Медленный фокстрот в сельском клубе

Всё мало! Вправе ты засранца
На дыбе сутками пытать,
Проткнуть глаза, отрезать яйца,
В колодках намертво зажать.

Ещё, ты знаешь, было в моде
Ворюгу на кол посадить.
В мороз одеть не по погоде
И в проруби под лёд спустить.

Прииму всё, но не покаюсь —
Она не то чтоб хороша,
Она убийственна, как зависть,
И неуёмна, как пожар!

Тебе ль не знать Марии свойства —
В том омуте и ты тонул.
Твоё понятно беспокойство,
Точнее – бешенство акул.

Она пришла, она сказала…
Я промолчал, но был не прочь.
И заглянуть на дно бокала,
И воду в ступе потолочь.

Но получилось всё как в сказке,
Когда Иванушка взалкал —
Дурак! И вышло по-дурацки:
Козлом навек для друга стал.

И для неё – как безнадёга,
Как не доказанность дилемм…
Грех мужика лишь до порога,
Свой – баба тащит в подоле.

Она, поверив, воспарила,
Вообразила, что – жена,
А я – в цепях, седой мудила —
Законный брак, два пацана…

Она чиста, она в полёте,
Не будь ни резок, ни игрив.
Приветь её, коли не против
И коль она не супротив.

Понеже се тебе не в пору
И оскорбителен мой жест,
Я в заключенье разговора
Скажу тебе без общих мест:

Мечом, недрогнувшей рукою
Не затевай крутой резни.
Мне поделом, того я стою.
Её хотя бы не казни.

Борис

10 июня 1964 г.

…Варя печатала в планшетнике:

«Осенняя дождливая ночь за окном деревенской избы.

Керосиновая лампа на столе едва светит. На кровати в углу спит Мария. Уронив голову на стол – Иосиф.

В лампе кончается керосин. Начинает гореть фитиль. Чёрный дым струится из стеклянной трубки…»

– Опять этот огонь, этот дым, – с досадой шептала Варя.

…Кстати и дождь подоспел.

В какую-то минуту пересеклись пути «Малевича» и тучи-шатуна, похожей на пришельца из космоса на длинных ногах-щупальцах; было видно и начало дождя, и его конец – как в автомойке вдруг стало темно, стёкла словно расплавились, и весёлое облачное божество ударилось в пляс на крыше, отчего Варю прошило ознобом, и она, захлопнув планшетник, принялась натягивать на себя плед.

Из водительской кабины выглянул Нарышкин и крикнул ей с весёлым вызовом:

– А в Дублине сейчас солнце!..

И показал язык «актрисе погорелого театра».

Ярославль

1

Плоское лобовое стекло «Малевича» по краям, в недосягаемости стеклоочистителей, было усеяно останками разбившихся бабочек, жуков, слепней. А в чистой широкой части своей открывало возможность для обозрения холмистых просторов вблизи Ярославля, удивительно обихоженных, рассечённых даже и не шоссе, а автобаном почище подмосковного – следствие избытка битума на здешних заводах.

Город в дымке вставал вдали видением острова Буяна в царстве славного Салтана, розовый с бело-голубым, накатывался пряничными двухэтажными кварталами мещанской слободы, а за мостом, за стенами монастыря строго поглядывал оконцами церквей из обливного кирпича, светился золотом куполов, позванивал затейливыми частоколами литых чугунных оград, напрягал средневековой узостью улиц и казавшимся поэтому естественным отсутствием дорожной разметки, так что, высматривая траекторию движения, Вячеслав Ильич лбом касался окна, оправа очков постукивала о стекло.

«Только лишь следование ПэДэДэ, даже весьма строгое, ещё не обеспечивает комфортной езды, – как всегда философствовал Вячеслав Ильич. – Всё зависит от конкретных обстоятельств. Диалектика! Онтогенез и филогенез. Индивидуальное и общее – и их переход одно в другое… Общее ПэДэДэ, а индивидуальное – эти вот странные улочки…»

Тут он заметил вывеску на одном из особняков набережной – Ресторан «Белогвард?ецъ» – и решительно повернул на стоянку возле этого старинного строения.

Шляпы и бейсболки, солнцезащитные очки, брючки и шорты, жилетки и галстуки – всё это весёлым ворохом высыпало из микроавтобуса и принялось острить по поводу названия. Стали спорить, правильно ли употреблены на вывеске «ять» и «ер». Многие путали даже сами эти старинные буквы. Спорили бессодержательно, но горячо, пока Варя не предложила справиться в Интернете. Все согласились, ринулись на запах кухни и под действием голода тотчас забыли про всякую грамматику.

Обед начался с тоста Вячеслава Ильича. Он говорил как с кафедры студенческой аудитории, по-профессорски игриво и с желанием понравиться. Стоял с порцией шампанского в бокале (0,35 промилле), который держал двумя пальцами – седой и жилистый в помятой дорожной рубашке и мешковатых штанах среди буйства гипсовой лепнины, золочёных кистей и зеркал банкетного зала с мебелью в стиле ампир (кресла на львиных лапах из красного дерева, облитых бронзой). На пергаментном узком лице Вячеслава Ильича с выпуклым лбом в белизне усов и коротко подстриженной курчавой бороды выделялись холодные голубоватые губы, а глаза были живые и весёлые в отличие от трагических на портретах царской семьи у него над головой…

– Друзья! Мы живём в славное время для русского человека. Славное не войнами и революциями, упаси нас Боже от такой славы! Живём во дни исторического слияния красных и белых кровяных телец нашей национальной плоти. Мы становимся свидетелями завершения витка мрачной истории страны с маршрутом, друзья мои: революция – экспроприация – реституция и, наконец, как свет в тоннеле – эволюция, эволюция и ещё раз эволюция!..

Вячеслав Ильич подождал, пока официант в ладной белогвардейской фуражке-«преображенке» с зелёной кокардой поставит перед ним блюдо со спаржей, и продолжил: