Рассказы умерших

Курить там было запрещено, там были свои правила, но на море можно было все, о чем знал капитан и боцманы, которых у нас было уже двое. Один пил, а другой его подменял. Надо было писать в судовой журнал, но о чем, знал лишь Свиридов, а его заела тоска и он смотрел на море, преисполненный печалью и думал об американцах, которые жуют табак, что вез он им он из своей страны и думал лишь о том, что их табак намного лучше.

– Зато наш – свойский! – продолжил он через какое то время. – А ты жуй, жуй, тебе говорят. Не курят его, не тот сорт, что надо сказать. И это целая муха проведала, что тебе там рассказать в своей книге, что ты пишешь на досуге. И смастеришь парусник, я то тебя знаю. И не делай вид, что нам с тобой по многу лет. Мне восемнадцать было, когда я закончил парусное судно и пошел в колледж учится. А остальные – и того раньше. Теперь никак не выкину те формулы и вычисления, что нам привелось зазубрить. Все время использую. Вот, видишь? – и он показал мне старинный секстант, что он купил на парусной шхуне, на которой не было генератора и только три аккумулятора, к которым время от времени подсоединяли двигатель, чтобы он зарядил их и стал моложе лет на двадцать. Только освещение сжарило все так, словно никакого аккумулятора и не было, а потому двигатель работал постоянно.

Не мудрствуя лукаво, он назначил мне два, и сказал еще раз, что никакого генератора там не было, а тот, что сдох и впомине не считается.

– А ты кури, кури! – продолжил он, почесывая меня за ухом, как признак поощрения. – Давно надо было уже написать эту книгу, но видимо, напишешь ее ты с моих слов, и чего бы там не говорили пираты, а есть они на целом Карибском море, и нечего опровергать истину. Теперь так, сотри все, что написал и делай так, чтобы никто не заискивал перед тобой. Ты был достойный лоцман и больше тут нечего сказать. Впервые выписался! Знаешь, особые впечатления. Может, отправить тебя на камбуз? Мы тут все хорошо готовим и тебе было бы неплохо сделать выправку своей матери, чтобы и она научилась готовить, а не только свою жаренную перловку, что мы тут едим.

Так мы жарили перловку, чтобы сберечь нервы повара, который все ее готовил и прихваливал волшебное мясо тюленя, которое туда добавлял, чтобы сбить горечь каши. Уж не знаю, с чем он ее мешал, с клопами, что ли, и видимо сударь не знает мер, приглашая на свое таинство ужина то беса, то Люцифера, что в переводе значит «Светоносный». И сам свет ему носит и прихваливал кашу, и добавлял туда кореньев – трав, которые сбавляли горечь и получалась одна картошка на вкус. И если дело было в том, чтобы сбавлять горечь то ладно, можно было бы и беса и Люцифера, так ведь сам Дьявол захаивал к нему в гости!

И с чем бы есть перловку? Мясо то ведь уже приелось, и тюленины оно ведь значит. И теперь все начнут меня хаять, ведь как ведь так, есть мясо тюленя могут только больные люди! А знаете, какое оно волшебное мясо на вкус, если приправить его перцем с чесноком и дать ему настояться часа два три в пылающем костровище судна? Не в плане, чтобы само парусное судно сжечь, а в том плане, чтобы дать ему настояться, вот ведь.

И тюленятину мы ели, и чаек многие пробовали, и говорили, что она горькая на вкус, и что делать нечего, чтобы это снова пингвинятину засунуть в нос и понюхать, чем его приправил повар…

И обычно он приправлял таки перцем с солью и давал настоятся час – другой, прежде, чем подавать на стол. Это – в Северных экспедициях, чем у нас обычно и заканчивалось лето. И лето было скудно, ведь плавали мы в широтных местностях, чем приправляли хлеб и прибаутки, что было сморщено носом и давало нам надежду плыть и высокомерно вести за собой ледоходы, которые нам «постепенись брат!» и давали плыть наперекор судьбе. Ведь мы были такие нищие и вечно матерились, когда давал нам плыть теплоход, а не тот «зеленый атомоход!». Он был шаромыжником, тот гей, который начинал все плести, о чем свет видывал и, видимо, настоялся его перец в стакане, куда он плеснул жидкого этанола, в котором настаиваются в чане детали машин. И себе, так сказать, и машине, ведь ей тоже надо пить. Вечно пьяная атмосфера….

И так и сяк, а мы Солнцелитие праздновали раз в три недели. Когда тюленя зажарим, когда пингвина сморим. А когда и чесночком отправим, чтобы сбыть запах спеси и норова, которым он отправляет воздух.

И так и сяк, а сейчас пора бы мне заканчивает книгу, видно, проголодался я. Закончим и наш рассказ о Солнцелитие, древнем священном ритуале погребения, имя которому дал капитан Норов, что в сказочных морях…. И что теперь? А что делать, если нету Солнцелития? Кто будет править на Земле? Агнец божий, и ли я сам воцарюсь? Кто подскажет? Небо расскажет, а я сам удалюсь и сделаю знак свои приближенным, чтобы они схватили того засранца, который записал все без разбору! Аминь.

Im A Deadmaster

Так как я труп в новом веке, то и зовут меня Труп. Я Деад. Меня повесили на стену и сделал кушаньем моя же группа, которой я поклонялся в свое время. И не надо мне нравится. Я тупой и нежный, как Деад. Мне нравились люди, которые тупые и записали альбом со своим убийцей. Это Деадмастер. Я распял и…

Я дал на крутом выжигателе имена и дал имена каждому из нежнятине, которые им там таяться. И не надо так на меня смотреть. Я нежнятина, а они сейчас тоже. Это Мейхем, браток. Их убил один выжигатель, который целуется с трупом, и имя ему – Варг Викернес, который меня сейчас проклянет, потому что я взываю к нему из могилы, которой имя – Судный День.

Я нежный, потому что я чумной. Не доктор. Просто чумной. Потому что люблю одну бабу и она меня тоже полюбила, хотя и не вышла за меня замуж, а прокляла навек. Все как обычно, короче. И я кончил со свой никчемной жизнью. Но давай по порядку.

Зовут меня Иен Христиан. И это хорошее имя, что бы там не говорили мои очумевшие родители – христиане, которые я проклинал за Христианскую веру и точные убеждения в том, о чем они не имеют смысла мне рассказывать.

Все ели мой мозг, кроме басиста, он точно мог подавится, и я стал подозревать, что они мои людоеды. И даже без скобок.

Я родился не так давно и надо сказать, что мне это даже нравилось. И надо же, мои родители тоже мне были рады! А во Дэды – нет. «Они святые», – сказали они про своих родителей и заткнулись молчать, несмотря на то что я был маленький, я орал, как паровоз и вечно матерился благим матом. И так далее и тому подобное. Но, надо признать, что меня привлекало и металл и танго, что вполне сливалось сделать с моим именем именитую группу, которая бы прославила бы меня на весь мир. Я чумил по полной, и нечего было меня в этом обвинять. Я скрывался даже от собственных родителей, так что они не знали, что я Дэд из группы Дедмастер. И потом Мейхем. Как они скрывали свое происхождение. И ненавидят меня до сих пор, как скрывают мое имя Кристиан, и везде проклинают Сатану, что пелось в книгах Дьявола: сначала призвать, а потом проклясть, что есть силы. Это было его хобби, не наше. И что сказать, нам это нравилось. Мы проклинали Сатану, они проклинали нас, а потом бац…. И эйфория закончилась. Мы почитали Алистера Кроули и поняли, что хотя и проклинать Сатану было правильно в е, что мы и делали со всем сердцем, когда писали «Чертов Свят Армагеддон!»

Так нас и слушало все христианство, в том числе и тот, кто печатает эту книгу. Это не Дэд, нет. Это Алевернис. Проклятый ангел тем, что слушает мою книгу и внимательно зачитывает ее своим близким, которые живут на Земле и на Небе. И так я писал свои песни, чтобы прославится и снять Бога со своего счета, а потом изменил свое имя на Кристиан. Это произошло при моей смерти, когда Бог лично стал связываться со мной. Он стал спрашивать: «Доподлинно ты, Кристиан, меня проклинал?»

И я ответил: «О нет, что ты, я так не мог!»

«Тогда зачем ты магируешь?»

«Я не магирую, я занимаюсь, я занимаюсь магией!»

Тогда занавес пал и я предстал перед Богом во всей своей няшной красоте. То есть, совсем голый. И тогда мне стало немного неловко, и заплакал, что было силы. Такой голос, и такие слезы…

И Бог мне сказала:

– Ослабься. Пусть твои слезы станут твоим же именем.

И так мы и помирились.

