Однажды умереть

Мне рвали тело острые когти, и я тоже рвал головобрюхо врага когтями, бил через боль. Я хлестал и хлестал щупальцами, водил ими, как пилой, но не дышал, а мускулы понемногу наполняла тяжестью усталость. Я как-то отвердел в мыслях, отупел и думал только одно: «Держаться!» Я видел, как у противника широко распахнута жаберная щель – тот мощно дышал и был, конечно, уже безнадёжно отравлен ядом моих чернил. Надо было терпеть и держаться, только держаться.

И вот удары местного начали ослабевать, слабели, слабели и вовсе прекратились. Я успел мгновенно выпить – враз высосать – из затуманенного, но ещё не уплывшего в безсознание, вражьего мозга всё важное про его жизнь: о нём самом, о его охотничьей территории, о его пещере. В эту-то пещеру я и потащил безвольное тело местного. Только у входа в пещеру, вдали от места схватки я в первый раз вздохнул и задышал свободно. Муть отупения схлынула – я выдержал. Так я никогда и не узнал о том, был ли у меня шанс победить в том бою без яда в чернилах. Меня это никогда и не беспокоило – я победил. В бою допустимо всё, а честных ничьих никогда не бывает. Только добыча умеет ритуально якобы сражаться, чем-то вроде танца имитировать битву – без урона и гибели.

Едва я завалил камнем изнутри вход, как над пещерной скалой заметались злые тени. Было пролито много крови, запах этой крови привлёк акул. Но пещера надёжно дарила безопасность. Здесь, в спокойной обстановке, мне удалось вскрыть костяную пластину головобрюха и разорвать жилы и смолистые комочки мозга врага. Враг умер.

Убивать мне себе подобных в океане гораздо сложней, чем на суше. Я знаю – я убивал и там, и там. Можно разрывать тело врага на две половины, это ничего не даёт – он всё равно выживает, хоть в одной половине, даже в небольшой частице. Чтобы надежно убить, надо последовательно вскрывать вражеское тело, находить по одному и уничтожать вражьи сердца, превращать вражье тело в безжизненное мясо, полностью изрытую плоть, но выступает много крови, и рыться в мясе приходится довольно долго. Проще ударами камня, зажатого в щупальцах, разбить кость, защищающую мозг, или просто оторвать костяную пластину по краям, потом вывернуть её и убить врага, убив главный мозг. Я использовал последний вариант убийства. Но и вражьи сердца я потом, конечно, тоже съел.

Я долго сидел в пещере и питался её бывшим хозяином. Теперь эта пещера стала моей, и пещера мне нравилась – приятно было закладывать камушками дырочки наружу. Трофей – чисто обглоданная надмозговая пластина врага – стала дверцей для запасного выхода. Мои раны зарастали, а силы росли – впервые в жизни рядом со мной лежало так много мяса, столько еды. А будь я чуть менее ловким или чуть слабее – съели бы меня, я сам превратился бы в пищу, в простое мясо. Победитель получает всё. И съедает проигравшего.

Так я получил долину и стал её единственным владельцем. Постепенно я перестроил все пещеры долины в крепости от акул с острыми каменными шипами, торчащими во все стороны. Я гордо ходил по своей земле, медленно, почти величественно перебирая щупальцами. Все на дне знали, что хозяин здесь – я.

Когда таскал камни для своих пещер, по-настоящему понял, каким сильным стал. Обхватывал щупальцами кусок скалы, а сам думал: «Ни за что не сдвину с места». Но сдвигал, далеко тащил и сам себе удивлялся: «Ну и здоровяк же я». И радовался своей способности расти телесной массой и мощью всю жизнь.

Глава 8

Пути вдохновения, написания и издания

неисповедимы. Впечатление, что мы выбираем

их сами, не более чем иллюзия.

Саша Соколов, «Открыв-распахнув-окрылив».

Публикации в литературных журналах вызывали у него громадные сомнения. Прежде всего, явным отсутствием живого ощущения читателя. Прочитавшего и отреагировавшего. С ещё тёплыми очками на носу. С остывшей чашкой чая. Читателя романа из этого же самого романа. А, кроме того, он просто не верил в журналы, как в осмысленную форму организации материи.

И время подтвердило верность его недоверия. Всё же он отправил, два раза сам отнёс, отлучаясь со службы на минутку, сиротливые рукописи в несколько журнальных редакций. Там, в редакциях, томившийся в неподвижных рукописях хищник издыхал, никому не понадобившийся, ни разу, по-видимому, не прочитанный, забытый всеми, в том числе и автором. Только пару раз сквозь пыль многомесячного забвения прорывались удивлением для автора телефонные отказы, добивавшие страдальца-хищника гарпунчиком «неформат для нашего издания».

В конце концов он перестал клонировать слепки с текста романа и выбрасывать их в никуда затоптанных мусорных журнальных корзин. Полдюжины бросков хватило. Начальное сомнение закостенело в уверенности: журналы – это несерьёзно. К тому же, может роман и вправду «неформат» для любого издания, редактируемого красным карандашиком чьего-то вкуса. А других-то изданий быть не может. В этом тесном, мелеющем море, где они все и утонут когда-то, странным образом, стаканноштормно, лужеглубинно. Естественнопроцессно.

Роману собственное журнальное несовершенство оказалось абсолютно безразлично. Он только чуть подрос, на одну из небольших своих главок – и только. Даже не соизволил повернуться на другой бок композиции. Роман полагал, что роман, стремящийся именно к изданию – ущербен в чём-то.

А он… Он продолжает прохаживаться по коридору, теперь, кажется, не такому уж длинному. По короткому коридочику простой, упрощённой символики. Куда её ещё усложняться, символике-то? Ей, символике, пора и вовсе упроститься. Коридор размышлений сокращается, плиты пола улетают, как в карточном фокусе. Остаётся самодостаточная дверь его кабинета. Он входит. И сразу за дверью, на вешалке – забытая, не сразу замеченная им мысль. Явная, как цветной шарфик, но почему-то не сразу обнаруженная: сам роман давно, с самого своего начала, стал неизбежным персонажем в себе самом и вовне себя самого.

Вдобавок ко всему он споткнулся на переходе из главы в главу. Споткнулся об эпиграф. Даже дважды, потому что эпиграфы оказались в обеих главах: предыдущей и последующей. Торчали порожками. Но были нужны. Что за вход без порога? Он не всегда спотыкался об эпиграфы, кое-где он о них помнил, замечал, да и не во всех главах были эпиграфы. А он бы наставил их везде. Эпиграфы его как-то камертонно настраивали. Определяли. Он приставлял их к ещё недописанным главам, когда становилось окончательно понятно, какой глава получится, чтобы определить для себя, что в этой главе не так. А иногда эпиграф прикладывался только к мысли. Иногда.

Глава 9. Случка

И снова мне мерещилась любовь
На диком дне.
К. К. Вагинов (Вагенгейм), 1926 г.

Иногда мне приходила охота совокупляться с самкой. Возможно, на меня так действовали тёплые течения, которые вдруг врывались в долину и вращались у дна, оглушая меня запахами дальних стран. Или надоедало одиночество. Или накопленный в сытой жизни жирок довольного однообразия заставлял слегка беситься.

Во времена моей первой случки я не мог и мечтать о жире. Я мечтал о том, чтобы выжить. Но мне совершенно неожиданно встретилась в океане она – молодая милая самочка, впервые почувствовавшая в себе созревшую икру и ждущая осеменения, в реальности согласная на любого самца, но верящая в волшебную встречу и долгую жизнь в паре с избранником. Океанские юные самочки всегда верят в такое до первой случки. Порой и зрелым самкам кажется, что они готовы уверовать в идеальные парные отношения, но так бывает только тогда, когда им хочется самца, то есть совсем недолго. Затем – трезвый реализм, осевший на горьком опыте, – побеждает. Всегда побеждает. Океанские самки – такие же одиночки, как и самцы, только способные метать икру и умеющие выхаживать детей. А вот я никогда не пускал в свое сознание мираж о возможности жить в паре, мне от самок всегда нужно было одно – наслаждение. И самой первой своей самке я, кажется, что-то врал про «вместе навсегда», придумывал всякие натянутые глупости, а сам цинично думал об одном – сладко и безответственно пустить в неё струйку семени. Или верил – чуть-чуть – в то, что говорил. Всё может быть.

Мое первое соитие прошло, как в тумане. Я, совершенно пьяный от избытка гормонов, брызгал молокой, как попало – я и не предполагал, что во мне столько молоки – и совершенно не помню, попадал ли в заветную щелку с икрой. Мы потом с той самочкой поплавали немного, ещё соединились пару раз и разошлись в разные стороны, совершенно пресыщенные друг другом и равнодушные друг к другу.

