Человечность

Никто не хочет быть шаманом, никто не хочет стать местом борьбы белого и черного шаманов, корчиться в этой борьбе, никто не хочет владеть страшными и тяжелыми знаниями ада, уносящими в пустоту знаниями Рая. Но выбор падает на кого-нибудь – и он пускается в странствие за этими знаниями. Он проходит все круги Юга и все сферы Севера, его носят вихри знаний на грозный Запад и в священную тишину Востока, к древним святилищам Вайгача, самого края нашего мира.

И когда будущий шаман пройдет весь круг своего скитания, он возвращается к людям, уязвленный знаниями и умениями.

Мы не признаем вождей. Но мы слушаем старых людей, умудренных годами опыта, и шаманов, умудренных духовными знаниями. Блаженны прожившие долгую жизнь и прокляты прожженные огнями знаний, но мы верим и тем и другим, блаженным и страдающим – они ведут нас единственно спасительными тропами.

Глубоко под нами, под голубыми льдами, ходят рыбы. Они так много знают, что молчат и совершенно равнодушны к метелям нашей жизни. Они кормят собой нерпу и медведя, нас и песцов. И вместе с собой они дают нам знание неба, которое они никогда не видели, но откуда они когда-то пришли.

Мы скитаемся по земле и замерзшей воде, не имея прочных ориентиров под собой или перед собой или вокруг себя. Летом – это пустая серая тарелка, зимой – такая же пустая, но белая тарелка, совсем пустая. Но мы хорошо знаем свою дорогу – она проложена в небе. Это неважно, видны или не видны звезды. Мы научаемся у рыб знать небо, не видя его. Мы знаем расположение и движение звезд наизусть, даже в пасмурный дневной дождь и сквозь плотное укрытие снегопада.

И у каждого – свой путь средь звезд, а, значит, и по земле.

И, не пройдя свой путь, нельзя умирать и уходить, нельзя останавливаться и устанавливаться. Пока не иссяк твой путь, будь человеком, а кем ты станешь потом – ты узнаешь, когда иссякнут твои звезды.

В небе поплыла фальшивая звезда, чей-то беспутный «Боинг», портя собой небесные тела и фигуры, пугая и рассыпая звезды: и кто-то ведь может потеряться и заблудиться от этого беспорядка и вторжения. Мир адского юга все время вмешивается и будоражит наш покойный и чистый мир, ему неймется в своих дремучих лесах и торосах высоких чумов. Но сейчас эта случайная звезда пройдет и сгинет и в небе вновь установится привычная гармония.

Женская и мужская жизнь – они такие разные. Женщину все время тянет остановиться, она – как камень, держащий лодку на месте. На стойбище женщина складывает чум, а потом разбирает его. Женщина – это очаг и дети, посуда и всякие побрякушки, женщина шьет одежды и обузы. Новые порядки нравятся женщинам. Они навсегда остаются в стойбищах, а мы уходим в свой привычный путь за оленями и собаками. Теперь их зовут чумработницами и они сообща ждут меня, своего мужа, чтоб сделать немного нового кричащего мяса – детей. Женщина живет пестрым и крикливым днем, это ее время и ее хозяйство. Мужское время – ночь, ясная и черная, в пурге и в затишье, в одинокой тишине, в поиске и охоте, просто в пути.

Грамматика нашего языка и нашей жизни такова, что у нас нет настоящего времени – только неопределенность во всех ее ипостасях, только прошлое, контрастное настоящему (которого нет) и только будущее, которое – несвершившееся еще настоящее (которого нет).

И от того, что мы обходимся без настоящего, что почти все наши глаголы и действия – в разных формах инфинитива, наша жизнь не только похожа на сказку – она творится нами как сказка, как длинная долгая путевая сказка с непременной мыслью в конце: так что же мы пришли сюда сказать? Эта мысль, рождающаяся в лепете кусочка жизни, тянется сквозь годы и испытания, внутри снежных смерчей и в рое и ворохе гнуса, она становится все отчетливей и ясней к концу и выдыхается нами в последнем дыхании – никому, кроме Приславшего нас сюда. Он этой мысли от нас и ждал, не потому, что она Ему неведома, а потому, что нами Он вещал ее в мире.

