7 | Чалдон

Продолжение рода будет сдерживаться старческой мудростью и безволием: «нет человека – нет проблем» – будут говорить древние потомки на возможные окрики и понукания демографов и политиков к размножению. Падение рождаемости в условиях роста продолжительности жизни не будет выглядеть катастрофически, более того, оно создаст социальное спокойствие и убаюкивающую социальную уравновешенность. В вечном споре отцов и детей дети проиграют решительную битву – они просто перестанут появляться на свет или их будет меньше медленно уходящих со света. При медианном (среднем) возрасте населения около ста лет это непременно должно случиться и, так как люди сами будут заинтересованы в сокращении своей численности во имя увеличения продолжительности жизни, то и мер по предотвращению падения рождаемости предприниматься не будет. Лозунг «во имя будущих поколений» будет замещен на «во имя нашего бессмертия\долголетия».

И вот, наконец, родится последний человек, Адам. Он переживет свою бездетную Еву, как когда-то первая Ева пережила своего многодетного мужа.

В тихом и мудром, сосредоточенном одиночестве последний Адам создаст себе новую виртуальную жену, Лилит, и наплодит с ней во мраке ночей новые виртуальные существа, духов, бессмертных и бестелесных.

И когда это исполнится, сознание Адама побелеет и просветлеет, на его экране не останется ничего, кроме ясного и яркого света. Кончившуюся пленку с фильмом жизни Адама вынут из аппарата, положат в коробку, но ставить ее будет некуда – так как продолжения стеллажа для будущих зрителей нет, то и проблем хранения нет ни этой последней, ни всех предыдущих жизней людей. Как и не было их – только кости да зубы, только остатки жизнедеятельности и культуры кучками экскрементов или потерявшими функции, а потому никому непонятными и ненужными сооружениями, приборами, машинами.

И останутся лишь безразмерные, нематериальные и бессмертные духи, новые субъекты Космоса и Разума.

В космологии выделяют два важнейших принципа моделей Вселенной: безантропный (безотносительный к человеку) и антропный. Антропный, в свою очередь, представлен слабым принципом (человек или вообще разумный субъект может присутствовать во Вселенной) и сильным (человек или разумный субъект с необходимостью присутствует во Вселенной для ее наблюдения, изучения, познания и освоения). Я же придумал очень сильный антропный принцип: Вселенная такова, каков выбор познающего ее человека или разумного субъекта.

Если принять этот принцип, то из него вытекает следующее:

1) Вселенная единственно представлена, если мы одиноки в Космосе, и представляет собой множество миров, если имеется множество космических субъектов.

Во втором случае возможно взаимопроникновение и взаимопересечение миров, которое мы можем наблюдать как явления Бога или дьявола.

2) Вселенная находится в процессе динамического разворачивания и последовательных перевоплощений адекватно разворачиванию и изменениям наших представлений о ней. Иными словами, Вселенная существует объективно в силу и в мере субъектности ее познания и моделирования. Мы обладаем субъектностью, противопоставляя ее объектности окружающего нас мира: по мере расширения сферы объектности исчезает другая, чужая субъектность, субъектность других разумов.

3) Наконец, мы создаем Вселенную «под себя», но мы до сих пор не определились с «последней ценностью». В качестве основной альтернативы выступает выбор между «бессмертием-жизнью» и «Добром и злом». Как только мы осуществим этот выбор (если мы его осуществим), наша Вселенная приобретет некоторый вектор развития, и мы сможем считать свою миссию выполненной. Пока же мы живем в четырехмерном пространстве:

Попробуем описать каждое из этих пространств. Но сначала – несколько слов обо всем этом пространстве и его координатах.

