На всех дорогах мгла

После пресных лет советской власти и пустых перестроечных прилавков это был настоящий хит – особенно для тех, кого все равно не пропустят в пьяный ресторанный загул.

Ее огонек горел сквозь вечерний зимний мрак, словно напоминал, что на часах еще совсем не поздно и время, чтобы закончить статью, есть. Особенно если живешь здесь же, на Гоголя.

Но сейчас и тут было пустынно. С работы, у кого она была, все уже вернулись, а погода, темень и финансовый кризис не располагали к тому, чтобы ужинать в городе.

Черский заказал как в прошлый раз: четыре блинчика на двоих. Два сытных, с ветчиной и чудесно соленым сыром, и два с шоколадом. Все за его счет.

В пластмассовых стаканчиках – терпкий чай из пакетиков с красными ярлычками. Тогда он еще казался чем-то новым и почти модным.

Нэнэ откусила от своего сытного, тщательно прожевала, почти не замечая вкуса, проглотила – и только тогда успокоилась достаточно, чтобы заговорить хотя бы на нейтральную тему.

– Газету, выходит, расширить пока не получится, – сказала она. – Людей у нас пока не хватает.

– Если это уже решено – значит, расширим, – спокойно ответил Черский. – Лишнее место для нас не проблема. Рекламой можно заполнять и бесплатными объявлениями. У нас их с запасом приходит. В народе проснулся дух предпринимательства. Каких только услуг не предлагают, лишь бы деньги за них получить. От матерных частушек по телефону до «Отговорю вашего ребенка заводить большую собаку» или «Продам трех хомяков с половиной», что бы это ни значило. Ну еще и сумасшедшие часто пишут. Безумие – стихия полезная, она всегда позволяет довести до конца колонку мелким шрифтом, которую все равно никто внимательно не читает. Вот один пишет, что «меня похитили инопланетяне, а вы в них не верите». А вот другой: «От наших ведических предков унаследовал наш народ величайшее сокровище – свою землю. Берегите же ее, иначе будем мы бродить и мучиться на вечной чужбине, как курды, цыгане и другие вечные скитальцы!» Тот, кто подает такие объявления, обычно ничего не требует, ничего не предлагает, и даже не требует. Просто высказывает важное сообщение в установленном количестве знаков.

– Получается, растет в людях сознательность…

– …заполняя место ума. Но лучше, конечно, давать объявления коммерческие. Потому что с этих денег мы зарплату получаем. Рекламировать какие-нибудь компьютеры «Дайнова».

– Название в честь жены владельца фирмы?

– Нет, в честь древнего племени, которое затерялось на страницах истории за седьмой класс. Видимо, созданы по ведическим технологиям древних балтов. Хотя, я думаю, просто перепродажа. У нас сейчас почти все перепродажа. Прошли те времена, когда на «Интеграле» кланы спектрума шлепали. Даже это оказалось невыгодно, и теперь там вместо производства – высокотехнологичные руины, не хуже чем на питерском «Красном Треугольнике». Можно фильм про ядерную войну снимать. Почему-то забросить и забыть оказалось выгоднее любого производства. Ума не приложу, как это может работать.

– Как ужасно, наверное, удерживать в голове подобную дрянь!

– Это как прививка, – почти с гордостью произнес Черский. – В небольших дозах это действует как лекарство. Напоминает организму, как плохо бывает и от чего. Держу в голове капельки яда, чтобы не отравиться, даже если меня в него с головой окунут.

– Это у вас, – Нэнэ запнулась, не решаясь произнести опасные слова, – после войны такая устойчивость?

3. В темную даль

Темно-синий зимний вечер за стеклянными стенами блинной забегаловки делался все чернее. А здесь, внутри, было тепло и по-своему уютно.