Разнополые разумные хищники и хищницы помнят весь свой сексуальный опыт, от первой до последней самки, от первого до последнего самца, сколько бы их не случилось. Отличительная черта хищников. И вот, через многие-многие сезоны после того первого наслаждения, я, намного-намного более опытный, в очередной раз возжелав, выбрался из пещеры, принял цвет серого дна и поплыл, не касаясь рыхлого грунта. Стаи рыб разбегались в стороны. Моя тень расплывчато, но целеустремленно гналась за мной внизу.

Я оставил долину и поднялся на подводный хребет, чтобы слушать запахи океана. Течения поднимали из глубин и приносили с просторов разное, интересное, смысла многого я не понимал, но стал совершенно нелюбопытен. В другое время отправился бы посмотреть, но не в тот раз. А тогда я услышал нечто отдаленно напоминающее зов свободной самки и, не колеблясь, двинулся в нужную сторону.

Я рисковал, но мне нравилось рисковать. Путь предстоял неблизкий, много неприятного и даже угрожающего могло встретиться, но это приятно будоражило. Я плыл, сложив щупальца сзади, головой вперёд, выбрасывая из себя сильные струи воды. В таком положении я плохо видел, что там впереди, а такое в океане – опасно, но я отважно летел в толще вод на высоте в два щупальца над дном.

Один раз я остановился, поохотился, поел. Территория вокруг лежала чужая, но я никого не встретил. Хозяин, видимо, оказался мельче размерами, потому испугался, спрятался – я, если и захотел бы, не нашел бы его. А я не думал искать – было не до того.

Наверху свет сменился темнотой, а потом снова вернулся свет, когда я достиг того места, с которого мог обмениваться мыслями со свободной самкой. Я поздоровался сквозь пространство и услышал в ответ:

– Кто ты?

– Я пришел к тебе. Может у нас что-то получится.

Самка заинтересовалась, и мы поплыли кругами, понемногу сближаясь. Мы разговаривали, лихорадочно подбирая образы и цвета. Я что-то напевал, она подпевала мне. Мы чувствовали друг друга, чувствовали краски, пробегавшие по телам. И другое…

Вот мы встретились взглядами. Самка поражала и манила женственностью, возбуждала сама мысль о том, что где-то в ней желает оплодотворения зрелая икра. Самка, переливаясь всеми цветами, замерла в ожидании. Крупная самочка с толстенькими, слабо колышущимися щупальцами. Самке я понравился, она возбудилась:

– Ты красивый. Красивый… Иди ко мне… Ближе, ближе…

И я приближался, не спеша, по сжимающейся спирали, выбрасывая струи секреций в сторону желанной самки. Вскоре самка вся пребывала в облаке зовущей страсти, раздвинула складочки кожи и раскрыла полость, в глубине которой изнемогала икра.

– Иди же, осемени меня… Иди же… Приди!

Она вся напряглась и ждала. Я бросился к ней. Молока, семенная жидкость, вскипала во мне и готова была выстрелить.

Но густая, желтоватая от насыщенности, капелька яда тусклой жемчужинкой выступила на клювике самки. Я будто натолкнулся на невидимую стену, встал и замер. Всё во мне упало.

Происходящее вдруг прояснилось для меня. Самка задумала поцеловать меня ядом и парализовать в момент экстаза, в предельном возбуждении. Она насладилась бы мной, тугая струя молоки влилась бы в неё, в оргазме оплодотворилась бы икра. И нахлынула бы вспышка восторга… А потом я, неподвижный, стал бы её добычей. Что бы она со мной сделала? Съела? Очень возможно. Отгрызла большой кусок, несколько щупалец, что-нибудь оторвала, пока бы я не очнулся и не смог вновь двигаться. Я попятился.

– Зачем ты так, девочка?

– Не уходи, не уходи…, – она застонала. – Не уходи-и-и-и…

– Нет, нет, нет… Нет! – я выбросил чернильное облако, ничего не стало видно, и я бежал. Все мои сердца стучали: «Дальше, дальше, дальше от неё».

Только когда её голос замер, я остановился. Я слышал её отчаяние. А ещё я слышал её сладкий аромат, тот аромат, что истек из неё до моего бегства и не успел раствориться. И тут во мне родилась простая досада от неосуществленного: «Что же? Так и уйти?» И я позвал:

– Эй! Ты слышишь меня?

– Что тебе нужно? Трус.

– А ты – коварная сука. Но… Но, знаешь, я тебя всё-таки хочу.

Только после того, как сказал это, я осознал, что действительно все еще хочу её. И я снова позвал:

– Эй. Ты слышишь?

– Слышу.

И молчание. А потом, через какое-то время: