Сказания о земле Русской. От Тамерлана до царя Михаила Романова

«Шемякина смута, – говорит И.Е. Забелин, – послужила не только испытанием для сложившейся уже крепко вокруг Москвы народной тверди, но была главной причиной, почему народное созна ние вдруг быстро потянулось к созданию московского единодержавия и самодержавия. Необузданное самоуправство властолюбцев и корыстолюбцев, которые с особой силой всегда поднимаются во время усобиц и крамол, лучше других способов научило народ дорожить единством власти, уже много раз испытанной в своих качествах на пользу земской тишины и порядка. Василий Темный, человек смирный и добрый, который все случившиеся бедствия больше всего приписывал своим грехам, всегда уступчивый и вообще слабовольный, по окончании смуты, когда все пришло в порядок и успокоилось, стал по-прежнему не только великим князем или старейшиной в князьях, но, помимо своей воли, получил значение государя, т. е. властелина земли, земледержца, как тогда выражались. Шемякина смута, упавшая на землю великими крамолами, разорениями и убийствами, как причина великого земского беспорядка перенесла народные умы к желанию установить порядок строгою и грозною властью, вследствие чего личность великого князя, униженная, оскорбленная и даже ослепленная во время смуты, тотчас после того восстанавливает свой государственный облик, и в еще большей силе и величии».

Еще при жизни Шемяки, чтобы после своей смерти отбить всякий повод к смуте по вопросу о престолонаследии, Василий Темный, как его стали звать после ослепления, назначил в 1449 году своим соправителем старшего своего сына и наследника, 10-летнего Иоанна, который с тех пор стал тоже носить звание великого князя.

Маленький Иоанн Васильевич, проведя свое детство в самый разгар шемякинской смуты, смолоду должен был испытать много бедствий и насилий, много страха и ужаса, хотя всегда находился в большом бережении у преданных его отцу боярских детей. Он воспитывался в превратностях судьбы, в земском беспорядке и, конечно, вынес недоброе чувство против всех тогдашних тревог и крамол. Эти чувства разделялись, как мы видели, в те времена и всеми русскими людьми, и в народных сердцах закрепилось стремление истребить насилие, мятеж, смуту и крамолу в самом корне. «Власть великого князя получает новые силы, и его самодержавие повсюду оправдывается как единое спасение от земских неурядиц. Послушание и повиновение со стороны земства сознается как неизбежное требование восстанавливаемого порядка. Молодой Иоанн Васильевич продолжает свое воспитание именно в развитии этих новых отношений земства», – говорит И.Е. Забелин.

После смуты Шемяки Василий Темный, как и следовало ожидать, пошел на его союзника, вероломного князя Ивана Андреевича Можайского, который, не сопротивляясь, побежал в Литву. Можайск же был присоединен к Москве. Затем по поводу какой-то крамолы, «вероятно, немаловажной», примечает И.Е. Забелин, был схвачен и заточен в Угличе князь Василий Ярославович Серпуховский, бывший одним из самых видных деятелей против Шемяки. Удел его тоже перешел к великому князю. Это случилось в 1462 году. Таким образом, к этому времени из всех уделов Московского и Суздальского княжеств остался только один – князя Михаила Андреевича Верейского, двоюродного брата Василия Темного, так как уделы Шемяки и Василия Косого были присоединены еще раньше, равно как и удел их младшего брата Димитрия Красного, скончавшегося в 1440 году.

Смерть его сопровождалась необыкновенными обстоятельствами: он лишился слуха, вкуса и сна; хотел причаститься Святых Тайн и долго не мог, так как кровь, не переставая, лила у него из носа. Тогда ему заткнули ноздри, чтобы дать причаститься. Вскоре после этого он заснул, и все признали его мертвым; положили в гроб и стали читать над ним Псалтырь. Вдруг, к общему ужасу, мнимый мертвец скинул с себя покров и начал петь стихиру, не открывая глаз. Целых три дня Димитрий Красный пел и говорил о душеспасительных предметах, наконец действительно умер с именем святого.

Великий Новгород во время Шемяки неоднократно оказывал последнему покровительство, причем держал его у себя до самой смерти. Поэтому, управившись с можайским князем, Василий двинулся в 1456 году и против Новгорода, чтобы наказать его за неисправление. С ним вместе шли все князья и воеводы со множест вом войска. Новгородцы испугались и выслали посадника с челобитьем – переменить гнев на милость. Но Василий этого челобитья не принял и шел дальше. Остановившись в Яжелбицах, великий князь выслал к Руссе князя Ивана Стригу-Оболенского и Феодора Басенка.