Живу я на небе, и ада вообще и вовсе не существует, как оказалось. Есть гадес, откуда все люди выскакивают все люди по очереди и приветствуют Бога что есть силы. Это их Бог, а не мой, и однажды забрался в урну, что есть армагеддон, и стал там проповедовать. Только там никого не было. Это было пустое место, только мы и я. Пустой и я. И я забыл, как меня звать и проклял армагеддон снова, потому что меня там не было. Я там воскрес и поднялся на небо приветствовать Бога. И это было в моем сне.

Я вовсе не сплю сейчас. Я бодрствую. И меня сейчас радует вовсе не Дед, а танго, которое звучит из наушников. И это странно, ведь так? И надо признать, что это меня радует. Слушаем разную музыку и вникаем в хеви металл всем воинством Бога, что меня ПУГАЕТ.

Конец

Хроники Темного владыки

Итак, я тот, который называет себя Темным Лордом, который воссияет во Тьме. Планета закрутилась вновь и в том ничего необычного. Инженеры закрутили генератор, который работал в обратную сторону и вечно тормошил двигатель Зла, как я его иначе называю. И в том нет ничего необычного… кажется я повторяюсь, да? Я устал. Правлю в Темном Королевстве, всего лишь за кусочек хлеба и вечно матерюсь на тех, кто воссияет на Тьме кроме меня. Это странные писатели, которые вечно материнничают и черт бы побрал этих бы знатоков логики, которые устраняют тьму кроме меня. Это несправедливо, кажется.

Никто не знает, что я значу для того, кто меня любит. Это темный мир, Детка. Почему Детка? Потому что ты еще малыш, вечно унылый бандит, который забирает у матери последнюю терку хлеба, чтобы поиграть сангиной.

И чтобы быть мною, надо быть немного и тобой. И я отберу у тебя сангину, будь уверен. И чтобы ты заплакал. А потому что своя кончилась. Я тоже рисую целый день, хотя не знаю зачем. Зачем Лорду хоть что то делать? Он и так свят, хоть и рисует редко. Чисто для поднятия духа, хотя рисовать умеет отвратно.

Чтобы быть сангиной, надо рисовать как сангина. И не сепией, черт твою мать. И не моли меня до пощаде, мой жалостливый сын, ты похож на свою толстую третьим сыном мать, и ничего не соображавшую от детства, как я вообще ее полюбил.

И ладно уж, неси свой ватман, и мы порисуем чуток.

И так он градировал на свой гнилой от краски ватман и побежала слюна от удовольствия. Он старо выглядел на свои двадцать пять, хотя помолодел он сразу, как выбежала Земля из круга. Таинственная планета. И надо же, наша собственная…. И сынок то был причем. Целых два сына родилось у него от той девчонки, чье имя он даже не поминал всуе, потому что она была свята для меня.

Замок весь прогнил, потому что по ритуальному соображению решил его парочку лет и вовсе не ремонтировать. Протрескались половицы, и не натиранные полы потускнели и стали блеклыми и неприятными. И запах от них был очень странный, как пахнет море после шторма. Гнилятиной и чем то неприятным, как мытая деревянная палуба.

Мастихнин у него отобрали в детстве и он рисовал сангиной то, что пришлось ему по вкусу. Он рисовал всяким, но пальцы болели от света, который пропускала штора и он уже всерьез думал о том, чтобы затормозить магнитное поле и вынудить планету остановится. Он знал, что действует замедляющее не только магнитное поле, но и удручаться по этому поводу не стоило. В его то возрасте (а ему уже было преклонных лет эдак двадцати пяти и больше) надо было заниматься сексом чаще, а не мастурбировать на девчонок, но жена давала редко и надо было что то думать.

И так и зрительный контакт поддерживаться не хотел. Ее тошнило по ночам, и что делать я и ума не приложу. И лист ей приложу, какой то подорожник странный, и что пить ей не знаю, и она делает по ночам я тоже не знаю. Мой опиум погас и стал писать дальше книгу, посвященную мне самому, странствующему рыцарю, который ничего не делает, материться и пьет горькую целебную настойку, чтобы исцелиться от силы духов.

Так и пишем понемногу, поглядывая на часы, чтобы лечь спать пораньше. «Я старик», подумал я всуе и стал собираться лечь спать дальше, чем я вижу во сне свои книги. Это как до той изгороди, а может и чуть дальше. И чуть легче спать стало, словно отпустило зловоние детства. И надо писать дальше, и что писать – я уже не знаю.

