Под маяком

– Хорошо. Понимаю. Чего же больше ты бы хотел, если бы мог?

– Ну, может быть, я хотел бы подарить человечеству доказательство великой теоремы Ферма. Но это и для меня недоступно. Мне, признаться, даже эпсилон Эйлера не покоряется.

– Я не знаю, кто такой эпсилон Эйлера. Но мне жалко математиков – раз уж тебе это недоступно, то у простого человека вообще нет шансов.

– Математическая реальность мне просто неприятна, – поморщился Юкио. – Кого-то раздражают пустыни, кого-то – полярная тундра. А меня вот раздражает реальность математическая. Та самая, где живут синус, логарифм и интеграл. Но это не значит, что людям она недоступна.

– То есть люди могут дойти до разгадки этой проклятущей теоремы – но просто… просто не доживают?

– А вы тоже слышали про эту теорему?

– Я сам не математик. Но мне приходилось нанимать математиков.

– Так вот, можете их успокоить, если они ещё не на фронте. Человек, который найдёт выход, уже родился. Он, правда, пока ещё даже младше вашей дочери и призыву не подлежит. Но он найдёт подступы к этой задаче, будьте уверены. Поступок героический, хотя и бесполезный – ведь никакого практического смысла в великой теореме Ферма нет. Хотя, я думаю, у него не получится пережить этих исследователей.

– А ты осведомлённый. От такого никуда не спрячешься.

– Раз вы это уже поняли – самое время решаться.

Банкир выдохнул. Потом утомительно медленно полез за новеньким портфелем. Запахло кожей, но другого оттенка. На столе появились печати, чернильницы, какие-то уже полузаполненные бумаги.

Юкио смотрел молча и неподвижно. Казалось, его тоже охватило оцепенение. Только края волос покачивались в такт движению бесконечного поезда.

Наконец бумаги были заполнены. Банкир вложил пахучую стопку в плотный бумажный конверт и протянул через стол.

– Сколько здесь? – спросил Юкио.

– Примерно четыре вагона сахара, – ответил Банкир, – в ценах чёрного рынка, разумеется. Я не делал прикидку на послевоенную инфляцию, но, полагаю, она будет весьма существенной. Постарайтесь реализовать деньги до окончания войны.

– Патриотические силы вас не забудут, – пообещал Юкио, принимая конверт. Школьник осмотрел конверт, понюхал. И, видимо, сообразил, что в трусы такое не спрячешь.

Поэтому поступил просто – снял с Кимитакэ его ученическую фуражку, утрамбовал его получше и водрузил фуражку обратно на голову однокласснику.

– Сейчас поезд начнёт сбавлять ход, – сообщил Юкио. – Он остановится на нужной вам станции. Вы можете идти. И часы не забудьте.

Банкир посмотрел на часы, которые так и лежали на столе. Стрелка теперь двигалась. Он качнул головой, спрятал часы в карман и только потом спросил:

– Но ты же сказал, что вы едете на Эносиму. Ваша станция раньше.

– Как вы имели шанс убедиться, для меня порядок станций проблемы не представляет.

Банкир поднялся – довольно робко, словно опасался удара палкой. Взял портфель и прикоснулся к плечу Соноко. Та вздрогнула и тоже поднялась. Оцепенение прошло, она снова двигалась – только движения были неловкие, как у человека, который только что проснулся.

Кимитакэ попытался поднять руку – и она поднялась. Он посмотрел на ладонь, ожидая, что линии на ладони будут ползать, как это бывает во сне, – но все линии были на месте, неподвижные и неумолимые.

Когда он убрал ладонь, двери купе уже захлопнулись. Впрочем, он и сам не знал, что полагалось сказать Соноко и её отцу в их положении.

Его утешало то, что мало кто смог бы вообще найти нужные слова. Потому что люди очень редко попадают в такие положения.

Купе казалось теперь каким-то ненастоящим. Словно кокон из кожи и полированного дерева, который с минуты на минуту лопнет и выпустит наружу двух мотыльков.

