8 | Севера́. И приравненные к ним

Империя Билла Гейтса

Сиэттл – последний город на карте США. Настолько последний, что ежегодный справочник «Многоэтажная Америка», издаваемый старейшей и крупнейшей русской газетой Америки, упорно называет его Портландом и столь же упорно не замечает в нем присутствия империи самого богатого человека планеты Билла Гейтса, капитал которого исчисляется в 51 миллиард долларов – речь идет о фирме «Майкрософт».

«Майкрософт» устроен точно так же, как компьютер.

Основной кампус занимает площадь приличного американского университета. Каждое здание – программная директория. Вот здание, где разрабатывается Windows, и оно так и называется, вот точно такое же здание – Microsoft Office, это – здание-директория NT и так далее. Есть периферия, вынесенная за пределы кампуса, есть система паролей, есть свой кейбоард (ясное дело – директорат во главе с Биллом Гейтсом) и дисплей в виде соответствующих служб, есть My Documents – музей, даже своя мусорная корзина есть, она называется – фирменный магазин, где за полцены торгуют последними мышами, программами, майками и зонтиками.

Весь этот мир подозрительно напоминает дурной сон Веры Павловны и научно-фантастические книжки пятидесятых годов о светлом коммунистическом будущем всего человечества: довольные и веселые молодые люди всех стран и народов ходят в чистых рубашках по немнущейся траве, развлекаются, занимаются спортом, вместе обедают в просторных дворцах-столовых, кругом журчат ручьи и фонтаны, утки лебедями плавают по тихим озерам, производственные цеха утопают в цветах, все предельно умны и вежливы, у каждого свой дом, полный беззаботности и безмятежности, всеми любимый Иосиф Виссарионович Гейтс только и думает о благе и счастье всего майкрософтства, ничуть не покушаясь на компьютерную демократию, самую демократическую демократию прогрессивного человечества.

Нет, это – действительно здорово и воплощенная мечта коммунистов. Здесь разум не кипит и не возмущается. Скорее недоумевает – и чего это Америка так против коммунизма, а сама же его построила?

И еще одно недоумение и подозрение при виде этих счастливых и беспечных тружеников невидимого фронта информационного пространства. Мы вольны сомневаться в любой истине и ценности, вплоть до Бога, но несомненна для нас идея Разума. Мы буквально рабы разума. «Пишущий стихотворение пишет его потому, что язык ему подсказывает или просто диктует следующую строчку… Пишущий стихотворение пишет его прежде всего потому, что стихосложение – колоссальный ускоритель сознания, мышления, мироощущения. Испытав это ускорение единожды, человек уже не в состоянии отказаться от повторения этого опыта, он впадает в зависимость от этого процесса, как впадает в зависимость от наркотиков или алкоголя» (Иосиф Бродский «Нобелевская лекция»). И точно так же компьютеры и безжизненные, неживые языки программирования порождают новые компьютеры и языки общения разума – с помощью беспечных и восторженных людей. Разум делает их богатыми и даже сверхбогатыми – лишь бы они работали на него. Разум паразитирует на людях, как на биологическом материале, и делает все возможное, чтобы мы не замечали его владения нами и не беспокоились по поводу того, что являемся homo sapiens, то есть принадлежим разуму (а не он нам).

Согласно местной мифологии, первых разработчиков в случае успеха или завершения работ (собственно, здесь это одно и то же) купали в тихом тенистом пруду – теперь для этих целей потребовался бы океанский залив. Территория «Майкрософта» растет и отвоевывается, несмотря на бурный рост цен, империя проникла во все страны и взламывает национальные границы быстрей любой группы захвата. В местном музее экспонируются микропроцессор Альтаир Бейсик, первые модели компьютеров, допотопные «мыши», огромные кассеты – все это выглядит примитивно и наивно, как Средневековье, а ведь начиналось все всего лишь в 1975 году – никакому Александру Македонскому еще не удавались столь стремительные темпы создания могущественной империи.

При годовом объеме продаж в несколько десятков миллиардов долларов, в штате «Майкрософта» числится всего лишь около 13 тысяч высококлассных специалистов (это значит, что каждый обеспечивает фирме по несколько миллионов долларов в год, среди сотрудников – несколько сотен миллионеров): американцы, европейцы, индусы, японцы, китайцы. Русских здесь около ста человек. По сути, коллектив этой фирмы – модель современного интеллектуального человечества, и здесь особенно заметно интеллектуальное наступление Азии.

