румелина; так что будь готов ко всему!

После рассказа Смайка Ване не спалось, и балкон, в первую ночь показавшийся ему обычным, наполнился вдруг призраками чужой, пугающе-таинственной жизни. Таинственными, как и жизнь, огнями светился старый дом. Сверху полыхал огонек Румелинской сигареты… Иван уже знал, что Кирилл любит вечерами сидеть на высоте четырех этажей от суеты и петь под гитару. Говорили, что Румелин делает это, потому как люди вокруг засыпают; но, однако, Погорелец знал по себе, что к ночи просыпается в человеке что-то необъятное и крылатое… Вот и в тот вечер Румелин провел руками по струнам и затянул странную песню. Голоса у него не было, слуха тем более, играл он на гитаре безобразно, и все-таки трагическое его подвывание трогало душу; у иных криком – Милиция!, у других – жалостью к исполнителю, гнусавившему, словно нищий на паперти, а у Вани – странным ощущением, что жизнь прошла не пройдя…

Заключу-ка я рубля на три

Сам с собой бездумное пари

Не гори, печаль, ты не гори

И страданием меня не одари

Я смотрю в окно: летят сизари

Дышат ночью темнотой блатари

И дерутся у пивной до зари

Мочкари-деды, мочкари…

Где-то с привычной ненавистью хлопнула форточка, Кирилл умолк. Зависла тишина, нарушаемая только водяным бульканьем. Погорельцу не спалось. Он встал с импровизированного ложа, посмотрел вниз. Радик балконом ниже поливал цветы. Удивительная гадость, росшая в его дырявых и трухлявых ящиках, жадно впитывала воду, влага просачивалась сквозь почву и мутным, грязным потоком устремлялась вниз, туда, где хозяйка с первого этажа развесила белоснежное белье…

Ваня огляделся по сторонам. На балконе Креша из года в год сваливалось все ненужное и позабытое. Валялись тут кипы пожелтевших газет, старые лыжи и санки, рамы от велосипедов, детали от немыслимых спортивных тренажеров, колбы, реторты, пробирки, аквариумы, приборы из физической лаборатории, слесарные инструменты и еще много того, чему Ваня не знал даже названия. На полу валялись клочки бумаги, складывавшиеся когда-то в стихи, романы, научные труды. Ни Креш, ни тем более кто-нибудь другой не могли вспомнить, о чем шла в них речь.

– Какая бурная жизнь! – подумал Ваня – Огненный вихрь! А у меня тлеющие головешки… но, несмотря ни на что, в конце концов будет только холодеющее пепелище!

Он поднял с пола обрывок прозаического текста.

– Жизнь писателя прекрасна – коряво вывел там Креш – Она прекрасна отвратительностью иных жизней; ибо когда в последнюю минуту спросят человека, жил ли он, чем он сможет доказать свое существование? И он усомнится, жил ли вообще? У литератора же есть письменные доказательства. И…

– Каждый может добавлять, что хочет! – усмехнулся Погорелец – В сожженных книгах есть свое очарование!

Он вытащил несколько пожелтевших от времени газет и вдруг из кипы выпала разбухшая от древности и сырости тетрадь. Дневник души – было выведено на кожаной ее обложке – Том седьмой. Ободренный, Ваня стал рыться повсюду, но ни предыдущих, ни продолжающих томов не нашел. Да и в седьмом томе мало уже что можно было разобрать: влага сделала свое дело и чернила расплылись по бумаге общим синим фоном. Но остовы букв еще сохранились.

29 июня 1988 г. Сегодня у меня началась отработка в школе. Я оделся похуже (хотя среди моих рубищ трудно найти худшее) и пошел; утро было солнечное, а завхоз у нас – мрачный. Он уже задумал черное дело, о котором я еще не догадывался.

– Нужны ли школе новые парты? – спросил он, пристально глядя на меня. Я не ожидал от него такого, но, подумав, что на старых рисовать уже негде, ответил, что нужны. Тогда завхоз повел меня в школьный подвал, где громоздились парты пятидесятых годов.

– Пока у нас есть резервы – указал на них завхоз доверительно – Новых нам не дадут! Как ты считаешь по этому вопросу?

Я взглянул в его узкие хитрые глаза заговорщика и пожал плечами.

– Как считаю? Да так и считаю – раз, два, три, четыре…