Высоко-высоко полоснуло по небу короткой размашистой судорогой, за ней – еще и еще, и вот, наконец, встало, величественное и прекрасное, медленно плывущее куда-то, нисходящее радужными волнами света, далекое близкое, так похожее на то, что мы испытываем на женщине, но только совсем в другом масштабе и испытываемое не нами, а Тем, Кто живет в Раю, за Порогом.

    Ноябрь 2000, Нарьян-Мар

Реки, текущие вверх

Читая несохранившуюся «Книгу мёртвых» этрусков, более древнюю, чем её египетская и тибетская версии, я кое-что узнал, а всё-таки скорее догадался о том, что это за реки, текущие вспять и какие смыслы они несут. Надо при этом заметить, что и этрусская книга – вторична. Её первоисточником считаются тексты, написанные людьми золотого века, для которых смерть – редчайшее и торжественное явление, до крито-микенской катастрофы и гибели Атлантиды, о чем глухо, но говорят Гесиод в «Теогонии» и Платон в «Федоне» и «Государстве».

Эти пять рек текут вверх, из Ада.

Самая коварная из них – Лета. Она находится в Беотии, на самом юге Эллады, очень близко к другой реке, Мнемозине, текущей, как и положено всем рекам, вниз. В том месте, где они почти сходятся, их течение сильно замедляется, почти останавливается, и потому человеку трудно определить, куда какая из них течет.

Мнемозина – река памяти и всезнания, мать всех девяти муз, зачатых Зевсом, – желанная и манящая цель людей творческих и любящих искусства. Попав в величавый поток Мнемозины, человек может потом в дельте реки выбрать любую из проток: Каллиопу (Эпическая Поэзия), Клио (История), Мельпомену (Трагедия), Полигимнию (Пантомима и Гимны), Талию (Комедия), Терпсихору (Танец), Уранию (Астрономия и Космогония), Эвтерпу (Лирическая Поэзия и Музыка) или Эрато (Любовная Поэзия). Все они удивительным образом судоходны и доступны челнам счастливцев, плывущих к своему бессмертию и богоподобию.

Лета заканчивается эстуарием, широким настолько, что берегов и не видно. Это – река забвения и безрассудства. Опьяненный и одурманенный, попадая в Лету, долго надеется, что это опьянение или дурман выведут его к одной из проток, но когда берега начинают расходиться, он с безнадежным ужасом понимает, в какой поток попал – поздно и нет пути назад, вниз. Мощно и неумолимо несут воды Леты несчастных в небытие и беспамятство о них среди людей.

Ахерон – река Скорби. Траурная река, несущая сожаления и угрызения совести от свершённого в жизни зла и несовершённого добра. Невыразимо тяжело плыть по Ахерону, и всё время хочется вернуться и исправить свою жизнь. Провожающие плывущего по Ахерону плачут, но это притворный плач. Они причитают: «Ах, да куда же ты? да как мы без тебя? Да вернись же к нам!», но это – чистое притворство, ещё более распаляющее скорбь уплывающего: никто не хочет и боится возвращения мёртвого, способного среди живых приносить только несчастья. По Ахерону, Харон сплавляет в Ад бестелесные души умерших. И именно здесь гигантский Цербер охраняет не вход, но выход из Царства Мёртвых.

У Ахерона два притока – Коцит (Плач) и Флегетон (Огонь), один страшней другого. Плач – это вырываемые фрагменты и атомы души человеческой, в плаче мы теряем свою одушевлённость и каменеем плотью. В кипящей лаве Флегетона сгорает и плоть – от человека остается лишь пепельно-серая тень, унылая, безрадостная, бесчувственная и безразличная ко всему. Порожистым Флегетоном следуют убийцы и самоубийцы.

Самая страшная и самая нижняя река – Стикс (Смерть). Она начинается далеко на Западе, в Стикском болоте, где увязли самые отъявленные негодяи и мерзавцы, настолько отъявленные, что ещё при жизни и они и окружающие их люди понимают, куда они попадут, и это делает их ещё более злобными и отчаянными. Здесь место самозванцам, тиранам и узурпаторам, всем захватившим власть незаконно и потому не имеющим удержу во властолюбии. В водах Стикса купала Фетида новорождённого ею Ахилла, но мёртвая вода Стикса – самый сильный и верный яд.

Трудность пути по всем пяти рекам в том, что они текут вверх из Ада, а умершему надо плыть против течения вниз.