Высокий уровень доходов и множество иных фирменных благ и привилегий, делают жизнь персонала вполне беспечной: сотрудники фирмы «вынуждены» селиться компактно невдалеке от кампуса – по преимуществу они живут в собственных весьма дорогих домах, имеют возможность пользоваться достаточно дорогими машинами и оплачивать дорогостоящее воспитание и образование своим детям. Все эти «неудобства» воспринимаются здесь естественно и без социальных потрясений – «Майкрософт» действительно обеспечивает своих людей «по потребностям», постоянно при этом растущим.

Когда мы были здесь, в Сан-Франциско проходила презентация английской версии Windows-98, и в это же время на московских электронных толкучках бойко торговали пиратской русской версией этой программы. Для «Майкрософта» российского рынка как бы не существует, в России реализуются две-три десятых процента всей продукции фирмы, поэтому, кроме обиды за имя фирмы, здесь ничего не переживают. Но пиратство – основная причина того, что российские программисты, наиболее талантливые и предприимчивые, уезжают из своей страны, куда глаза глядят, а чаще – к Биллу Гейтсу или в Силиконовую долину. Тот факт, что в России процветает интеллектуальное пиратство, что оно практически безнаказанно, говорит о том, что российским властям плевать, а скорее всего даже выгодно быть в глубоком тылу научно-технического прогресса. Их гораздо больше интересует сбор налогов и пополнение казны, чем почти обвальная утечка мозгов и талантов.

Империя Билла Гейтса расположена в комфортабельном пригороде Сиэттла, живописного города-порта, окруженного белоснежными горами. Причалы морского порта разбросаны по разным углам залива. Каждые десять минут от пассажирского причала отходит автомобильный паром в Викторию – ближайший канадский город, от которого совсем рукой подать до Ванкувера. Сиэттл в настоящее время – одна из самых динамичных точек экономического роста США.

Город и окрестные горы (если повезет с погодой, нам не очень повезло) хорошо просматривается со смотровой площадки оригинальной по своей конструкции телебашни. Если этого покажется вам мало, можно сесть в вагончик монорельсовой дороги и совершить короткую экскурсию в рощу небоскребов, составляющих даунтаун города.

Сам штат Вашингтон («вечнозеленый штат») достаточно компактен – между Сиэттлом на западе и Споканом на востоке всего триста миль. Где-то на полдороге между этими городами на живописном водопаде р. Тейлор построена первая в США гидроэлектростанция. Трудно сказать, что приносит сегодня больше прибыли – производимая здесь электроэнергия или производимый ею восторг туристов. Во всяком случае, оба бизнеса заметно процветают.

В Вашингтоне хорошо изучать поясность: всего за несколько часов вы пересечете: лесостепь в окрестностях Спокана, хвойное среднегорье, полупустыни и сухие степи центральной части штата, горно-таежные прибрежные массивы. У каждого – свой географический вкус. Для меня привлекательна темнохвойная тайга и остроконечные белоголовые пики. Здесь так хорошо дышится свободой.

    Монтерей, 1997

За счастьем

путешествие к горе Шаста

По октябрьским пятницам закат на шоссе особенно малинов, и в этом невероятном для обычных будней мареве плывут и остывают от деловой суеты отлетевшей недели фиолетовые островерхие контуры калифорнийского горизонта.

Мы гулко несемся по Пятому хайвэю под бирюзовыми небесами наступившего наконец уикэнда. А пожар заката требует осенних костров и печеной картошки.

Мы сгребали в своем простуженном детстве огромными охапками кленовые листья чистейших и нежнейших лимонных цветов. Красные и пурпурные кленовые листья за их красоту мы не решались бросать в костер и откладывали, унося потом домой. Акварельные шорохи падающих листьев и треск беглого огня. И розовые дуновения и судороги на седом пепле кострища, и зябко, и страшно, и тоскливо от наступающей зимы и предстоящей жизни. Крупного помола соль на разломе пышущей картофелины и ты выедаешь влажную и горячую сердцевину, весь рот в черной саже, и нет ничего вкуснее и слаще.