Плита с огромными железными дисками, за которыми копошилась почти незаметная хозяйка в пестро-красном фартуке, была тоже отгорожена стеклом и казалась чем-то снаружи. Так что Черский и круглолицая Нэнэ жевали блины наедине и неторопливо, как если бы у них тут было свидание…

Стекляшка стояла здесь еще с советских времен, в 70-е такой бюджетный футуризм был в большой моде. Раньше здесь была чебуречная, и то, что пережаренные, комом встававшие в животе чебуреки с неизвестным науке фаршем сменились, может быть, простыми, но нежными блинчиками, было что-то светлое из новых времен. В таком месте можно было даже поверить, что где-то там, впереди, на самом горизонте, теплится просвет, за которым – другое будущее.

Но это не приносило облегчения. Недавние схватка и отблеск уличного фонаря на лезвии ножа все еще стояли у них перед глазами.

И, словно далекая грозовая туча, чернела память о далекой войне.

– Я был в Афганистане, но это не главное в моей жизни, – ответил Черский. – Нет в этом ничего особенного, нас таких десятки тысяч. Я уже и не помню, что там чувствовал, как это все проживал. Можно сказать, что я всю жизнь жил так, как считаю нужным. Потом оказался на войне и действовал там так, как привык. Иногда это приносило пользу, иногда вред, а много для каких случаев я и сам не знаю, чем все закончилось. Потом я снова оказался в мирной жизни и продолжаю жить как привык. Вот и сейчас действовал как привык, а война тут ни при чем. Не было бы войны – все равно я бы то же самое сделал. Понимаю, что выглядит необычно. Но это потому, что у меня военное образование.

– По тебе видно.

– По мне еще не видно. Вот был у нас полковник, сирота, он с десяти лет в Суворовском училище. Никакой другой жизни вообще не видел. Вот у него была закваска, какая мне и не снилась. У меня среди преподов были боевые офицеры, но даже близко похожих на него не было. Ни разу не слышал, чтобы он даже голос повысил. Просто прибывал в расположение части – и это было достаточно. Не знаю насчет боеспособности, но порядок у него стоял такой, что моджахеды даже сунуться боялись.

– Не думаю, что смогла бы подружиться с таким человеком. Но интервью взять было бы интересно.

– Я бы и сам его взял, но он где-то в Подмосковье сейчас живет, все контакты потерялись. Даже не в курсе, вышел ли он в отставку.

– Если для тебя это важно, – Нэнэ опустила глаза, – то я сама не знаю, что об этом думать. Войны я боюсь, наверное, как все женщины.

Черский почувствовал, что слова опять подкатили к горлу. Наверное, из-за этого он и пошел в журналисты – потому что надо было куда-то девать эти слова, которые сразу шли абзацами и колонками.

Он надеялся, что рано или поздно научится производить слова под любую заданную тему, будет с ходу писать когда угодно и о чем угодно. Этого пока не произошло. Слова лились по любому проблемному поводу – но опусы неинтересные, вроде этого, про бомжей, приходилось писать по предложению за раз.

– Я не слышу никакой разницы мнений, – заговорил он. – Сейчас про Афганскую войну все говорят примерно одно и то же: и популярные московские журналы, где много глянца и дорогих шлюх, и наши местные дурачки вроде Баковича, и даже наш бесконечно далекий Съезд народных депутатов в своих важнейших резолюциях. Знать бы, откуда такое единомыслие нарисовалось, кто это придумал, а потом им в головы вколотил… Все говорят одно и то же: якобы плохие старики из политбюро втравили хороших молодых парней в плохое дело. Вот и наделали парни некоторых безобразий. Хорошая схема, соглашусь. Нам, тем, кто там служил, она очень хорошо лижет где надо и отпускает все неизбежные грехи. Но я осмеливаюсь пользоваться своей головой, понимаешь? Я говорю это трезвым, и потому можешь быть уверена в моем спокойствии: я просто осмеливаюсь пользоваться своей головой. Мои глаза видели, мое сердце чувствовало, а мои мозги запомнили совсем другое: может быть, плохие старики пытались руками не очень хороших парней сделать в общем-то не такое и плохое дело? Может, и не надо было страну этим моджахедам отдавать вместе с жителями?