Все привычные нам реки, ручьи и потоки – лишь явления, лишённые сути. Первознания о Земле гласят: наша планета – живое существо. По её жилам течет геомансия, кровь Земли. Как и наземными реками, потоками геомансии покрыта вся Земля, но это – внутренние потоки, стремящиеся наружу. Они сплетаются в узлы, растекаются плёсами, низвергаются порогами и водопадами – вверх, они подвижны и живучи, они несут на себе энергию Земли.

И там, где эти энергетические потоки выходят на поверхность или подходят к ней очень близко, опасно близко, находится герой, способный пригвоздить и усмирить этот вихрь энергии. Мы знаем, как Персей усмирил такой поток, спасая Андромеду, как архангел Михаил поражал дракона, как землепашец Егорий пригвоздил камнем змея (позже власть имущие и их церковные приспешники превратили крестьянина Егория в князя Георгия и вооружили его копьём) и стал истинным основателем Москвы – он же основал Егорьевск, также убив змия. Святой Георгий, поражающий змея – центральная фигура в гербах многих городов, ведь города, настоящие города, возникают там, где герои и святые, а нередко и непорочные Девы, усмиряют реки и ручьи геомансии.

Кадм камнем убил священного дракона бога войны Ареса и на этом месте основал Фивы. Малхиседек, установив скинию на вершине плоского холма в Салеме, усмирил подземные духовные стихии и тем заложил Город Бога, Иерусалим.

Вот еще несколько примеров тому.

В гербе Грузии св. Георгий, в честь которого и названа страна, убивает копьем дракона. В гербе Исландии также присутствуют рыцарь и дракон, в Клагенфурте (Австрия) городской фонтан изображает битву св. Георгия с драконом, и этот же сюжет – в гербе города. Любляна (Словения), Тараскон (Франция), Уэллс, королевство Бутан, многие города Китая, Вьетнама, Кореи, Киевщина, Лондон украшены драконами и их укротителями (Георгиевский крест – символ Англии, а сам св. Георгий – покровитель этой страны).

Символы всегда первичны относительно вещного, реального мира.

В сознании древних эти символы являлись прообразом поверхностных потоков.

Эллины помещали эти поверхностные потоки и в масштабах своей страны, и в масштабе известной им Ойкумены:

Стикс на западе – это ойкуменистический Дунай (Истр), а в планетарных масштабах – Енисей.

Ахерон, Коцит и ФлегетонЭпира – Тахо, Тигр и Евфрат в пределах Ойкумены, планетарно – Миссисипи, Нил и Амазонка.

Лета Беотии – Днепр Ойкумены и Инд планеты Земля.

Но это всё – уже наши догадки и предположения, а вовсе не истина, с которой начинается этот рассказ.

    Апрель 2015, Москва

Молитва и песня

Мы сидели в гостиничном номере и слушали экспедиционную магнитофонную запись алтайского горлового пения. Это – очень странные ритмичные интонации, с оханием и кряхтением. Где я уже слышал такое? – ах, да, в реанимации. Так умирают мужики. Только этим они и могут помочь себе в последнем переходе.

Горловое пение могло родиться только в ситуации невероятного, витального напряжения сил, когда человек испытывает давление на свою жизнь на грани со смертью.

Мы поем, потому что нам трудно, тяжело, невыносимо. Тянут лямку и поют-стонут свою «Дубинушку» бурлаки, в ритм ударам по воде тяжелыми веслами поют прикованные цепями к лавкам гребцы. Поет пытающийся удержаться в этом мире и на тротуаре пьяница, поют солдаты на долгом марше, поют туристы на длинном переходе, поет неустанная мать над своим младенцем. Плачи и причитания на свадьбе и похоронах – песни, горестные и печальные, те и другие. Постоянно поют мексиканцы, умудряющиеся находить для себя самые тяжелые работы. В детстве и юности, при трудном становлении и в поисках своего призвания, мы поем гораздо больше, чем будучи зрелыми. Редки, удивительны и счастливы поющие старики – они, стало быть, не замечают своей старости, все еще осваивают этот мир и все еще прут в гору, а не под гору. «Нам песня строить и жить помогает» (было написано озорниками на воротах огромной дачи Лебедева-Кумача) – в тоталитарном режиме, будь то фашизм или коммунизм, особенно хорошо и много, задушевно поется. С Окуджавой и Высоцким мы пропели-проорали не самые тяжелые, но самые гнусные времена.