Выгонять ребят из купе никто не пытался. Оно и естественно – пусть проводники только попытаются спорить с Юкио после того, что он творил с железнодорожными пространством и временем. К тому же, как ни поверни, а на станцию Эносима поезд пока не пребывал.

А пока он раздумывал, поезд дёрнулся и постучал дальше. За окном всё больше темнело. Кимитакэ удивился – неужели подкрадывается ночь? Но, приглядевшись, понял, что это просто небо затянуло серыми тучами, предвестьем четырёхчасового дождя.

– Дружище, тебе уже разрешается улыбаться, – заметил Юкио. – Мы богаты.

– Я и так рос в семье, которая считалась богатой, – отозвался Кимитакэ. – Привык, наверное.

– Неужели ничего не чувствуешь, когда под фуражкой – четыре вагона сахара?

– Слишком много я только что увидел. Это бьёт в голову сильнее любого сахара.

– Ты скоро привыкнешь. Не забывай, мы только месяц с небольшим как толком подружились. И уже через такое прошли…

– Я боюсь, что наше знакомство прервётся, – произнёс Кимитакэ. – И боюсь, что оно не прервётся.

– Нечего бояться. Долго это всё продолжаться не может. Война – как огонь, в войну всё раскалено, всё бурлит, всё реагирует бурно. А значит, всё очень быстро заканчивается.

– Думаешь, развязка уже скоро?

– Я чувствую. Кожей.

– И нам – конец?

– Этого не могу знать даже я, – ответил Юкио, – и тем более не может знать никто из людей. Слишком много тут замешано фронтов, амбиций, обычаев, идеологий. Возможны самые невероятные союзы.

– Это внушает надежду.

Они бы поговорили ещё, но тут поезд опять начал тормозить. И Кимитакэ уже заранее знал, что это та самая станция Эносима, до которой они и собирались добраться.

Станция была совсем мелкая, с металлической крышей. Отсюда уже было видно полоску серого моря, а перед ним – долговязые пальмы с пучками листьев на макушке, похожие на истёртые каллиграфические кисти.

И дальше, там, в море, громоздился остров, похожий очертаниями на муравейник, поросший сизым лесом. Из зарослей поднималась круглая башенка маяка.

Небо уже порядочно нахмурилось. Когда Кимитакэ и Юкио спустились к набережной, лицо и шею щекотали холодные капельки.

Выглядели они странно. Но вокруг царило пасмурное запустение, и некому было удивляться этой подозрительной парочке. Ни туристов, ни школьников с экскурсиями, где мальчики и девочки одеты в одинаковые комбинезоны и на каждом – соломенная жёлтая шляпа, какую видно издалека. Не было видно даже местных жителей. Война сорвала с места тысячи людей – и намертво приклеила к прежнему месту жительства миллионы.

Они миновали скульптуры, похожие на старинных чудовищ, окаменевших под металлической глазурью, и вышли к деревянному мосту, перекинутому ещё в эпоху Мэйдзи. Пустые фальшивые фонари в китайском стиле, что тут и там попадались на перилах, напоминали, что в ту эпоху влияние материка было ещё не изжито.

Шагая по мосту, Кимитакэ вдруг вспомнил свой старый сон про встречу с отставным генералом, любителем пострелять соседских собак. Теперь, после всего, что случилось, сон казался почти счастливым.

Он только сейчас вспомнил, что генерал подозрительно напоминал их школьного заместителя по хозяйственной части. А если вспомнить, что творил этот заместитель после убийства директора, то могло быть и так, что этот заместитель и вправду связан с теми врагами государства, которые только что пытались его похитить. После встречи в лесу с давно казнённым радикальным монахом Китой Икки школьник не удивлялся уже ничему.

«Во всяком случае я тогда, во сне, прикончил этого злодея!» – констатировал Кимитакэ и от этой мысли вдруг ощутил, что ему стало веселее шагать. Хотя много ли значит победа, одержанная во сне?

Он не хотел уподобиться Кенске, своему недавнему однокласснику, который сначала прочитал в газете о том, что на воду спущен линкор «Ямато», а на следующий день увидел этот крейсер во сне. И рассказывал об этом сне с такой гордостью, как если бы он самолично этот линкор и построил.