Однажды умереть

– И я тебя хочу. Иди ко мне. А? Я буду хорошей. Правда, правда. Буду хорошей… Твоей…

Но меня уже невозможно было обмануть. Я решил отдать ей только часть себя. Пусть поглотит. Я иногда поступал так, у меня неплохо получалось.

Я отчленил от себя небольшое, шустрое, очень чувствительное щупальце, все прошитое нитями нервов с утолщениями и узелками, и, содрогаясь от наслаждения, обильно исторг из себя семя в ложбинку между присосками этого щупальца, щупальце сложилось вдоль и спрятало семя в ложбинке.

– Иди к ней.

И щупальце, источая запах любви, извиваясь, как змей, поплыло к самке. Я провожал его довольно долго, до самого близкого безопасного расстояния. Я начал успокаиваться, половой акт, пусть и в усеченном виде, для меня уже случился.

А щупальце, чувственную связь с которым я не утратил на расстоянии, плыло к желающей самке. Я видел её и физически ощущал, как она хотела самца. Щупальце, часть меня, часть самца, а, значит, и само по себе – самец, приблизилось и вошло в неё. Самка раскрылась вся, как огромный, переливающийся всеми красками, цветок, и отдала свою икряную полость во власть твердого, мускулистого щупальца. Щупальце волнообразно дернулось, развернулось и излило из себя тягучую молоку.

Я на расстоянии, через щупальце, живущее самостоятельной, но одновременно и моей жизнью, почувствовал влажную прелесть икряной полости, впитал оргазм закричавшей самки, услышал стон оплодотворяющейся икры. И наслаждение воспрянуло во мне, тщеславное наслаждение от того, что я овладел-таки этой самкой, и она кричит, бьется, не помня себя от счастья, которое я ей доставил. Поток чувственности оказался так ощутимо силен, что я, мгновенно возбудившись, ещё раз выстрелил струей семени в пространство океана и вкусил, сразу расслабившись, блаженство опустошенности. Соки удовлетворения нежно потекли в моём теле, делая меня одновременно слабым и весёлым.

Самка в угаре страсти терзала клювом щупальце, продолжавшее биться в ней. Я коротко почувствовал боль, сладость этой боли, такую странную после оргазма. Щупальце умирало, жизненная сила в нём иссякала. «Прощай», – прошептал я ему и сразу перестал его чувствовать.

– Прощай, девочка! – крикнул я самке. – Ты была хороша. Прощай!

– А-а-а?… Да-а-а, – прохрипела та в ответ. Она, абсолютно переполненная ощущениями и гормонами, рухнула на дно, подняв легкое облачко мути. Я воспользовался моментом замешательства и поплыл вдаль.

Я летел в сторону своей долины и пел любовную песню дна:

Ты – избранница моя.

Только ты достойна семени моего.

Только твоя икра достойна стать детьми моими.

Я избрал тебя, прекрасная!

Было хорошо, легко, пульсировали силы. И, наверное, если бы на меня тогда напала молодая акула, я бы не отступил, а дрался. А лучше бы мне встретилась не акула, а ещё одна самка. Только не такая стерва. Уж я бы её… осеменил вовсю.

Всё-таки очень приятное, сладкое и как-то поднимающее занятие – совокупление с самкой. Я всегда самозабвенно брызгал молокой. Кажется, я при этом ещё и размножался, плодил себе подобных. Жаль только, что такое приятное и насыщенное занятие отнимало все силы – ни на что другое жизненной энергии не оставалось в период размножения. Зато ни к чему другому не возникало такого жадного желания: влияние сил молодости и законов бытия.

Глава 10

Справедливо или нет, а он распространил-таки своё недоверие к журнальным изданиям на все издания и издательства вообще. Коридоры, какие-то менеджеры-нахлебники, секретарши. Суета, не приносящая удовольствия. И т. д. и т.п., в самых банальных своих проявлениях этих «и т. д. и т.п.». Если такой у него предвзятый субъективизм, то, значит, он с удовольствием выращивает свой субъективизм в горшочке на подоконнике, аккуратно обрезая сухой листочек «если».

Экран монитора в купе с клавиатурой повели-повели его по перепутьям Паутины. Один за другим находились литературные сайты. Очень удобные и простые, совершенно демократичные, но и совершенно безгонорарные альтернативы любым издательствам в деле публикации. И он начал публиковать роман, сеять в Сети, выбрав несколько сайтов, которые неизвестно почему выбрал.

