и земля – никому не нужна,
километры, гектары и пяди,
и не к нам, а от нас зазвенела война,
не с чужой, только с собственной стати
прикрываясь гуманным щитом,
в подземелья опустятся власти,
мы же по миру – наг-нагишом
на себя опрокинем все страсти
и опять, и опять, и опять
все страдания, горести, муки
на себя поднимать и таскать,
и тянуть к состраданию руки
Прощеное Воскресенье
и снова Прощёное,
вновь Воскресенье,
над спящими клёнами
птиц первопенье
и снова надежды:
а, может, и сбудется?
в весенних одеждах
– по тоненьким лужицам
и искрами солнце
по свежим сугробам,
и мартовский стронций,
и помыслы – снова
и снова – капели,
и вести благие,
Седьмая Неделя,
дожди золотые
прощёные всеми,
за что – не упомнить,
прощёное племя,
с рассветами клонит
Прощай, Гёльдерлин!
сквозь нас проходит время,
оно бредёт тенями
ушедших и возможных,
родившихся и нет —
мы сами – тени, тени
событий и знамений,
дурных вестей и счастий,
застоя, перемен…
и мы неразличимы
в потоке хронологий,
без имени и славы,
провалов и побед:
о нас никто не спросит,
и нас никто не спросит
мы – шорохи, виденья,
мы сами пред собою —
глухой, навзрыд, ответ…
Предсказание
любой, стреляющий в спину,
рискует пасть смерти в лицо,
и век твой, недолгий ли, длинный
увенчан бесславным концом
трусливый тиран-самозванец
живи, как улитка зимой,
и смерти медлительный танец
всё кружит шальной головой
с твоей стороны – только сволочь,
и честные – против тебя
на чью ты надеешься помощь,
коль любишь беспечно себя?
На смерть Сталина
память о злодеях
держится цепко и долго,
обрастая в потомках
чертами героев:
людям свойственно видеть
масштаб, а не смыслы;
мы идём, спотыкаясь
о наши ошибки,
наши жертвы и наше
отсутствие памяти,
а он усмехается
в дебри усов:
давайте, ребята,
повторяйте за мною,
так вам и надо,
раз можете снова
чужие слова
повторять как свои