Мы ночуем в Сакраменто, в доме рассыпающихся надежд. К ночи лихорадка тревог и отношений затихла, и потекли, непрошенные, сладкие и легкие счастливые сны – о далеком прошлом и неслучившемся, но теперь вот пришедшем.

А теперь вот, в кромешной дали от того дома, той жизни и того детства, мы мчим по беспроигрышной пустоте Америки в поисках запоздавшего счастья. Ведь гора Шаста (14100 футов над уровнем моря), что высится на границе Калифорнии и Орегона, – один из немногих русских топонимов здесь, наряду с Russian River, Lake Berryessa, Fort Ross, Sebastopol и некоторыми другими.

Наш путь лежит по унылой утренней равнине, болотистой и невзрачной. Говорят, в этих местах знатная охота на всякую водоплавающую и прочую пернатую. Я не охотник до уничтожения ни в чем не повинных и мне не мешающих, да и шастать по пустому безлюдью, может, и по-тургеневски, но явно не по-левитановски.

Шаста встала перед нами за полтора часа до того, как мы подобрались к ее подножию – зыбкий гармоничный белый контур. Чем дальше от нас счастье, тем оно совершенней – что из прошлого на него смотри, что из будущего. А когда счастье рядом, мы почему то теряем его возвышенные очертания и обращаем свое внимание на вмятины, неровности и несовершенства нашего счастья.

Я долго искал, чему противостоит счастье и, кажется, нашел. Ничто так не удалено от счастья, как конец, и полное, настоящее счастье мы обычно называем бесконечным счастьем. Так коротко наше счастье, так долги и утомительно длинны наши концы. И, как и счастье, конец – бессодержателен, нам нечего положить в эти два места, мы только надеемся, до счастья совсем близко, а до конца еще так далеко. И чем ближе конец, тем просторней нам кажется остающееся до него, и чем дальше от нас счастье, тем незаметнее и несущественнее нам эта прореха.

А похоже счастье на покой, субботний покой, заработанный нами. Разница тут в том, что покой приходит заслуженно, счастье же может обрушиться на любого. Мы можем так и не дождаться своего счастья, но хотя бы покой, хотя бы вечный покой нам обещан.

Путь счастья троичен.

В поисках счастья мы прежде всего должны отказаться от своих желаний и их исполнения. Счастье должно прийти само и нечаянно.

Следует также отказаться от созерцаний, от помещения себя в центр своего мира, своей среды обитания. Эта потеря похожа на растворение и забывание своего места, на порхание и ощущение вездесущности и поглощенности.

Наконец, следует отказаться от собственных мыслей и не побояться поглупеть – по счастью, счастье глупо и доверчиво, оно сродни ребенку.

Этот троичный путь приводит к новой, иной форме коммуникации – преображению (так был счастлив апостол Петр, когда пред ним преобразился Иисус). Преображение – это, как кажется, коммуникация с Богом в себе и с Богом в другом человеке. Собственно, это и есть любовь, счастье любви – разговор с Богом в другом человеке как с Богом в себе. Потому что души наши слабы и осколочны, нами же самими затурканы и зашиканы, порой отторжены от совести, Бог же в нас всецел, как и вне нас. И что может быть прекрасней любви? Наша влюбленность – это всего лишь воображение, то ли вбирание в себя образа другого человека, то ли вхождение самому в этот образ другого человека, влюбленность – попытка или тренировка любви, она переходит от воображения в преображение и если таковое происходит, любовь становится истинной и вечной, бесконечной, счастливой. Такую любовь невозможно замутить сексуальными проблемами, ревностью, меркантильными расчетами и гнуснейшей американской привычкой ковыряться в отношениях с помощью разных проходимцев и шарлатанов. Это также невозможно и противоестественно, как непосильно разочароваться в Боге.

