Наученная покойной свекровью, Енька пела-поскуливала:
Девушка полотно ткала,
Красная широко брала.
На полотне – золоты кружки,
На беличке – сизы голуби.
И вдруг сорвалась на угорское, будто перетолмачила:
Ен фехер – кек аламб.
Ен алакси – кек ниул.
А потом опять по-русски:
Тут Иван ступил в избу —
Девушка испужалася.
Золоты кружки на тканье смешалися,
Сизы голуби разлетелися,
Заюшки разбежалися.
…Ой, девушка, не скупись,
За песенку расплатись…
(Ой, леня, нем шугори,
Утан елек физетэ.)
Енька-Енех хохотнула на последней строчке, ногой притопнула. Подзадорила Стешу.
Не зацепило пришлую. Продолжилось деловитое жужжанье деревянного волчка в её руке.
Так бы Еньке одной и веселить вечерю, кабы Геласий вдруг примерочно не тюкнул молотком по наковальне – доспело ли железо для ковки?
Дзинь!
И ударил молоток дробью, в пляс пошёл, бубенчиками рассыпался по углам избы.
Частя, слился молотковый стук в струнные звуки.
Обрушился громом одиночного битья.
В этой звени неслышно щёлкнуло о стену отброшенное веретено Стеши, и прялка её пала на пол.
Полетели к дверям лапоточки. В одних липтах девушка выскользнула к припечью.
Под кузнечные перезвоны Геласия всплеснула руками, выгнулась, тряхнула плечами. Да так, что локти стояли на месте, и муха бы с них не слетела.
У Еньки от дикого изумления перед выходкой молодайки челнок в стане нырнул поперек бёрда и притужальник дал трещину.
Раскалённый прут у Геласия начал остывать – молоток теперь вхолостую лупил.
Кузнец играл для Стеши.
А она едва не до матицы подпрыгивала и юбку раскидывала вширь по бокам. Трескуче била над головой в ладоши.
Наконец упала на колени и опять нашла локтями в воздухе какую-то ею одной знаемую прочную опору, мелкую зыбь пустила в плечи и грудь.
Тут мать к уху сына сунулась, горячо шепнула:
– Лася! Да не дерома[79 - Цыганка.] ли она у тебя?
А он всё сильнее выхаживал молотком по наковальне.
И в этих стуках в пятидесятилетней Еньке недолго природа боролась с приличием.
С притужальником в руке, словно с саблей, тоже вынесло жёнку из-за кросен.
Однако этим острым орудием она так и не взмахнула ни разу.
Плясала с каменным лицом одними ногами, с места не сходя.
По-угорски отчебучивала.
Потому, наверное, на Сулгаре и кликали её Топтуньей.
23
И от неё, от Еньки-Енех, разнеслось по Сулгару, по угорским и славянским домам, бабьим языком утвердилось прозвище новоявленной девки – Цыганка.
В тысячелетнем немотном Сулгаре вдруг взрывно взошла третья, яркая, очевидная чуждость. После чего славяне с угорцами как бы роднее стали, ближе.
Своими, «нашими» посчитались.
Обнаружился вдруг у них повышенный интерес к свадьбе Геласия-полукровки с невнятной деромой Степанидой…
Любопытным не было конца.
Одной кудели «нать». Другая хозяину подарочек на Крещенье несёт – вышитую утирку.
Третья с поклоном к Еньке – соли бы щепотку.
А сами глаз не сводили со Стеши.
Множились слухи о невиданном приданом новоявленной невесты. Тут уж тётя Мария постаралась.
В ожидании свадьбы вдруг душевно сошлась невеста с этой тетей Марией, дочкой первопроходца Синца.
Разница в возрасте не стала помехой для женской дружбы.
Каждый день можно было теперь видеть их склонёнными над сундуком Стеши.