Его воображаемое творческое пространство как-то легко и удобно сократилось до рабочего стола и компьютера на нём. Он растягивал удовольствие: бросал в пространства сайтов по одной главе, как камушки в воду. Круги от опубликованных глав на глади свободного доступа уходили, отражались, возвращались. Главы романа читали, писали короткие рецензии, небольшие мнения, отзывались – читатели. В роман входили всё новые и новые персонажи, они же – влияющие прочитавшие. Относительно и условно, конечно, влияющие – мнением. Необязательная такая интерактивность: сидящий за воображаемым письменным столом никак её не гарантирует.

Главная и любопытная особенность читателей на литературных сайтах заключается в том, что эти читатели практически все пишут, создают те или иные тексты. И все они уверены, что могут написать точно такой же роман, а девять читателей из десяти уверены, что могут написать лучше, даже гораздо лучше. Ну, где ещё найдёшь таких отборных, таких породистых, таких уважающих текст персонажей-читателей?

Он сразу заметил, что читатели воспринимают осязаемо-созданный и опубликованный текст, как нечто монолитно-неизменяемое, подлежащее восприятию, как есть. Они и пишут-то отзывы простого ассоциативного восприятия, иногда эмоциональные. Например, глава «Случка» привлекла такие высказывания: «Сексуально! Настолько, что чувствуешь себя зоофилом.» или «Совершенно человеческие отношения. В океане они другие, конечно, но вполне узнаваемые». Выражения вызванных реакций – ничего более. Но хорошо, что есть реакции. На некоторые главы отзывов не было.

Следующей за главой «Случка» идёт глава «Страх». На эту главу минирецензии, конечно, были. «Страх двигатель прогресса». «Оболочка не имеет значения – ценна сущность». «Инстинктивно страх смерти испытывают все. Но не все это понимают. И не все готовы в нём признаться». «Всё – правда. Но никто не признается. Страшно же!!! Страшно!»…Он читал и думал о том, что, пожалуй, поступил нечестно перед читателями, написав главу про страх смерти. Но для развития главного действующего лица нужна была мотивация. Сильная мотивация.

Глава 11. Страх

Когда жизнь шла хорошо, когда было полно еды и самок, когда довольство стало постоянным состоянием – именно тогда и приходил страх перед тем, что всё когда-нибудь заканчивается. Не просто страх, а ужас. Ужас этот – ужас смерти, ведь со смертью этот чудесный мир исчезнет навсегда. Навсегда!

Ужас смерти – смерти! – сжимал меня порой. Ужас вползал в мою пещеру, подбирался ко мне, семеня лапками, на кончиках коготков, и сдавливал мои сердца. И наслаждение счастьем существования сразу же сменялось паникой безысходности. Я понимал, что небытие само по себе – ничто, не имеющее формы. Но вот страх – сам страх – небытия выглядел отвратительно: пучок клешней – чтобы терзать ими мои сердца, шипастый хвост – чтобы взболтать им мой мозг, широкая пасть с узкими гибкими слюнявыми губами – чтобы высосать мою радость.

А ещё у страха отвисало широкое толстое брюхо – оно наваливалось и давило на меня. Я лежал в своей пещере, раздавленный бессмысленностью существования – ведь это существование не могло не закончиться смертью. Моё бренное, моё совершенное тело не могло не перестать существовать когда-нибудь. Тело не могло не забрать с собой в небытие и меня – мыслящего, яркого, такого живого. Разве не бессмысленно?

Именно тогда, или чуть раньше, я начал различать себя и вмещающее меня тело. С тех пор я перестал воспринимать себя только мускулистым мешком мяса, моё понимание «Я» невероятным образом оторвалось и устремилось к бесконечности. И я, возможно, благодарен тому шипастому толстобрюхому страху. Вероятно он и освободил меня от себя самого.