Счастье всегда чудо, если понимать под чудом самый прямой, самый простой и естественный ход событий и жизни. Близкий мне человек измучил себя подозрениями, страхами, тревогами, опасениями, он сделал свою жизнь невыносимо несчастной и все допытывался у меня: неужели ты счастлив?, как ты можешь быть счастлив, если я несчастна?, почему и как ты счастлив? – А я был просто счастлив, без затей и самоистязаний, счастлив работой, любовью, верой, жизнью. И она решила, если не быть самой счастливой, то хотя бы прекратить мое счастье. И я стал несчастен и был несчастен, но теперь я еду к горе счастья и надеюсь на чудо – эта надежда также проста, как надежда ребенка. Да, яu помню, что все свое раннее детство только и делал, что умирал от разных военных и послевоенных болезней, но я был счастлив. Я оставался в живых – и это было чудом для окружающих и таким легким счастьем для меня, что легко читается ныне по тогдашним детским фотографиям.

Дорога мчит мимо нас и мысли мои текут медленно, как дальние горы на горизонте. Менее всего наше счастье заметно нам в своем преддверии – оно загорожено декорациями и хламом обстоятельств. Мы топчемся в преддверии, бьем от нетерпения копытом – хорошо, если по камням, а не паркету. Как часто, как обидно часто мы так и остаемся в преддверии, никуда не входя и не выходя, не заметив, что были на пороге и надо было только распахнуть…

Противоположностью преддверия счастья является его предчувствие: в ощущении, что вот сейчас, через миг, напрягши руки вдоль тела, взлетишь свечой вверх, ввысь, в космос и даже дальше. Меня не покидает предчувствие, что счастье вовсе не в жизни, а в ее осознании, поэтому только человек может быть одарен счастьем, просто не надо цепляться за жизнь и растягивать ее разными диетами и отжиманиями – счастлив осознающий себя живущим, а вовсе не просто живущий. В предчувствии внутри нас что-то замирает, обманчивое, – то мелькание счастья как мелькает перед нами Шаста на пологих серпантинах хайвэя номер 5.

Счастье близко спасению, спасу, месту за пазухой у Господа Бога. Само это слово «счастье» в корне своем созвучно «части», «участи», принадлежности к чему-то большему, чем мы сами. Спасен – и тем счастлив. Многие ли из нас, русских эмигрантов, владеющих тайным искусством жить тяжело, бедно и плохо при любых обстоятельствах, чувствуют себя спасенными в богатейшей стране мира?

Счастье истинно, а потому неправдоподобно. Как никакой другой народ в мире, мы чувствуем пропасть различия между социально-культурной правдой и вселенски-духовной истиной. Счастье не может уподобляться ничему, тем более такому социальному явлению, как правда. Истинно счастливые асоциальны – они вредны и опасны для общества. Мир счастливых людей – возможен, реален, истинен, но общество счастливых людей? – это неправдоподобно!

Внизу остался уютный туристский городок Mountain Shasta City с багряными кленами, обсыпной гигантской рябиной, гроздья которой так пахнут стихами Марины Цветаевой, купами бересклета, боярышника и чего-то еще из далекого осеннего детства (и, стало быть, вчерашние вечерние и ночные предчувствия не обманули меня).

В стороне остается необыкновенный по крутизне склонов пепельно-грязный террикон Тринидад, небольшой вулкан, родившийся внезапно и единым всплеском бешеной магмы. Под стать ему – стоящие вдоль дороги пихты – абсолютно правильной геометрии конусы.

Мы взбираемся по серпантинам Шасты все выше и выше. Пейзаж становится удивительно похожим на Северо-Муйский хребет в северном Забайкалье – только вместо кедрового стланника здесь растет пихтач. Когда рядом с дорогой заиграл и зажурчал ручей, я живо вспомнил Ангаракан («сын Ангары»), чистейшую, хрустальную, но пропахшую селитрой постоянных взрывов реку, бегущую прочь от Северо-Муйского туннеля БАМа. Помнится, там, среди реки, стоял маленький островок, пестрый как пожар. Именно там, на Ангаракане, я понял, любуясь этим чудесным костром, как ничтожны наши, человеческие усилия по преодолению и опошлению природы. Мы скоро уйдем (с БАМа мы уже ушли), и нанесенные нами раны быстро зарубцуются, швы растворятся и вновь настанет безмятежный мезозой, ненаблюдаемый и нековыряемый нами.