– И осталась обида, что дело провалилось?

– Все намного хуже: осталось непонимание, чем вообще дело закончилось. В Великую Отечественную за десять дней, когда освобождали Минск, мы потеряли пятнадцать тысяч человек – и считается, что это было немного. В Афганистане мы потеряли примерно столько же за десять лет – и считается, что это кошмар. А сколько сейчас во всяких разборках гибнет, мы вообще не знаем. Но я уверен, что убитых никак не меньше и никому до этого нет дела. А между прочим, я знаю майора – кстати, служил у того самого полковника, про которого я говорил, – который получил героя за то, что у него в личном составе было ноль потерь за весь срок прохождения службы.

– Такое действительно достойно награды.

– Очень часто эту награду не дают получить сами подчиненные. Гибнут по собственной глупости и хоть им кол на голове теши! Ну вот что ты будешь делать, если десантура любит от трассирующих прикуривать?

– Это как? Стреляют трассирующей прямо по кончику сигареты?

– Такое было бы безопасней… Берется патрон, вытаскивается пуля, порох высыпается, а потом суют туда, наоборот, трассирующую. И если надо прикурить, кладут патрон на землю и камнем по нему. Потом от этого фейерверка прикуривают, пока не догорел. Красиво… А потом кто-то обязательная перепутает и сунет под камень МДЗ, красненькую такую.

– Что такое МДЗ?

– Разрывная, мгновенного действия, зажигательная.

– Ой-ой…

– Угу! Один удар камнем – и всему отряду, считай, дал прикурить. Руки уже нет, головы иногда тоже. Вот тебе и двухсотый, и даже не в бою. Попутно происходит демаскировка оперативной группы…

– Да, дурость – оружие страшное, – Нэнэ поежилась и опять посмотрела в теперь уже опустевшую тарелку.

– Вот говорят, что главное – человек, – продолжал Черский. – Что ничего не надо – ни коммунизма, ни патриотизма, ни религии какой-нибудь. Просто надо верить в человека и заботиться о нем. Но что ты будешь делать, если этот человек – сам себе враг? Если не желает он о себе заботиться?

– Тогда беда!

– Это же настоящая проблема, тут одним гуманизмом не отбрехаться, – афганец говорил все быстрее и яростней. – Сначала говорят, что все люди братья, а потом выясняется, что Каин и Авель вроде бы тоже братья, а вот оно как у них закончилось! Каждый человек – бесценен, но как быть, если два человека жить друг другу не дают? Если, пока один ходит по земле, другому жизни нет и быть не может? Какое право один бесценный человек имеет портить жизнь другому, такому же бесценному? Молчит гуманизм, не дает ответа. Проблема же не в том, что те, кто воевал в непопулярной войне, тоже люди и все такое. Мы и так знаем, что они люди, а не коты или медведи. Проблема в том, что это опасные люди. И надо искать способы, как привести эту опасность в меридиан. Потому что мы опасны даже для самих себя.

– И какой же способ нашло государство?

– Самый оригинальный: оно развалилось. И теперь каждый из нас сам ищет выход. В первые годы совсем тяжело было. Особенно тем, кто уезжал из одной страны, а приехал, получается, в другую.

– Еще когда я в старших классах училась, были всякие слухи про афганцев, – заметила девушка, – что они в криминал идут.

– Ну не все в криминал идут. Некоторые, как ты можешь видеть, идут в журналистику.

– Ты – исключение.

– По-разному все устраиваются. Просто люди не хотят понять, что сейчас много кто идет в криминал. И они сами пойдут в криминал, когда прижмет или когда шанс выпадет. Вот и чертят вокруг себя круг, как Хома Брут у того самого Гоголя, раз мы на бульваре его имени. В криминал идут одни отбросы, одни инородцы, одни афганцы. Кто угодно, но не мои дети. Кто угодно, только не я.