Победить страх перед умиранием и небытием невозможно – это инстинктивный страх. Заглушить или ослабить – вот и всё, пожалуй, чего можно добиться. И я заглушал и ослаблял – силился преодолевать страх, как мог. Заглушал радостями жизни. Ослаблял обыденными заботами – охотой, схватками с другими хищниками. Но не мог сдаться скользкой, чуждой банальности: «Все там будем», – глупость, выдуманная добычей, чтобы спокойно есть, пить и развлекаться, ни в коем случае не худеть от мрачных и тоскливых мыслей, а нагуливать мягкую и вкусную плоть для краткой услады хищника или смерти. Тогда я задавил в себе смирение.

В конце концов, смерть не была для меня отвлеченным понятием из далекого будущего. За всю свою жизнь я привык умирать по частям. В стычках мне отрывали щупальца, отгрызали куски головобрюха, однажды выкусили глаз. Я чувствовал боль, я умирал частью себя в оторванном щупальце, в отгрызенном куске моего тела, в откушенном глазе. И раз за разом я преодолевал умирание, отращивая себе новые щупальца и глаз и заращивая дыры в боках головобрюха.

Как-то незаметно для себя самого я понял, что моя плоть не так-то просто подавалась уничтожению. Я вырастил бы нового себя из любого сохранившегося кусочка тела, лишь бы в этом кусочке присутствовал хоть один комочек нервов, хоть немного кровеносных сосудов и хотя бы часть желудка. Желудок, впрочем, совсем необязателен – я мог бы питаться через присоски. Мои присоски умеют выделять едкий сок, вроде желудочного, а потом всасывать растворенную этим соком плоть того, к кому получилось присосаться. Для меня достаточно одной присосочки или даже её частички. Чтобы гонять кровь по остатку тела, у меня нет потребности в сердце – мои кровеносные сосуды могут сжиматься и разжиматься, заставлять кровь циркулировать. Изначально, от рождения, в моем теле билось только одно сердце, а потом, по мере роста этого тела, для улучшения кровообращения сначала кое-где начали пульсировать артерии, со временем в тех местах выросли сердца – простые мускулистые мешочки, четыре штучки. Два из пяти сердец специально омывали кровью жабры. Мне и жабры не нужны: моя кожа прекрасно дышит, я дышал через кожу в тех случаях, когда прятался, когда нельзя было совсем шевелиться, даже жабрами перебирать.

И вот однажды я нашёл себе достойное и великое дело – решил улучшить, переделать, исправить себя, отрастить себе кое-что по-новому. Принять решение оказалось совсем легко. Меня перестало устраивать моё прежнее, слишком слабое, не предельно боевое, тело. Ничего в этом невозможного не оказалось, необходимо было только утопить собственные предубеждения, направить усилия воли в нужные каналы – и дальше всё пошло само собой, одно за другое цепляясь, одно от другого отталкиваясь и произрастая.

Для начала я увеличил себе несколько щупалец раза в полтора, вырастил на концах этих щупалец утолщения, усеянные большими когтями. Чтобы в достатке снабжать кровью эти новые боевые щупальца, пришлось создать дополнительное шестое сердце. Из-за этого шестого сердца я поначалу чуть не умер – аритмия – но вовремя спохватился и изменил ритм и порядок биения сердец, чтобы новое сердце работало в одном темпе с остальными и работало активно.

Изменения тела заставили меня усовершенствовать нервную систему, я лепил новые пучки и узлы нервов и постепенно выстроил себе большой мозг, куда как крупнее прежнего. До этого мой мозг представлял собой сплошное соединение нервных утолщений, сплошную, почти гладкую массу яйцевидной формы под защитной пластиной в головобрюхе. Усовершенствованный же шарообразный мозг заполнял вдвое больший объем, мозговая кора вся покрылась глубокими и частыми бороздами. Защитную пластину пришлось нарастить и сделать высокой и купольной, иначе мозгу под ней становилось тесно. Кроме того, крупные нервные узлы и утолщения разрослись по всему моему телу, бешено ускоряя мои реакции.

Мои жизненные возможности расширились. Одним ударом боевого щупальца я рвал акулий бок, а если бил «на разрыв» четырьмя большими щупальцами, то мог и располовинить некрупную акулу. Я знаю – я делал это. А кого помельче я просто расплющивал, превращал в массу полужидкого мяса.

Загипнотизированные мной рыбы сами заплывали в мою пещеру и зависали в воде, перебирая плавниками: ждали, когда можно будет нырнуть в мой раскрытый рот и дать себя проглотить. Мне пришлось отрастить рот пошире, а клюв – побольше. Однако, всё это мелочи, ерунда, забавы по сравнению с настоящим.