Дорога обрывается утлым паркингом на границе пояса лесотундры и каменных осыпей на отметке 7100 футов. Это – пол-горы, всего лишь. Далее по склону – нивальная (снежная) зона, венчающая вершину. Мы располагаемся со своим походным скарбом и харчем на откосе, с видом на пол-мира. Волны гор внизу и прямо перед нами разбегаются к горизонту, как на тибетских картинах Рериха, они бегут в незнаемую даль и, наверно, разбиваются каменным прибоем у порога Всевышнего. Невдалеке от нас очень древнюю, совсем старую старушонку бережно укладывают на раскладушку, накрывают пледами и одеялами. Отдыхай, нажившая тихую спокойную старость. Будет ли нас ждать такая забота, когда и мы одряхлеем или нам не дано такое по нашей суетности и несчастному искусству быть вечно несчастными?

Чтоб доказать себе, что и мы пытались достичь, ползем, пропахшие несчастьями, вверх, на ничтожную, с точки зрения горы, но удовлетворительную для нас высоту над уровнем моря и нашей парковки.

Стойкий аромат хвои и предзимнего черничника, гулкий звон брекчий под ногами, одинокая поздняя пчела, потаенные горсти снега, словно объедки и остатки Нового года в октябре. Вот снег – еще один слабый и немощный способ удержаться от энтропии и броунады жизни. Холод, холод, как тебя не хватает для усмирения страстей и мучений! Здесь, на этой прохладной высоте, процессы гниения замещаются медленным усыханием, превращением живого в мощи, а не тлен.

Я добираюсь до намеченной для себя цели – полого растущей сосны – и располагаюсь на ее упругих ветвях навзничь, разбросав, как в младенчестве, на грани жизни, болезни и смерти, руки. Все-то свое детство я не то умирал, не то выздоравливал и эти переходы казались мне настоящим счастьем – вот так, навзничь, умирать или возвращаться к жизни, наблюдая вечно бегущие облака сквозь кисею слегка колышущихся занавесок. Да, оба пути – из жизни и в жизнь – казались облегчением и освобождением от чего-то тяжелого и подавляющего.

Легкий мягкий ветер как унесение печалей и горестей. Все пройдет, пройдет, шепчут упругие струи воздуха, несущегося со снегов, и все это уже было в жизни не раз, ты ловил эти мгновения утешения ветром – и в питерском цинготном детстве, и в дремотной, дышащей смертями и самоубийствами Елабуге, на юру Чертового городища, и на хмурых снегах Хибинских гор, и в разбойно-ссыльном захолустье бутырской дороги Москва-Ленинград, и в печальных болотах Приобья, и на облезлой безымянной вершине Сихотэ-Алиня, в укромных и скрытых от мира куэстах Внутреннего Крыма, на величественных и унылых саянских перевалах, и среди чахлых березок потаенного Бомнака на Зее, и такой же чахлости придвинутого к краю света Шаима в Зауралье и на страшных шквалистых сквозняках Каеркана, в преднетях мрачного Норильска, в местах, предназначенных на земле для мук, страданий и шалого исчезновения из жизни. Господи, неужели и Ты достиг этих мест?

И я заснул на совсем другом, не положенном мне краю света, заснул счастливым сном на полдороге к вершине огромного счастья, занимающего пол-неба. Но мне хватило маленькой сосенки.

Счастье и сон: их объединяет чувство возвышенного полета. Давным-давно я как-то сочинил типологию полетов во сне и наяву, включающую 49 типов этого занятия, в зависимости от позы, направления, скорости, высоты и цели (назначения) полета. И теперь мне снился самый счастливый и сладостный полет: навзничь, лежа поперек собственного движения, полет без моих усилий, полет унесенного ветром листа. Я вновь впал в детство и ощущал себя двухлетним ребенком и слышал рядом тихие невнятные голоса близких и добрых людей, как это бывает в раю: ты слышишь только эти добрые и заботливые голоса между собой, но слов не разбираешь и смыслов тех слов не ищешь. Этот разговор любви и колышущаяся занавесь святая святых нашей души и за ней – настоящая жизнь и счастье…

И сквозь этот сон стали различимы тихие звуки горных родников. Слезы счастья, смывающие из нас горе – я впервые услышал эти слезы.

Халувинская ночь в незаметном городке Weed оказалась удивительно тихой. Смурное утро затянуло тучами вершину счастья, и в рассветной тишине мы тихо отправились прочь от недоступного для нас.

    Марина, 1999