Песня – ритмизированный и мелодичный речитатив – естественное, стихийно отыскиваемое нами средство помощи самим себе.

Как и наскальный рисунок, песня возникла в первых проблесках рефлексии собственных действий. «Да, я ничего такого еще никогда не делал, но что-то похожее в моем опыте было и надо только восстановить, что же там было» – так возникает рисунок-припоминание и песня-припоминание. И сам факт припоминания и выполнение того, что казалось невыполнимым, кажется чудом, сверхъестественным – и мы начинаем придавать словам и рисунку магическое значение, предвосхищающее молитву и икону.

Сила воздействия на наше воображение нашего же припоминанния такова, что уже во вполне цивилизованное время Платон в «Теэтете» устами Сократа доказывает на мальчике Теэтете: самые сложные и отвлеченные знания нами «припоминаются», а не идут от учителя – тот лишь указывает тропку припоминаний.

Для этого припоминания нужны гармоничные звуки – именно поэтому песня поэтична и мелодична, в ней есть и ритм, и рифма.

Интересно устроено наше сознание – мы умеем связывать прошлое с будущим. Собственно, все наши мечты о будущем – хорошо и прочно забытое, но не потерянное прошлое. Обладающий большой пассивной памятью, необходимой для припоминаний, предсказывает будущие события как экстраполяцию этого припоминаемого опыта – порой не отдавая себе отчета в том, что же он делает. Так владелец памяти и «пра-песен» становится ведуном, вещим, жрецом, шаманом, пророком. Вспомните библейских пророков – сколько в их словах прошлого и настоящего, обличений и напоминаний, но для пророческого озарения грядущего!

«Стихи рождаются из гула,» – точно подмечено Иосифом Бродским, всю свою жизнь тонко прислушивавшимся к гулу жизни и вылавливавшим из времени (для поэта понятие времени было вообще ключевым) архаичные, как древняя молитва, а потому так сильно воздействующие на нас стихи.

Заклинания, молитвы, заговоры, ворожба – все ритмизировано и полно рифм. В них Бог или иная духовная сила выступают лишь как зеркало, отражающее нам наши слова и позволяющее оторвать от себя, объективировать собственную волю и силу, передавая ее потусторонним силам.

Богу наши песни и стихи, строго говоря, не нужны – Он может понять даже наше мычание, как говорил апостол Павел. Августин Блаженный в «Исповеди» до середины текста все вопрошает: «Господи, зачем Тебе моя исповедь, коли Ты и так все знаешь и ведаешь наперед?» И лишь потом Августин восклицает, Господи! я понял, зачем я это делаю: «Исповедь перед Тобой нужна мне!» И мы вослед за Августином можем сказать, что гармония песни, стиха, молитвы и заклинания нужны прежде всего нам для лучшего запоминания и легкого воспроизведения. В этом отношении мы ничем принципиально не отличаемся от компьютера и магнитофоаа, которых, кстати, и придумали по подобию и образу своему.

Если совесть – этическое порождение человека, то как продукт культуры человек возник из песни и рисунка – эти образы, слова и ритмы надо было не только лично воспроизводить, но и транслировать другим, превращать в норму, включать в цикл социальной жизни, например, охот или земледельческих работ или номадному циклу кочевника-скотовода – вот почему во всех религиях и культах литургический год совпадает с сельскохозяйственным или, более обще, с хозяйственным.

В своем первозданном смысле песня сохранилась в молитве. Это – первый наш говор с Богом и собственной совестью. У неверующего на молитве губы немеют и язык коснеет – смысл молитвы не в словах, а в вере. Большинство сакральных текстов, с точки зрения стороннего исследователя, почти лишены смысла и эстетической красоты (хотя порой в этих пениях, молитвах, псалмах и гимнах прорываются удивительно глубокие мысли. Сильнейшее впечатление производит, например, один из баптистских гимнов: «Благодарю Тебя, Господь, что мне неведомы Твои пути», еще более потрясающ многократно повторяющийся финал «Страстей по Матфею» Баха – «А Я говорю вам – будьте мирополны», до тех пор, пока не начинает пониматься основное, с чем же Он пришел) – за словами и звуками стоит невыразимое и невысказываемое, как за иконой стоит вовсе не левкас, и не доска, а незримый образ.