В тихом омуте. Книга 1. Трилогия

И передал содержание письма жене.

– Прибыть тринадцатого – это, значит, на следующей недели. То есть во вторник, – подытожила жена.

– Поеду!

Конечно, поедет. Всё оставит, хозяйство, своих коз, и поедет.

– Тебе придётся пасти коз, пока я буду ездить в собес.

– Надо подсчитать, как я буду работать. Не то подменяться придётся.

– Подменисся.

Выйдя на пенсию месяц назад, Шилин взялся за подсобное хозяйство, за личное подворье. Пенсия была небольшая, жёстко установленная правительством – сто двадцать рублей, и потому, пока есть силы, решил увеличить её за счёт прибыли на личном подворье. Решил разводить коз и овец – себе на жизнь и детям-внукам на гостинцы.

У Шилиных были три дочери: старшая была замужем, родили уже двух внуков-погодки, и жили в Подмосковье; средняя – после железнодорожного училища работала проводницей поездов; младшая – в Туле, учится на кондитершу, на пряности потянуло.

В свои пятьдесят шесть лет Павел Павлович не чувствовал себя выболевшим. К косе, к топору ещё смолоду обучен, от молотка руки тоже не отвыкли, – работа на шаровых и молотковых мельницах ловко их приладила к этому инструменту. На таких аппаратах без универсальных инструментов просто нельзя обойтись. Гаечки на них такие, что ударный ключик на «тридцать шесть» и «сорок один», игрушкой кажутся. Кувалдочкой, бывало, так их обзвонишь, что руки по самые плечи радуются. Особенно, в ремонт.

А ремонтировать приходилось частенько, особенно на шаровых мельницах, поскольку оборудование, наверное, старее его самого, и запчастей нет. И хоть руки постанывают по ночам, но по гвоздику и сейчас бьют, не промахиваются. На даче перестроил сарай, огородил загон досками и горбылём – выписал на комбинате, то, что «подешевше», – и в итоге сарай (все это на дачном участке в пять соток) был удобный, помещение тёплым, и от нынешних обитателей жалоб не поступало.

Ноги тоже ещё не истоптал, пасти коз годятся. По буеракам старого карьера, оставшегося от разработок известнякового камня, заросшего буйной молодой зеленью, ещё могут попрыгать. Так что не во вред своему здоровью поработать даже нужно. В труде и заботе на старости лет жизнь не так ломотной покажется. Некоторые, выходя на пенсию, глядишь, через год-два в больницы и аптеки дорожки набивают едва ли не через день. Да разве ж это жизнь на заслуженном отдыхе? Надо прилаживать себя к делу, к чему-то полезному. А так…

Павел Павлович, по его мнению, поздно ушёл на пенсию. В пятьдесят бы пять, как и положено ему было по вредности – в самый раз. А в пятьдесят шесть-семь – поздновато. Это бы что он мог за этот год поделать? Как бы мог жить?.. Так нет, отдел кадров комбината протянул. А проще сказать – украл этот годочек с хвостиком.

Вначале, за год до пенсии, сходил к начальнику Отдела Кадров, к Подгузнику. Доказывал ему, что, мол, есть у него вредность. Но Подгузин (в народе – Подгузник) ни в какую.

– Нет у тебя вредности. Не идёт цех Муки по второму списку.

– Как не идёт? Федя Борисов пошёл в пятьдесят пять? – пошёл. А на соседнем карьере по выработке известняка идут? – идут. А я чё, из другого замеса?

Андрей Андронович глянул на него с усмешкой. Хотел ответить: «Из дерьмового!» Не любил он работать с жалобами, особенно если они связанны с упущениями в его работе, в его отделе. А «прокол» отдела он понял, но поздно уже его исправлять – на глазах обнажать свою некомпетентность. Обойдётся.

– Вот и иди туда работать.

– Ага, спасибо. Вовремя, однако, подсказали.

– Ладно. Иди. Думать будем.

Это было первое посещение. Потом, когда до пенсии оставалось полгода, ещё зашёл – думают. Потом за месяц до пятидесяти пяти.

– Ну, как? Придумали что-нибудь, Андрей Андроныч?

– Нет ещё. Что думаешь, так просто что ли? – ответил вопросом на вопрос Подгузин.

В канун юбилея зашёл – тот же ответ. Вся голова в думах, как в ракушках. Опять доказывать принялся, а тому хоть кол на голове теши. Словом: словом по слову, ладонями по столу – и послал он Шилина из ОКа по накатанной дорожке.

Обиделся Павел Павлович на Подгузника. Очень осерчал. И решил сходить к Татаркову.

