Под маяком

Такое не только перевести – такое вообразить сложно! Стоят, возвышаясь, какие-то мужи-великаны, облачённые в позолоченные ризы, а сквозь эти ризы протекает огромная соборная церковь – видимо, растаявшая. Даже в нашей поэзии редко встретишь такую образность, а европейская поэзия только-только начала до такого доходить.

– А что, если этот перевод останется наилучшим, если его вообще не уточнять? – предположить Кимитакэ.

– Что за чушь ты говоришь? Как же это исследовать, если не понимаешь смысла?

– Мне просто кажется, что если у нас получится прояснить все слова, то вдруг окажется, что смысл всплыл – но оказался на удивление банальным, – заметил Кимитакэ. – Я говорю, конечно, больше как читатель и поэт, чем как исследователь и переводчик – но тут даже математически доказать можно. Смотрите: пусть у нас есть хотя бы четыре непонятных слова, и у каждого есть по два варианта перевода. Выходит, может получиться шестнадцать разных переводов с разными смыслами. В чём-то они будут похожи друг на друга, в чём-то – совершенно отличаться. Но именно в этих переливах смысла, в неопределённости и будет вся глубина. Примерно как в нашей старинной «Кёке о чашке чая» и других стихах, которые меняют смысл, если по-разному читать иероглифы.

– Ты неплохо знаешь математику. Для ученика Гакусюина – большая редкость.

– «Кёка о чашке чая» рассказывает не про математику. Скорее там про международные отношения…

– …Но для науки твой подход неприменим. В науке всё должно иметь ровно один смысл и одно значение. Даже поэзия.

– А творчество Луи-Фердинанда Селина вам знакомо? – вдруг спросил Кимитакэ, в надежде свернуть с этой академической тропы.

– Кто это? Имя у него нерусское.

– Это французский писатель.

– Я слышал, что граф Хвостов переводил Расина и Буало. Как ты думаешь, этого Селина он тоже переводил?

– Думаю, нет. Этот Селин – он из современных писателей.

– В таком случае, он стоит совсем далеко от моих исследований.

– Дело в том, что он меня преследует и всячески стремится выставить меня на посмешище. Сначала он преследовал меня во сне. Потом стал присылать открытки – уже наяву.

– А вы-то чего боитесь?

– Боюсь, что не могу предсказать, что ещё он придумает.

– Современная французская литература – одно сплошное и непреодолимое огорчение, – горестно провозгласил профессор. – Кого из модных авторов ни возьми – сплошная деградация. Неспроста их армия так легко проиграла немцам. Кокто – извращенец, Мальро – дадаист, Арагон состоял в коммунистической партии, Сартр вообще связался с суфражисткой и в университете философию преподаёт. На всю Францию Поль Моран – единственный порядочный литератор.

Теперь скандал мог случиться и из-за французской литературы. И Кимитакэ решил опять сменить тему.

– А как вы думаете, что случилось с трамваем? Уже, наверное, час прошёл.

Старичок уже открыл рот, но так и не успел выдать своё, несомненно, ценное и академическое мнение по транспортному вопросу.

– Трамвай сломался, – раздался незнакомый мужской голос у них за спиной, – вся линия стоит.

Кимитакэ обернулся. Возле ограды, сложенной из необработанных серых камней, стояли трое в коричневых костюмах и одинаковых чёрных галстуках, узких, как речные змеи. Одетые как горожане, но с короткими армейскими стрижками и лицами солдат только что из деревни.

Вид у них был усталый и встревоженный.

Тот, что был повыше, стоял впереди и явно был за главного. А позади них пристроилась крытая повозка с низкорослой лошадкой – настолько пыльная и незаметная, что почти сливалась с улицей.

– И когда же починят линию? – поинтересовался академический старичок.

– Мы не располагаем этой информацией, – был ответ. – Вам предстоит ждать. А школьнику – следовать за нами.

– А кто вы такие? – поинтересовался Кимитакэ.

– У вас была назначена встреча на этой остановке. И вам следует проследовать за нами.

Кимитакэ посмотрел вправо, потом влево. Улица была пустынна, и рельсы по-прежнему улетали в сторону моря, словно огромная металлическая стрела. Но их было трое, и они явно были готовы броситься за ним вслед, в каком бы направлении он бы ни бросился.

К тому же доступных сторон было ровно две. Улица была узкая, и по ту сторону трамвайных рельсов поднималась опорная стена земляной насыпи.

Конечно, едва ли эти грубые ребята владели какой-то магией. Но кисточка лежала в портфеле, а плитка туши не была даже растёрта. Сопротивляться они ему не дадут.

К тому же он не был уверен, что это враги. В шпионских играх сложно быть вообще хоть в чём-то уверенным. Они определённо состояли на государственной службе, но какую из фракций поддерживали – угадать было нельзя.

