Взглянуть и… увидеть?

Город мёртв, опустошён, разграблен и разрушен. История знает много городов, восстановленных, отстроенных заново из развалин. Но этот город не из таких. Огонь скоро угаснет, пожрав всё, что только можно пожрать. И на месте когда-то прекрасного, весёлого, пышущего жизнью и радостью города останется лишь кучка жалких развалин. Закопчённые дочерна стены зданий, потрескавшиеся от жара пламени. Осыпавшиеся разноцветным дождём мозаики. Рухнувшие внутрь своих башен позолоченные купола. Потерянно бродящие по заваленным улицам призраки. И сладковатый запах сгоревших заживо людей, который будет витать над этим местом, даже когда сами камни обратятся в серую пыль времён.

Мне нечего больше делать среди остатков былого величия и процветания. Мне нечего больше делать в этом мире. Лишь осталось завершить то, ради чего я пришёл.

* * *

Лагерь разбит на склоне высокого холма. Грамотно разбит, по всем правилам военной науки. Только вот не от кого защищаться. Уже.

Снизу холм игриво огибает полноводная быстрая река. Где-то далеко, в горах находятся её истоки. Проходя сквозь толщу скал, вода вымывает мельчайшие частички красной глины и несёт их дальше, вниз, к далёкому, почти сказочному морю. Местный народец называл её Кровавой. Пока был жив…

Он сидит на склоне холма, закусив молодую зелёную травинку и мечтательно перебирая тонкими хрупкими пальцами струны кифары. Задумчивый взгляд его устремлён вдаль, и ввысь. Туда, где небо переходит в землю и сливается с ней, становясь одним целым. Длинные волосы аккуратно зачёсаны назад и перехвачены на лбу кожаным ремешком. Мне даже не приходится доставать меч. Хватает короткого слегка изогнутого кинжала, плотно прижатого к горлу.

Он хрипит и дёргается, пытаясь освободиться. Но только зря рассекает себе кожу о лезвие. Из моих объятий не освободиться даже медведю.

Когда глаза его начинают гаснуть, я перегибаюсь вперёд и ловлю чужой взгляд.

– Я пришёл, менестрель, – ухмыляюсь я. Титул в моих устах звучит издёвкой.

Он теряет сознание.

* * *

Он лежит на склоне холма, безвольно откинувшись на спину, в луже собственной мочи, медленно впитывающейся в тяжёлую землю. Красная, отливающая багровым в гнетущих закатных лучах вода стекает по его лицу. Я не стал тратить на него верёвку, просто сломал позвоночник. Он ещё может говорить и дышать, но уже неспособен двинуть даже самым слабым мускулом.

– Я пришёл, менестрель, – повторяю я, и в моих устах титул звучит издёвкой.

На лице его лежит печать страха, и пахнет он так же удушливо и покорно, как пахли сотни до него. Но в голубых, как небо над его головой, глазах, на самом их дне, едва-едва, но всё же отражается вызов. Такое бывает редко.

– Ты сошёл с предназначенного тебе пути. Ты предпочёл сам выбрать дорогу, и решил, что вправе выбирать за других. Твои песни говорят о жизни и смерти, о красоте битвы и богатстве добычи, об убийстве подобных тебе и о смерти равных тебе. В этом лагере тысячи людей, или тех, кто по какому-то недоразумению называется ими. Они спят, едят, пьют, точат оружие и удовлетворяют похоть. Каждый из них думает, что идёт за славой, деньгами, рабами, которых можно безнаказанно бить, и красивыми женщинами, которых можно иметь сколько и как будет угодно. Они думают, что идут за своим полководцем, тем, что сидит сейчас в высоком красном шатре.

Хотя на самом деле они идут за тобой. Твоя музыка дарует тебе власть над их душами. И они идут, покорно, как овцы. Думая, что идут сами, на самом же деле ведомые тобой.

Ты сошёл со своего пути и искривил пути подобных себе. Ты бросил вызов судьбе и порядку, и ты призван к ответу.

Можешь ли ты сказать что-нибудь в своё оправдание?

Да, он действительно храбр, он ещё пытается что-то сказать, беззвучно шевеля пересохшими потрескавшимися губами. Храбр той безрассудно-отчаянной смелостью, которой уже нечего терять. Он пытается что-то сказать, но из горла вырывается лишь беспомощный хрип. По острому кадыку медленно, почти лениво текут тягучие почти чёрные капли. Я жду. Я могу ждать. Недолго.

Наконец он собирается с силами.

– Да, я… я певец. Я должен был им стать. Я чувствовал зов. Я чувствовал с детства. Она звала меня за собой. Понимаешь? Звала! Это моя судьба. Судьба… Ты хочешь убить меня за мою судьбу? Ты…

Хрип переходит в кашель. Сухой, надрывный, беспощадный к нежным лёгким. Он болен, этот певец. Огненная лихорадка выедает его изнутри. Ему и без меня осталось недолго. Пять дней… может быть шесть. Знает ли он, что его ждёт? Быть может, поэтому он способен смотреть мне в глаза, не отводя взгляд? Почувствовавшие за плечами тяжёлое дыхание смерти ведут себя иначе…

– Твоя судьба была иной, менестрель, – бесстрастно отвечаю я. – Маленькая булочная, унаследованная от отца. Заботливая жена, Гермитруда… та самая, в которую ты был безнадёжно влюблён когда-то.

– Она предпочла Маррана, кузнеца… – шепчет певец; на щеках его на мгновение вздуваются желваки.

– Ты изменил и её судьбу, менестрель. Она должна была выйти замуж за тебя, и родить тебе трёх детей. Красивых, сильных, здоровых. Все они бы любили тебя, и в час смерти дом твой был бы заполнен безутешными внуками… правнуками… Ты отказался от своей судьбы. Ты предпочёл сотворить её сам. Стоило ли оно того, менестрель?

Его глаза блестят тусклым светом сточной канавы. Желтоватые зубы плотно сжаты; из прикушенной губы течёт кровь. Он пытается что-то сказать, и изо рта вырывается стон, больше похожий на всхлип. В глазах его мерцает огонёк ненависти.

– Да, Каратель. Да, стоило. Я слышал музыку сфер, и я дарил её людям. Она вела меня за собой, а я разносил её всё дальше и дальше. Я пел о смерти прекрасной принцессы, о победе славного рыцаря, о неисчислимых сокровищах дракона и о железных гвоздях, глухо вонзающихся в деревянный крест. Я чувствовал, и те, кто меня слышал, они тоже чувствовали. Я был счастлив, я дарил счастье людям…

– …а после с огнём в сердцах и мечтой в глазах они шли на приступ. И тысячами умирали, чтобы другие могли насладиться добычей, – заканчиваю я.

– Нет, я не мог… это король, генералы, войска, великий канцлер… я ведь всего лишь человек, я лишь дарил им свою музыку. Я… В конце концов, каждый сам выбирает свой путь, я слышал проповеди богохульников, приверженцев твоей веры. Я слышал…

– У нас нет проповедников, менестрель. У нас нет веры, – отвечаю я.

Холодная волнистая сталь легко преодолевает слабое сопротивление трепещущей плоти. Ледяное дыхание смерти на миг проносится между нами. Маленькие частички льда невидимыми струйками пара устремляются вверх, смытые обжигающе-горячими каплями крови.

* * *

Я выжигаю свой Знак чужой кровью. Подёрнутые тонкой нефтяной плёнкой глаза беспомощно смотрят в безграничное небо. Небо… оно всегда высоко и недосягаемо. И манит кажущейся свободой. А в тот миг, когда ты понимаешь, что стал тем, кем ты хотел стать, напоминает, что перед ним все равны.

Я выпрямляюсь и отворачиваюсь. За моей спиной сгущаются тяжёлые свинцово-серые облака. Они прижимаются к земле, как звери, ждущие лишь малейшего проявления страха, чтобы напасть. Они не могут мне помешать. Потому что так сказано, и так будет. Но они всё равно тянутся вслед за мной.

Я медленно иду вверх по склону. Каждый шаг даётся с трудом.

Тот, о ком нет нужды говорить, даровал каждому из нас судьбу, и отмерил срок. Он дал заветы и наказал исполнять. Он дал счастливые судьбы. Жена, дети, мир, спокойствие, счастье. Уверенность в том, что завтра будет таким же счастливым, как и сегодня, и каким было вчера.

Зачем вы пытаетесь убежать от судьбы? Зачем изменяете свою судьбу, и судьбы тех, кто рядом? Вы способны изменить судьбы многих… и никогда к лучшему. Вы лишь разрушаете то хорошее, что было до вас. А за вами идут кровь, насилие, смерть. Вы отравляете свой мир. Он начинает гнить, разлагаться заживо. И заражает те миры, что рядом, на одной грани. Нарушается гармония. Тот, кто вправе, даёт вам время. Исправиться, вернуться, измениться. Иногда вы возвращаетесь. Чаще – нет. И тогда в мир приходим мы. Чтобы спасти то, что ещё можно спасти. Сохранить те миры, что рядом. Чтобы…

Я зачем-то оборачиваюсь и осекаюсь, натолкнувшись на мёртвый взгляд медленно стекленеющих глаз. Жизнь из них уходит не торопясь, по капле просачиваясь сквозь пальцы и впитываясь в беспощадный серебристый песок времени. Когда я воткнул ему в горло кинжал? Не помню…

Небо…

* * *

Краем глаза замечаю лёгкое движение невдалеке. Закутанная в чёрный плащ высокая сухощавая фигура небрежно салютует мне остро наточенной косой. Кромка узкого лезвия отливает полупрозрачной синевой. Из глубины капюшона сверкают два безмятежно-голубых, как чистое, не запятнанное дымом городов весеннее небо, уголька. Я киваю в ответ. Совсем скоро он придёт сюда снова. Его ждёт обильная жатва.

Наверху баламутит серыми клочьями влаги небо.

* * *

Над головой гремит первый раскат грома. Гроза…

Мир напоминает, что мне больше нечего в нём делать.

Я медленно отворачиваюсь и иду вниз, к реке.

3

Я стою на склоне высокого холма, прислонившись спиной к высокой стеле. Тьма ещё не выпустила её из своих липких объятий. Шершавый камень кажется холоднее космической пустоты, по капле вытягивая драгоценные крохи тепла. Мне холодно, но я не нахожу в себе сил оторваться от надёжной твёрдости застывшей страсти двух скал. Я смотрю на город. Он ещё не очнулся от сна, пусть и сияет многоцветьем искусственных огней. Это мёртвые огни. У них нет сердца. У настоящего пламени всегда есть сердцевина, вечно меняющаяся и оттого невообразимо прекрасная. Её можно потрогать, ощутить, прочувствовать частое биение маленькой страсти. В этих холодных огнях нет сути. А ещё нет в них души.

Лучи долгожданного солнца с трудом пробиваются сквозь плотную завесу дымчато-серого смога и освещают пустые улицы. Огни потихоньку начинают гаснуть.

Откуда-то с окраины доносится музыка. Грустная мелодия, рождённая отчаянием. Настоящая, живая музыка. В ней нет мертвелой бездушности электронных колонок, тихого гула звуковых колебаний, почти неслышимого шуршания заезженных чувств и смертельной скуки. Её исполняет живая рука. Я почти вижу, как дрожат сведённые судорогой пальцы, как прерывается сорванный тонкий голос.