– Ладно, Гена, ладно. За первое письмо я тебя, так и быть, прощаю. Давай другое писать.
Но Гена закусил удила.
– Не буду!
– Как не будешь? Я что теперь по твоей милости пропадать должен?
– Сказал, не буду, и баста!
– Нет, ты что, не понимаешь в каком я положении? Меня же мои овечки засмеют.
– Какой баран, такие и овечки.
Вид Шилина был растерянный, подавленный. А резкие переходы его из одного состояния – от воинственного до уничижительного, – обезоруживали своей простотой вариаций.
У Гены злость отхлынула. Он усмехнулся, отводя от собеседника взгляд.
Почувствовав перемену в Гене, Павел Павлович приоживился.
– Ну, ладно, Гена. Погорячился я. Ты ж должен меня понять, али как? – должен. Ты ведь человек с понятием, иначе бы я к тебе не пришёл. Нашёл бы кого другого. Но я к тебе пришёл. Ты душа человек, и писарь хороший. Давай писать новую жалобу, а?
– Чтоб ты меня потом ещё раз отлаял?
– Но ведь не изодрал в клочья, живой.
Гена покряхтел, повздыхал, поводил белёсыми бровями вверх-вниз и откинулся на спинку кресла. Несмотря на злость, ему все-таки жалко было Шилина.
– Ладно, только, чур, без наездов. Сам с собой потом матерись, или со своими козлами, а я не при чём. Договорились?
– Договорились, – облегченно вздохнул Павел Павлович, обтирая лицо и лысину кепкой. И с досадой произнес: – И почему со мной такие заморочки? Федя Борисов ушёл, а меня в рожки взяли.
Крючков невольно глянул на его худую шею, как бы прикидывая её размер, под какой рожковый ключ она подошла бы.
Гена подумал и ответил:
– По двум причинам. – Шилин поднял на него глаза. – Первая – оттого, что наш цех «муки» не входит в структуру ДСЗ.
– Как не входит? Мы ж на одной площадке с ним… и я с него начинал работать.
– Это на деле, а по документам? В трудовой книжке этого нет. Смотри что записано: ТПКа – тире – цех «муки». Как это понять? Может это мукомольный цех, по помолу пшеничной муки? А должно так быть: ТПК – ДСЗ – ц. Муки. То есть Татарковский производственный комбинат, тире, дробильно-сортировочный завод, тире, цех известняковой Муки. Что означает одну технологическую цепочку по одному ископаемому минералу, или известняковому камню. Это – раз. И далее – машинист помольного оборудования. Что это? То есть – у тебя стоит неверная запись в трудовой книжке относительно твоей профессии. Должно быть – машинист шаровых мельниц. Это – два. И агломерация, и обогащение тут не при чём. Они от другой статьи. Ну и третья…
– Какая третья?
– А третью тебе Подгузник объяснил, – усмехнулся Гена.
Павел Павлович взбросил на Крючкова взгляд, в котором промелькнули искры, но заводиться не стал. В нём уже злость и негодование как будто обволокло чем-то эластичным и тугим, как нарыв, как чирей кожею, в которую только ткни, брызнет дурью.
И Шилин мысленно удрученно согласился: «Дурак! Конечно, дурак. Эх, забодай меня козёл, ёлки-моталки!..»
Гена спросил:
– Фёдор Борисов, где работал до перехода к нам на «муку»?
– На Пятовском карьере. У нас только четыре или пять лет отработал до пенсии.
– Так, видимо, там он эту вредность и отработал на шаровых мельницах. Там отдел кадров книжку ему заполнил правильно. И проблем не стало. Подошёл срок, и, пожалуйста, – заслуженный отдых по второму списку. А наш ОКа засекретился до того, что забыл или знать не знает о прописных истинах. Ему такие тонкости ни к чему.
– Ну, Подгузник! Ему не в кадрах сидеть, а бут в карьере долбить. Одиозная скотина. Вот что теперь делать? – Евгений Павлович закачал головой из стороны в сторону.
Помолчали.
– Ну что, куда писать? – спросил Гена, переходя к делу.
– Да в облсовпроф, наверное…
Гена хмыкнул.
– Да ни хрена он тут не поможет. Он не нашего ведомства.
– А куда тогда?
Гена пожал плечами.
– Не знаю. Подумать надо…
«Думать, думать… как эти думки достали, – с досадой накинул на лысину кепочку Павел Павлович. – Нашёл управу… Егорий как чувствовал. Вот тебе и подарочек к Первому Мая!»
21
За две недели до Первого мая в Горный цех на разработки приехал на «Уазике» генеральный директор комбината Татарков Родион Александрович. Привёз с собой и начальника горного цеха Дончака.
Машина остановилась у недостроенного перешейка дороги, где директор ещё за неделю до этого сам приказал остановить работы по отсыпке дороги.
Тогда Татарков, выйдя из машины и заведя руки за спину, под полы коричневого костюма, стал прохаживаться вдоль машины, вперив взгляд перед собой. Глубокие мысли буравили его чело, и они отражались извилистыми морщинами на лбу. Молчал.
Подняв глаза и глядя куда-то за плечо Дончака вдаль, вдруг спросил:
– Слушай, Дончак, у тебя ум есть?
– …? – Николай Митрофанович опешил, не нашёлся, что ответить.
– Я тебя спрашиваю: у тебя ум есть? – назидательно повторил свой вопрос Тартарков.
– Да как вам сказать? Порой, кажется, есть. А порой – нет. Смотря по обстоятельствам.
– Оно и видно. От вас никакой инициативы. Всё им преподнеси, разжуй, растолкуй. Никакого понятия у самих. Раздолбаи. – Вздохнул.
– Ты когда дорогу отсыпать будешь? – спросил Татарков, измерив начальника цеха взглядом.