И Кимитакэ зашагал к повозке. Он не мог знать, что его ждёт, – и вдруг понял, что ощущает себя трагическим героем очередного военного фильма.

Уже из повозки он бросил взгляд на трамвайную остановку – но дедушка-профессор в светлом костюме, этот эксперт по всем вопросам и гений всех социальных наук одновременно, даже не смотрел в его сторону.

2. Корейская пропаганда о русском боярстве

Повозка катила по улицам. Это было немного удивительно – столько изготовлено моторов, столько керосина производится в год – и всё сожрал фронт, всё поглотили моря, и поэтому даже здесь, в древней столице, катаются по старинке.

Незнакомые дома, стены, вывески и калитки мелькали перед глазами, словно кто-то тасовал пёстрые карты.

Он почти сразу запутался в этом городе. Уже было ясно, что его везут не к морю и люди, которые его везут, скорее всего, его враги.

Пахло тёплой солью летнего моря. Кимитакэ щурился от солнца, понимал, что прямо сейчас сделать ничего нельзя, и вдруг заметил, что думает о своём загадочном однокласснике, которого звали Юкио Сатотакэ.

Последний раз они разговаривали этим утром, здесь, в Камакуре, на окраине парка, где притаился Дом Испанской Собаки. Но всё равно сейчас на повозке казалось, что это случилось далеко и давно.

Неестественно прекрасный и худенький, с неподобающими волосами до плеч, которые сверкали, как козырёк его ученической фуражки, он был загадочен. Но если загадочные девочки обычно замкнуты сами в себе, словно неприступная башня из слоновой кости, то Юкио, напротив, был шумный и постоянно замешан в какие-то таинственные истории. Это была не просто подпольная жизнь старого Токио – это был целый лабиринт, частично затопленный. Неизвестно, кто соорудил этот лабиринт, или, может быть, он сам вырос, как неизбежно разрастаются города и коралловые рифы…

А ещё он был связан со Стальной Хризантемой – загадочным обществом, тайным для внешнего мира и признанным для государства. Но что это было за общество, чего оно добивалось – догадаться было невозможно. Видимо, Юкио и сам до конца этого не знал. Его привлекал сам шум ради шума.

Эта игра была смертельно опасной. Но Кимитакэ, хоть и отличался характером, и даже внешне в нём ничего женского не было, уже понимал, что не может из этой игры выйти.

Вся его прошлая жизнь проходила словно бы в клетке. Где-то снаружи люди любили, веселились, ошибались и плакали, у них были захватывающие тайны и что-то невероятное за стенами школы – а он мог только смотреть и вздыхать. Но вот он сбежал из клетки и оказался на злых и призрачных улицах. Вместе с Юкио они неслись куда-то вперёд по пёстрой и непонятной изнанке этой зыбкой островной империи, которую с каждым днём всё теснее сдавливал кулак беспощадной войны. Кимитакэ почти никогда не понимал, что именно происходит, – но похоже, что Юкио тоже особенно не понимал и просто воспринимал это как неизбежное. Но зато прояснилось другое – ничего особенного в жизни его одноклассников за пределами школы не было. Точно так же тащились они, усталые, домой, падали в потной дрёме где-то у себя в комнате, выслушивали домашних и делали уроки – а если и не делали, потому что происходили из дворян, то в их жизни было ещё больше скуки. Эта скука могла выливаться в чудовищные хобби и омерзительные извращения, но теперь-то Кимитакэ знал, что нынешних школьников и на это не хватит. После кэндо и конного спорта какие тут извращения, до дома бы доползти.

Вся энергия правящих классов утекла на улицы и в трущобы, где тайком творились чудовищные дела, недоступные даже взаимному надзору соседей.

Вместе с пониманием росла и досада. Они же приносили пользу стране! Почему эти люди в одинаковых костюмах – причём явно не враги, а просто одно из ведомств-конкурентов – арестовали его и везут неизвестно куда? Его ожидают прямо – а эти недоумки только и делают, что мешают Стальной Хризантеме работать.

Между тем повозка остановилась в каком-то глухом тупике, где текли помои и пахло солёной рыбой. Кимитакэ спустили на землю, и прежде, чем он успел что-то сообразить, его руки оказались за спиной и на запястьях щёлкнули наручники.

Его повели в сторону длинного здания в три этажа. Возможно, со стороны улицы у него был великолепный фасад, но здесь, с тыла, можно было разглядеть только влажные серые кирпичи и типовые окна, какие бывают в казармах.

Они вошли через чёрный ход и начали подниматься по тесной лестнице, а потом втолкнули через узкий коридор, где едва ли разойдутся два человека, в полутёмную комнату.

Стены в здании были голые, из такого кирпича, а проходы освещались лампами, забранными в металлические плафоны. Кимитакэ так пока и не понял, что здесь расположено. Это было похоже на официальное учреждение, вроде канцелярии или тюрьмы, но что-то в воздухе подсказывало – это не так.