Хорошо математикам и прочим программистам в их уютном бинарном мире плюсов и минусов, нолей и единиц. Чуть в стороне от них, то есть в реальности, Добро вмещает в себя зло и противоположно злу (старая иудео-христианская проблема), бессмертие противоположно жизни, но жизнь противоположна смерти, а не бессмертию. Реальные бинарности либо асимметричны, либо противоположны с некоторыми искажениями. Именно поэтому, слава Богу, не математизируемы и не программируемы. Они лишь допускают возможность абстрактного редукционизма до прямого и полного противопоставления.

А коли так, то и все это пространство – слегка кривое зеркало, с ловушками и эффектами, кажущимися нам искажениями и обманами. Нам не хватает слепоты веры и доверия этому пространству, и всё-то нам кажется и мнится, что, если вглядываться в него попристальней и в более мощный телескоп-микроскоп, мы увидим его истинную прямизну. А оно истинно кривоколенно. И в этих искривлениях заложен глубокий смысл – по прямолинейному пространству мысль и воображение скользят бесплодно, ни на чём не задерживаясь и не испытывая шероховатого трения искажений. Мир слегка не в фокусе, чтоб мы могли останавливаться в своём потоке мыслей на мутных тенях идей.

Нам вменено быть склонными и причастными к Добру. Как утверждает и доказывает В. Лефевр, предпочтение между Добром и злом проходит по «золотому сечению» – 0.62. Это значит, что мы лишь склонны к Добру, но не принадлежим ему. Это – первая трагедия. Наше несовершенство и не беcспорная принадлежность Добру усугубляется не только свободой – свободой выбора между Добром и злом, но и тем, что мы совершенно не знаем и путаемся с содержанием Добра.

Другая трагедия заключается в гамлетовском вопросе:

Что благородней духом – покоряться

пращам и стрелам яростной судьбы?

Иль, ополчась на море смут, сразить их

противоборством? Умереть? Уснуть?

– И видеть сны, быть может…

какие сны приснятся нам во сне?

Вот, что пугает нас, вот в чём причина

того, что бедствия так долговечны.

Жизнь – это Добро? Но жизнь не совместима с бессмертием по природе своей, как Василиса Прекрасная не совместима с Кащеем. И, следовательно, бессмертие – зло? Но как быть тогда с бессмертной душой, бессмертием Бога, беcсмертием Гомера и других великих, бессмертием как высшей мечтой и ценностью? А если жизнь – зло, то смерть – Добро?

И там, где мы видим тяготение людей к жизни как к Добру, мы видим почти животную, упорную борьбу за своё здоровье и долголетие, превращение жизни в сплошное тягание железа и диету, в рационализацию жизни и её уничтожение, таким образом. И здесь же мы видим предательство во имя жизни и трусость во имя жизни, мы видим утробное, почти звериное материнство и презрение к прожитой почти до конца жизни своих родителей.

Если неровный квадрант «жизнь как Добро» орошается мелкими и постоянными заботами ни о чём и по пустякам, то противоположный ему «бессмертие как зло» – как из ведра, обухом по голове, пыльным мешком из-за угла.

Здесь мы погружаемся в глубокую, пещерную, абсолютную темень и первое, что теряем, – время. Странно, но эта потеря воспринимается как бесконечность. В «Божественной комедии» Данте ад страшен не своими муками, а их бесконечностью.

Вторая потеря – потеря себя как субъекта действий. Потеря собственной субъектности невольно и однозначно значит для нас практически всё в себе. В злом бессмертии мы объективируемся – и, как знать? – не является ли Космос и мы вместе с ним омертвлённой объективацией чьей-то субъектности? И тогда горестный вопль Ницше «Бог умер!» – может быть, самая высшая догадка человека о происходящем вокруг него мире.

Потерянное пространство – пространство покоя и позабывания, эллинами оно описывается как пространство за рекой Летой: вот излучина, поворот, последний взгляд на жизнь и оставленных живых, последнее воспоминание – и полная потеря памяти о том. Лета несет на своих водах нового путника, потерянного, потерявшего всё, потерявшегося в небытии.

И ещё.

Любое бессмертие – потеря смысла и сюжета: они невозможны в силу бесконечности бессмертия, мыльные оперы – жалкие пародии на бессмертие – тому непочтенное доказательство. Бессмертное зло к тому же ещё и не имеет морали, которая ставится в конце любой жизни и басни.

Так определились первых два пространства – трагическое «Добро как жизнь» и потерянное пространство «зло как бессмертие».

«Добро как бессмертие» – модель, описанная в «Космическом субъекте» В. Лефевра, мир, подчиняющийся нравственному императиву И. Канта и второму началу термодинамики, которые по сути – одно и то же, мир тепловых машин, терпеливо борющихся с энтропией Вселенной, пыхтящее и работающее наджизненное пространство слепящих бездн, медитативная сосредоточенность на восходяще-нисходящих потоках сознания. Это пространство сосредоточения на себе одновременно и беспредельно эгоистично и беспредельно альтруистично, ибо забота о Вселенной при сильном и очень сильном антропном принципе есть забота о себе самом, а забота о себе – печение о Вселенной.

В представлениях многих древних народов (египтяне, эллины) душа (маленький ребенок) – фигурка в руках человека, идущего в царство мёртвых. Это – несомненный образ себя, который имеет свой образ себя, ибо то, что имеет образ – лишь остаток предыдущей инкарнации. А у того образа – есть свой осколок предыдущей инкарнации – и так до первого воплощения души многие сотни и тысячи лет. И каждый несёт в себе не обрывки событий, а лишь их этическое содержание, называемое нами совестью: чем дальше мы продвигаемся в «матрёшку» своих образов, тем более властно звучит в нас голос совести. И это значит, что миф («рассказ об истинном») – продукт коллективной, чаще всего этнической совести.

Так как масштаб здесь решительно не играет никакой роли, то эта матрёшка может быть вывернута наизнанку и рассматриваться как субъект космосостроительства.

И, наконец, «зло как жизнь», злоба дня, суета и маета невнятного потока будней, бестолковщина и вопиющая о самой себе, а более ни о чём актуальность, вихрь информационного мусора, пыль дорог, а более – бездорожья, тщательная тщета дел, бед, дней, полное рассеяние попусту и до пустоты, опустошённости, усталости. В рассеянном свете дня неуместны тайны, романтика, мистические озарения и вспышки – какие могут быть вспышки при свете дня? – они бесполезны. Здесь, в этом суматошном пространстве броунады на ковре и под ковром есть лишь хлопоты о пользе. Да, здесь не до Добра, здесь выбор лишь меж пользой и вредом. Освещённая повседневность и здравосмысленность этого пространства позволяет нам не подыхать с голоду, получать по заслугам и за труды, выполнять расписания и обязательства и ожидать того же от других.

И пока мы не сделали ставку на «последнюю ценность», пока пространство наше пёстро и небинарно, мы ещё присутствуем во свободе и не знаем неумолимости избранного пути.

И пока мы такие, мы – человеки, но, свершив свой жребий, мы образумимся до неузнаваемости, и что будет тогда человек без слабости свободы?

Добро, подобно здоровью, не имеет позитивного содержания – сюда можно складывать и штабелировать всё подряд.

Жизнь не имеет отрицательного содержания – мы не можем сказать, что жизнь есть не смерть, потому что смерть присуща только родившимся, а не родившиеся и не живут, и не умирают.

И потому так долог, сложен и безнадёжен путь к истине, которой, возможно, и вовсе нет.

На Востоке говорят – срок жизни одной души 3000 лет. Для человека это неслыханный срок, почти бессмертие. Гомер еще не прожил столько. Дряхлая и ветхая, истаскавшаяся по мукам перевоплощений, душа сходит на нет в своей последней инкарнации. И это исчезновение всегда связано со злодейством и святотатством, потому что высшее святотатство – покидание Духа.