Голоса на обочине

Возвращаюсь 8 марта с работы, а у моего подъезда мой бывший муженёк Николай сидит. Смирненько так, на лавочке. Рядышком какая-никакая его одежонка кучкой. Улыбается детской такой невинной улыбкой, никому… так, всем сразу. А мне передавали раньше, что у него с головой что-то стало. Ну, эта болезнь, я всё путаю название: когда мозги отказываются работать… Анфиса так его закружила, что ли? Или что. Она безудержная, с ней вместе быть – с рельсов съедешь… Пил он сильно…

Что делать? И тут она не по-людски, Анфиса-то, с издёвкой…

Подарочек, мол, прими…

Взяла я его вещи и повела в квартиру. Квартира-то его, ему принадлежит, Анфиса знает, что не выгоню. Попользовалась муженьком моим и… вернула… Больно, видать, я сильно просила, что тоже негоже… И не только своего ангела-хранителя просила. Ко всем взывала. Они и постарались. И, признаюсь, ничего хорошего-то Анфисе не желала. Разлучница ведь…

…И началось у меня… Он же совсем как маленький ребёнок – не понимает, что, когда, где… Только иногда голова заработает… и тут же провал. В больнице нашей больше трёх дней не держат таких.

Дочка приезжала к нам, не смогла неделю прожить вместе. То нервничает, то ревёт.

Я из дома стараюсь надолго не уходить, одного боюсь его оставлять…

На той неделе вздумала с ним съездить на экскурсию. Группа собралась, погрузились в автобус. А он не соображает же…

Неожиданность с ним случилась тут же, в автобусе. Как младенец… Дышать стало нечем… Кто шумит, кто, заткнув нос, молчит деликатно. Но таких мало. Что делать? Выдворили нас из автобуса. Морока.

Как быть дальше? Выхода не вижу… И жалко его…

Белый теплоход

Захотелось глотнуть чистого кислорода, и я нырнул с городской самарской улицы в художественный салон, что на Молодогвардейской. Не успел в зале сделать и трёх шагов, как передо мной возник человек:

– Ба! Вот уж не ожидал! Сколько не виделись!

Смотрю с удивлением на говорящего. Невысокого роста, опрятно, хорошо одет… Вот лицо… Лицо бомжа… опухшее, щетинистое, выцветшие глаза…

– Ты не гляди: я завязал с прошлым. У меня теперь дел невпроворот! А ты? Твои вещи здесь есть? Я ценил тебя. И очень…

Он явно путал меня с кем-то. Пытаюсь разрулить ситуацию:

– Я не занимаюсь…

Не даёт договорить. Происходящее похоже на какую-то интермедию. Или розыгрыш…

– Знаю, знаю! Мне говорили, что ты забросил всё… Но какие были наши фотовыставки! Помнишь: одна за другой! В Нижнем Новгороде?! В Саранске!!!

Слава Богу, думаю, хоть кое-что прояснилось. Оказывается, он и я – фотохудожники. А он как будто чем-то только что подзаряжён, не стоит на месте. Ходит вокруг меня. И по-свойски мне:

– Ничего, Борис, я это тоже перенёс, пережил! Творческий спад, запой… известно всё…

«…Меня он называет Борисом, а мне и спросить, как его имя, уже как бы неудобно», – неуклюже соображаю про себя.

А он вводит меня в курс дела:

– Ты помнишь, – он называет какую-то фамилию, я не расслышал, скороговоркой, как если бы мы все были давними корешами, – он же у меня в Ширяево последние два года жил. Сначала я его козьим молоком отпаивал. У матери моей коза была. Ну и… кормили его. У него же ничего не было. И он как бы никто. Эти мастодонты из Союза художников близко его к себе не подпускали.

И тут началось. С год он работал неистово. Набросился на работу, как с цепи! Не по-человечески. Только спал, остальное время писал. И этого… ни грамма. Я ему только овощи таскал, молоко. Мясо совсем не ел. Всё у нас заставил в пятистеннике картинами.

…А потом враз уехал. В конце 90-х в Германию, а после оказался в Австралии. Картины забрал с собой.

И хоп! В Австралии стал самым известным художником. Выставки, репродукции… Разбогател! Он мне писал об этом, а я не верил… Как поверишь?

Я слушаю худого, с вывернутой вовнутрь левой рукой человека и нахожусь в смятении: что всё-таки это – розыгрыш, блажь? И почему со мной? Но отойти от говорящего не могу. Доверительный тон, наше, по его мнению, общее прошлое к чему-то меня обязывают…

А его захлёстывает случившееся:

– …Но годы… И эта жизнь его, когда бедствовал… Короче, не стало полтора года назад Анатолия. А родственников у него почти нет… Опять: хоп! Оставил мне по завещанию наследство – три миллиона евро и двадцать картин. Таким оказался Анатолий! А мне уже и деньги не нужны. Чувствую: недолговечен я… Куда их? Туда, где все будем, даже ржавого гвоздя не возьмёшь. Ну, съездил в Сидней этот, где он жил. Голубые горы. Пляж Менли. Всё замечательно! Но у меня другое. Сколько мне осталось жить? Ну, не более пяти лет… Из них около года понадобилось, чтобы с наследством всё оформить. Тягомотина!

…Я слушаю сказочника, как я его про себя назвал, и жду, чем всё это кончится. И не хочется, чтобы сказка разрушилась, как песочный замок… И… ну, есть же границы фантазии?

– Как-то с пользой надо бы распорядиться деньгами-то, – говорю, желая увидеть, как он будет продолжать сочинять…

– А я распоряжусь! – отвечает. – Хочу успеть (если заслужил), успеть построить на эти деньги в селе Ширяево детский дом. И купить для дома белый теплоход. Волга-то, вот она, рядом… Пусть ребятишки радуются!

Этими последними словами он меня совсем обезоружил. И покорил! Стало совестно за моё неверие.

– А почему обязательно белый? – глуповато уточняю услышанное.

– Так хочется! С детства мечтал плавать на таком по Волге капитаном. Да, видишь, рука у меня после перелома какая… Ты же знаешь эту мою историю.

Взгляд его остановился на мне. Пронизывающий такой… После некоторой паузы сказал убито:

– Но время! Время летит! Успеть надо сделать что-то настоящее! Ты же хорошо маслом писал когда-то. Что фотография?!! Вот! – он разжал поднятый до уровня своего подбородка кулак: – Время, как вода сквозь пальцы! Время пожрёт всё! Помнишь Державина? «Река времён в своём теченье // Уносит все дела людей…» А искусство вечно!

Смолк. Передохнул. И призывно уже:

– Напиши холст «Время и мы». Чтоб много было белого и голубого! Это тебе будет не «Чёрный квадрат» Малевича! Это сосем другое!.. Ты смог бы!

…Когда он ушёл, я спросил работника салона, сидящего за столом у компьютера:

– Кто это?

– А что?

– Да, чумовой какой-то. Так мне показалось.

– Не знай какой, но он заказал для одной из школ в подарок три картины, каждая более пяти тысяч стоит. Сказал, завтра приедут – заберут. Вон в сторонке стоят, оплаченные…

– А можно фамилию его узнать?

– К чему вам? – холодновато отреагировал работник.

– Ну так! Загляните в базу данных, – я кивнул на компьютер.

И получил своё:

– Зачем это? Он сказал, чтоб было всё конфиденциально.