Генерального директора Шилин знал давно, как и тот его. Татарков ещё механиком в автогараже бегал. Потом парторгом стал – вначале гаража, потом – Карьера. Не раз на ДСЗ партийные и профсоюзные собрания организовывал. Тогда свой голосище отрабатывал. Проводил в массы политику партии и правительства. Ну и, естественно, особо говорливых примечал. Вроде бы спрашиваешь о наболевшем, о зарплате, что-нибудь по улучшению условий труда, о быте, о жилье, а в ответ – ответ с партийной прямотой:

– Ты, Шилин, в каком веке живёшь? Ты посмотри, чем страна живёт, что нового в ней происходит? Какие цели, какие планы! А ты, только и знаешь – зарплата, переработки… Не по-советски, не сознательно. Работай лучше, планы делай, муку на удобрение, чтобы в колхозах и совхозах поля обеззараживать было чем, от проволочника избавляться. А когда урожаи поднимутся, тогда страна богаче будет, вот тогда и тебе жить веселее будет. И нам всем. Работай, Пашка! От всех и каждого наше благосостояние зависит. Понял? Вот так-то. Думать надо… Работай лучше.

Тогда и заприметил он Шилина. И вроде бы без обид и зла.

14

Татарков приём по личным вопросам граждан проводил скопом. В коридоре второго этажа и приёмной, в отведённый день, обычно субботний, народа всегда собиралось много – предприятие развивающееся, строящееся, – и генеральный директор вызывал по десять-пятнадцать человек сразу.

Директор жал на кнопку у себя под столом – в приёмной оживлялась Нина Михайловна.

Она выходила из-за секретарского стола, становилась возле двери кабинета и отсчитывала группу, как животных, по головам. Запускала отобранный коллектив, закрывала за ними двери и тут же садилась за свой рабочий пульт со стрекочущей пишущей машинкой «Ятрань». Иногда она включалась в собеседования, отвечая на предварительные вопросы. И эти минуты становились облегчением для ушей, находящихся в замкнутом пространстве, то есть от трескотни пишущей механической машинки с электрическим приводом.

Шилин бывал не раз на приёме у Татаркова. Когда квартиру получал, когда получал дачный участок, когда хлопотал стиральную машинку, когда выписывал навоз с подсобного хозяйства. Если по первым трём бессчётное количество, то по последнему вопросу – только дважды.

– Пашка, я не готов тебе сейчас ответить. Зайди где-нибудь через недельку-другую. Договорились?

Такое панибратское обращение, вызвало у Павла Павловича горделивое чувство. А директора в глазах присутствующих делало демократичнее, и вызывало к нему уважение.

В следующее посещение:

– Паша, думаем. Ты задал мне хорошую задачу. Ведь дерьма у нас там, озера. А почему бы и не на огороды, а? Жди.

От этой встречи Павел Павлович даже возгордился, – как же, стал невольным генератором идей.

Через неделю, боясь упустить весеннюю подкормку земли перед вспашкой, Павел Павлович съездил на велосипеде на подсобное хозяйство, и решил вопрос без всяких головоломок. Без большой зауми и заявлений. Переложил из своей сумки в сумку тракториста две бутылки самогонки, «жидкая валюта», и в тот же день навоз был доставлен ему на дачный участок.

То, что Татарков к Шилину имел некоторую слабость, это прослеживалось. Видимо, их встречи на собраниях не прошли бесследно. Установилось между ними: со стороны директора – снисходительно покровительственное отношение; со стороны Шилина – товарищеское, подчинённое. И поэтому была надежда, что и на сей раз, эти отношения помогут ему в разрешении вопроса с пенсией.

В один из субботних дней, кстати, не рабочий, что на комбинате явление крайне редкое, Шилин, пройдя пересчёт, был пропущен Ниной Михайловной в кабинет директора.

В кабинете Павел Павлович вышел первым на линию огня, и сразу же попал в поле зрения старого товарища.

Оказывается, Татарков был осведомлён о его хлопотах и, едва толпа ввалилась в кабинет, он заговорил первым.

– Пашка, я в курсе. Работаем по твоему вопросу. Не скажу, что скоро решу его. Но для тебя всё сделаю, что смогу. Думаем. Потерпи. Ты меня знаешь.

– Знаю, Родион Саныч.

– Вот и договорились. Вот перед всеми обещаю – решим твой вопрос, Пашка, – показал Татарков пальцем на присутствующих людей, просителей и соискателей. – Пойдёшь на пенсию. Пойдёшь на заслуженный отдых, Паша.

– Спасибо, Родион Саныч.

– Пока ещё не за что. Я думаю, а ты работай.

Через три месяца заглянул в Отдел Кадров. Но не к Подгузнику, а к заместителю его. С этой одиозной личностью встречаться не хотелось. («Одиозный» – какое красивое слово, даже материться не надо.)

Но не всё ведомо и уважаемым людям. В обход, видимо, её решается его вопрос.