Я всего лишь сделал себя жизнеспособней, как смог, свел к минимуму возможность моей преждевременной смерти. Убить меня стало почти совсем невозможно. Смерть взмахнула хвостиком и отправилась пока поплавать в других местах, подальше от меня. Но она собиралась вернуться.

Глава 12

Не страх. Нет. Лёгкая боязнь. Небольшое сомнение. Сейчас он польёт на воображаемом подоконнике воображаемый фикус сомнения. Сомнение спотыкается о финал романа и встаёт во весь рост.

В самом конце будет, или теперь уже не будет, а, значит, было в самом конце романа примерно так.

«Улица закончилась гранитом набережной. Река несла через город белые пятна последних льдин.

– Вот и весна. Настоящая. Полная, – сказал я зачем-то речному ветру и себе. А ещё – никому. И дышал так глубоко, как только позволяли человеческие лёгкие».

То есть главное действующее лицо стал человеком. Со зверем, разумеется, внутри. Тут попадалась несостоявшаяся девушка из пролога. «Но присутствовал и совершенно лишний элемент. Молодая и, в сущности, малоопытная человеческая самочка сидела на каменной скамье набережной и всерьёз обдумывала возможности суицида». Присутствовала ещё и лишняя, вероятно, идея, что нечто она собой символизировала. Возможно, бессмысленность и конечность существования. Предстояло пройти мимо. «Да, мне предстояло пройти мимо. Мне предстояло плыть по волнам своей жизни. К своим собственным смертям». И действие прошло мимо.

Дальше эпилог в каких-то посылах и выражениях смыкался-смыкается с прологом, не тем «Первым прологом», а несостоявшимся прологом, в котором было «Но я помнил…». «Мои человеческие губы шептали: «Ничего, ничего. Я вернусь. Я уже вернулся». Действие отлично уложилось-укладывается в спираль бытия. Даже без того, несостоявшегося, пролога. Радостная рука печатает: «Конец».

И сразу же ответы от читателей, от тех, которые, очень возможно, и не прочитают такое окончание, но всё же уже прочитали в только что условно миновавшем прошлом: «Жаль, что нет продолжения. Было бы хорошо, чтобы ещё что-то случилось». Автор улыбается и отрицательно машет головой. «Но всё же будем ждать». «Дочитали. Местами перечитываем». «Роман есть куда продолжать, и глав, и частей можно нашлёпать сколько угодно». Нашлёпать? «Не было Любви. А ведь здесь есть место для Любви». «Не просто секс, а Любовь». «Любовь победит Зверя». С какой стати? «Может и не стоит продолжать. Вам видней». Да, ему видней. Но у него есть готовность признать: Любовь – это интересно.

Критический голос. Ах, как его не хватало! «Ничего не понимаю. Ещё только начало, а уже речь о концовке. Так нельзя». «Раскрывать финал, а тем более экспериментировать с финалом уже в первых главах – нелогично». «Всё испорчено. Зачем тогда читать весь роман?» «Возникает параллельная реальность романа, которая изнутри разрушает его цельность!»

Ах, как верно. Автор и сам сторонник нарратива, последовательной последовательности. В душе. Но у романа, оказывается, есть какая-то своя логика. Надёжная, как хорошо выложенная кирпичная стена. Относительность времени, когда не знаешь даже какую временную форму глагола употребить, оказывается, каким-то образом укрепляет монолитность времени романа. Внутри самого романа. Особенно для тех, кто существует внутри романа. Автор уже существует внутри романа. И выстраивает вполне чёткую линейность, выводя её от одной главы с названием к другой. Надёжно обозначенная дорожка, вымощенная благими намереньями… А ведь Любовь – это и впрямь интересно.

Впрочем, автор – несомненно внутри романа. Он открывает дверь своего кабинета и уходит. Уходит в точно такой же свой кабинет. Преодолев одним шагом пространство, время, последовательность и, может быть, ещё кое-какие из условностей романа… Да, Любовь – это интересно.

А по эту сторону романной реальности не стоит отвлекаться от последовательности происходящего. Хищнику глубин ведь нет дела до охотничьих ухищрений романа-хищника.