Медленный фокстрот в сельском клубе

– Что ты сказала? – переспросила Вита Анатольевна.

– У тебя синдром одиночества.

– Ой, Гелочка, вот только не надо ко мне со своей медициной. Обыкновенная бабская история. Мама со мной хотела аборт сделать, но папа её уломал – ему спасибо, а маму я долго понять не могла, пока сама не залетела. На втором курсе в массовке снималась в экспедиции на Волге. На неделю дали командировочные. В каком-то амбаре поселили нас человек двадцать девок и парней за перегородкой. Я теперь даже не помню, как фильм назывался. Круглосуточное веселье – это тебе не главная роль какая-нибудь с заламыванием рук, с полным перевоплощением, – сплошное дуракаваляние, всем по двадцать, лето, река, восходы-закаты. На стогу сена под звёздами трах-тарарах! И готово. Он не то чтобы испугался, а сразу – давай поженимся. Такой был благородный, совестливый по молодости лет. А мне замуж совсем не хотелось. Вот тогда я маму и простила. А потом поняла ещё, и почему у нас с ней холодные отношения были всю жизнь. У меня тоже двое сыновей, и я с обоими рассорилась. Так, перезваниваемся иногда. Потому что оба – из-под палки. По настоянию мужей. Они прямо загорались: рожай! А мне не хотелось. Особенно второго, когда уже знала, какая это каторга. Я через забор прыгала, отвар пижмы литрами пила… Вот есть изнасилование первичное – я так его называю, – когда ты мужика не желаешь. И есть вторичное – когда не желаешь рожать, а приходится… Ну, у всех, конечно, по-разному. Сколько девок с нашего курса, вот так же залетев, потом стали примерными бабами: дом, семья, кухня, дети, муж… Легко расстались с мечтами об артистической славе. А мне мама с детства вбивала в голову, что я суперталантливая и весь мир будет у моих ног. Спонсировала меня, стимулировала всячески. А мою старшую сестру всегда за дурочку держала, мол, серая мышка. И вот в результате эта серая мышка нарожала детей, теперь у неё чуть не десяток внуков, она страшно довольна своей жизнью, но вот в чём вопрос, Гелочка: почему же я-то отнюдь не несчастлива, живя сама по себе? Знаешь, если меня никто не достаёт, в том числе и мои любимые сыночки, то я просто на седьмом небе. Вот сейчас, например. Жру землянику горстями. Еду в хорошей компании с лучшей подругой. Да пошли вы все!.. Мужику ведь что надо? Поесть да переспать. Даже, будь они неладны, утончённые натуры из среды так называемых наших деятелей искусств на поверку оказываются грубиянами и эгоистами. И через одного – извращенцы. Второй муж, знаешь, он оператором у Лиханова был, – так вот, он предлагал мне спать втроём с моей подругой. Да пошёл он!.. Десять минут секса я с любым вполне могла вытерпеть, а душевность находила только с женщинами. Второго сына я растила, после развода, вместе с Таней Н., которая у Борисова в этой комедии дурацкой, название забыла, главную роль играла, – потому что ребёнку нужна только нежность, только нежность! Но когда он подрос до четырнадцати, Тане стало опасно с ним. На том наша семья и закончилась. А в семнадцать лет он уже начал скандалы закатывать насчёт размена квартиры. Чуть не каждый день приводил новую девку. Свободу ему подавай! Повёрнутый оказался на этом деле. А теперь один живёт как сыч. Плешивый, седой, злой. А второй сын, наоборот, четырежды женат. У него там куча детей, то бишь моих внуков, а я их знать не знаю…

Послышался гудок «Малевича». Воздушные шары на земляничной поляне сдулись и опали. Женщины выпрямились и пошли на зов. Неудержимо артистичная Вита Анатольевна намазала щёки ягодным соком и, уже занеся одну ногу на порог салона, в оглядку сказала Геле Карловне в завершение монолога:

– Женщин я понимаю со всех сторон, а вот педиков терпеть не могу! Фу!

И, по-клоунски показав язык помогавшему ей Нарышкину, скрылась во мраке «Малевича».

5

Смотреть в окно, наслаждаться дорожными видами, получать удовольствие от стремительного перенесения тела в пространстве и только – этого мало было Варе.

В вагоне, в самолете, машине она любила читать, тогда образы текстов наполнялись дополнительным художественным полётным эффектом, чувствовалось тоньше, полнее и глубже, как и сейчас, когда она листала и наклеивала зелёные стикеры на странички томика стихов прототипа героя её сценария и в недоумении вскидывала брови и пожимала плечами.

«Где же тут любовь? Ни строчки про любовь в её настоящем понимании.

Всё опосредовано, загромождено отвлечёнными образами, ритмами, рифмами.

Ну, не лирик он! Есть только жалкие крохи какие-то…»

Варя зажмурилась и представила Марию (артистка Т. Панова в её фильме о Бродском). Вот она входит в избу изгнанника, обречённо садится на скамью у окна, а он (артист И. Глебов) расхаживает перед ней в фуфайке, громко стуча кирзовыми сапогами, с вечной сигаретой во рту.

Она: Мне кажется, ты слышишь не то, что я говорю, а только мой голос.

Он: Ты имеешь в виду голос сердца?

Она: Если бы!

Он: Слышу, милая! Слышу и его! Однако и почту ещё не отменили. Я получил письмо от Бориса…

Она: Это освобождает меня от объяснений.

Он: Откуда ты знаешь, что там написано?

Она: Дар ясновидения…

Варя полагала, что в данной ситуации всё, что когда-то в глазах Марии означало в нём признаки избранности – эта откинутая назад голова, рассеянный взгляд, исходящий от него некий белый шум, – могло обернуться в этой сцене для неё, Марии, блеклыми сторонами заурядного характера – заносчивостью, упрямством, эгоистичностью.

Вряд ли ОН видел, во что она сейчас одета, образ её женский, личный, сказать даже, физиологический был в лучшем случае для него расплывчат, хорошо, что на голос он ещё реагировал («шелестящий…»).

Похоть, конечно, имела место как в особи детородного возраста («поставить раком…»), но пушкинских «маленьких ножек…» от него ждать было бесполезно этой Марии, – думала Варя. Ибо он по природе своей не был творцом любовной лирики.

У него и опыта соответствующего не хватало да и стремлений – во множестве переживать ощущения близости с женщиной…

В его арсенале по сути одна любовь за десять-пятнадцать лет, и в перерывах сотни стихов о чём угодно, но только не о любви (с небольшими прослоечками).

Бесспорно, он певец стихий и пророчеств в духе Исайи!

Но не эротический.

В нём то и дело просматривается мальчишка. Он недалеко ушёл от девственника, хотя хочет казаться познавшим и мёд, и яд любви, весь спектр женской податливости – от неприкрытого желания привязать до экзистенциальной отстранённости, но всё это осыпается с него как шелуха.

Он целомудрен и скромен и, как все люди подобного склада, легко переходит черту «оседлости» и превращается в свою противоположность, разыгрывая из себя грубияна и циника, оставаясь в душе робким и тонким.

Сентенции, философемы в его поэзии, детали быта и – облака, облака… – это всё от вечно задранной к небу его гениальной головы…

Там где-то за облаками и женщины у него…

Она: Ты любишь только своё состояние кайфа поэтического… И ты не меня любил, а рифмы, которые рождались от моей близости… У тебя поэтический паралич… Ты бредишь метафорами…

Он: Ревность к музе… Это забавно…

На заднем сиденье проснулся Антон, кудлатая голова крутилась туда-сюда в попытке сориентироваться в пути.

– Варь! Где это мы?

Не только в пространственной прострации, но и во временной пребывала Варя – в полувековой давности, где-то в дебрях этих северных лесов… Нашёл у кого спрашивать – она сейчас с Поэтом в крестьянской избе…

– Тошенька, ты о нём имеешь какое-нибудь представление?

Даже без имени он понял, о ком она.

– Он у меня на рабочем столе. Он дал размер всему русскому рэпу. Клёвый чел!

И, напялив наушники, опять завалился на своё лежбище.

Листая томик, в разделе «о нём» Варя обнаружила несколько писем друга к Поэту времён ссылки.

Годилось для сценария.

Письмо Бориса

Из мрачной питерской юдоли
Пишу как Брут, ни дать ни взять.
В твоей архангельской неволе
Меня презреньем наказать.

Нет кар достойных в этом мире
Для тех, кто предаёт друзей —
Зарезать, утопить в сортире,
Повесить за ухо в музей,

Колесовать, побить камнями,
Главу бесчестну отрубить,
Четвертовать, в поганом чане
Смолой залить и вскипятить.