Какие то странные рассказы мне в голову не приходили. Все какой то альтруизм в голову пер, чтобы писать такие вот рассказы. Вечно заботился о народе в своих книгах, и что делать – не хочу писать и все тут.

А темный мир правил мной, чтобы я так не делал. Требовались колдовские ритуалы, которые вычищали душу, и делали меня сильнее…. Например, жевать чеснок для очищения сна, и всегда поутру. И так я стал мудрее, стал жевать чеснок и стал возвышеннее, и желваки уменьшились. У меня уже сорок раз находили нечто зловонное, похожее на серую сыпь. И что же? Я до сих пор живой и хватит с меня и этого.

Итак, я живой и хватит с этого.

Но что делать матери? Она проснулась и стала сильнее, чем я после этого. И что же? Теперь я сам после этого не могу спать и сплю в два раза сильнее, чем после того, как она меня разбавила сном моего детства. И я сплю до сих пор крепко и убежденно в том, что ничего не могу спать, ни делать, ни шит, ни придворствовать своим придворным, ни делать зачеты. Теперь так, зачем вытирать то, что и так похоже на сон. Утром разминка и теперь спать! Что я до этого? Нет никакого Темного Лорда. Нет ни демонов ни Меня. Теперь я свят в своих глазах и никто не знает, на что мне тот опиум, что напичкал меня в детстве отец, и что меня колышет мать, и что я слеп от рождения. Теперь я прозрел.

Итак, чего же мне делать такого, чтобы меня забыли? Нет ни счастья, ни дворцового шутовства. Теперь я один со своей женой и слугой, который меня укутал и ждет прозрения от того, кто его считает нищим. И стал я нищим для того, кто меня считает бездельником. Это и отец, и мать того, кто считает нищебродами того, кто его выносил и родил на свет. Причем именно в такой последовательности, хоть это кажется нищенством духовным и красивым. Теперь так: чего мне ждать в своей стране, когда вся планета является ею? Были бы войны, и я стал бы свят для подданных. Были бы тщеславные раздоры, и я стал бы нищим. А замужество мне претило до такой степени, что я стал размышлять о разрыве со всеми теми, кто меня любит. Тогда бы хоть меня осуждал бы лишь отец, который меня любит и делает вид, что никто не имеет власти над ним и делает вид, что никто не любит того, кто его выносил.

Я лорд и я знаю это. Но надо ли делать вид, что не т того, кто делает вид, что любит меня, хотя и любит тщеславно и делает вид, кто никого нет кроме меня, хотя у нее есть и слуги и конюхи, и дети, которых сейчас нет, но скоро будут. Я уверяю вас: я совсем не импотент и не бесплоден. Просто так сложилось время, что я использую флажолеты своих рук вместо струн на волынке, которую раздувают мехом и делают наивной мишенью овечьевода.

И здесь никого нет, да? Я приотдернул шторы своей рукой, на которой злачно восседал перстень, надетый моею же женой во время бракосочетания.

Я часто пил чай, но не сегодня. Приходили гости и делали то, что приподнимает завесу тайны над ними. Они совокуплялись прямо в моем дворце и делали то, что незачем повторять здесь: срали, ссали, и делали вид, что никого не волнует запах, который распространяеться из дворца. Кондиционер я пока не завел, что было бы напрасной тратой времени, и меня потрясала его стоимость, что было мне не в новинку. Я часто отказывался от предметов роскоши, что было овечьим перстнем на моей руке, и что злачно сосало мою же грудь.

Итак. Я демон, или тщеславен в своей роскоши? Нет никого, кто осудил бы меня за дерзость раздеться догола перед своими слугами, но на мою рубашку смотрели с презрением и жалостью, что никуда не годилось. Чертовой матери все!

И я слеп и делаю вид, что никуда не годится то, что я делаю. А делаю я вот что: делаю цветы в своей кладовой. И рисую картины, на которые с жалостью смотрят те, кто занимались рисованием все то время, что я спал, и никуда не ходил. И зачем мне то? Я рисую и просто. И только и всего.

Я рисую штрихи и все. И делал бы Дворкина из одной книги, что попалась мне в детстве, то спал со спокойным сердцем. А так… хотелось бы мне узнать, что делают штрихи в моей руке, когда никто не видит того, что спалось бы мне сердцем и делалось то, что сегодня называется магией, а завтра тем, что никто не может увидеть. Это супрематизм. Я рисую темно и мрачно, что жена не может видеть, что я рисую. А я рисую и кайфую от этого.