Захватив в этом городе богатую добычу, воеводы отпустили главную рать назад, а сами поотстали с немногими боярскими детьми. Вдруг перед ними неожиданно показалось 5-тысячное новгородское войско. Храбрые москвичи, которых не было и 200 человек, решили, что лучше всем погибнуть в честном бою, нежели бежать. «Если не пойдем против них биться, – говорили эти доблестные люди, – то погибнем от своего государя, великого князя; лучше помереть». При этом, видя на новгородцах крепкие доспехи, они стали стрелять по их лошадям, которые начали беситься от ран и сбивать своих всадников. И вот 200 московских людей одержали решительную победу над 5 тысячами новгородцев и взяли в плен их посадника. Поражение это, конечно, ясно показывало, насколько новгородцы уже утратили свою прежнюю доблесть и как самоотверженно храбры и стойки были в это время московские войска. Вслед за этим успехом к великому князю в Яжелбицы прибыл из Новгорода владыка Евфимий и стал усиленно просить мира. Василий Темный согласился на него, но взял 10 тысяч рублей выкупа и, кроме того, поставил условием, чтобы впредь вечевым грамотам не быть, а печати быть великих князей Московских. Кроме того, Новгород обязался без спора платить «черный бор» по требованию великого князя и не давать пристанища его врагам. Этими условиями, конечно, наносился сильнейший удар самостоятельности вольного города, поэтому понятно, что Яжелбицкий договор возбудил во многих новгородцах страшную злобу против великого князя. Когда он приехал в 1460 году в Новгород с двумя младшими сыновьями, то граждане задумали его убить с детьми и верным слугою Феодором Басенком. Новгородский владыка насилу успел отговорить их от этого замысла.

После Новгорода Василием была приведена в порядок и Вятка, населенная новгородскими выходцами, за то, что она всегда стояла на стороне московских врагов и постоянно воевала с великокняжеским городом Устюгом.

Иначе сложились у великого князя отношения со Псковом. Псковичи всегда помнили, что Москва их верный союзник против немецкого засилья. В 1460 году они отправили Василию знатных послов с подарками и били ему челом, чтобы он жаловал свою отчину и печаловался о ней. «Обижены мы от поганых немцев, – говорили послы, – водою, землею и головами; церкви Божии пожжены погаными на миру и на крестном целовании». На это великий князь обещал оборонять Псков от немцев, так делывали отцы его и деды, и вскоре послал к ним наместником сына своего Юрия.

Княжества Тверское и Рязанское во время Шемякиной смуты постоянно колебались между Москвой и Литвою, но затем, как мы видели, тверской князь Борис примкнул к Василию, сосватав свою дочь за его старшего сына, 7-летнего Иоанна. Рязанский князь Иван Феодорович, видя, что Москва берет верх над Шемякой, тоже примкнул к ней и, умирая в 1456 году, отдал своего 8-летнего сына на руки великому князю Василию. Последний перевез малютку к себе в Москву, а в Рязань и другие города княжества послал своих наместников.

Так быстрыми шагами шло возвышение Москвы и объединение вокруг нее Северо-Восточной Руси в последние годы великого княжения Василия Темного.

Слепой великий князь до конца своей жизни сохранил большую живость нрава, веселое расположение духа и страсть принимать личное участие в воинских походах, которых ему пришлось совершить немало как в борьбе со смутой, так и действуя против татар, не перестававших нападать на наши владения. Кроме набегов Улу-Магомета, в 1449 году неожиданно появился на берегах реки Пахры сильный татарский отряд, причинивший много беды православному люду, но затем он был наголову разбит нашим служилым царевичем Касимом, а в 1451 году к самой Москве подошел из-за Волги татарский царевич Мазовша. Укрепив город и оставив в нем мать, жену и митрополита Иону, Василий отправился вместе со старшим сыном Иоанном, 12-летним мальчиком, в Вологду собирать войска.

Мазовша подошел к Москве 2 июля и зажег все посады. Время было сухое, и пожар распространился с необыкновенной быстротой, из-за дыма ничего нельзя было видеть, но все приступы были мужественно отбиты. Когда же москвичи на другой день проснулись, то увидели, что татары уже исчезли: они быстро побежали, побросав захваченные тяжелые товары. Народ прозвал набег Мазовши «скорою татарщиной».

В 1454 году татары пытались опять быстро подойти к Москве, но были разбиты великокняжескими войсками. В 1459 году они вновь собрались на Москву, но на берегах реки Оки им нанес жестокое поражение наследник престола – великий князь Иоанн Васильевич.

В 1460 году хан Золотой Орды Ахмат подошел к Переяславлю-Рязанскому, однако скоро должен был отступить с большим стыдом. Наконец, в 1461 году великий князь объявил войну Казани, но к нему явились от казанского хана послы, и он заключил с ними мир.

Во времена Василия Темного, кроме царства Казанского, окончательно образовалось из черноморских улусов и ханство Крымское, где стал царствовать род Гиреев. Это было новое грозное разбойничье гнездо, причинившее впоследствии немало бед Русской земле, первоначально же направлявшее свои хищные набеги главным образом на Литву.

Со стороны Литвы за все время великого княжения Василия, несмотря на тяжелое время шемякинской смуты, не было враждебных действий по отношению к Москве.

Причинами этому были те сложные и подчас тяжелые обстоятельства, которые в это время переживало само Великое княжество Литовское. Мы видели, что Ягайлой и Витовтом была подписана так называемая Городельская уния, по которой все литовские паны, принявшие латинство, были сравнены в правах с польскими. Они плотным кольцом окружили Витовта и составили его думу, или раду, а также имели важнейшее значение на общих съездах, или сеймах. Вместе с этим Витовт стал сажать исключительно католиков своими наместниками и в чисто русских областях Литовского княжества. Кроме того, латинские епископы – виленский, луцкий, брестский, жмудский и киевский – получили важное значение при решении всех государственных дел. Все это, конечно, не могло не повлечь за собой сильного неудовольствия всех русских подданных Витовта, но он мало обращал на это внимания, будучи всецело занят осуществлением своих честолюбивых мечтаний, несмотря на то что был стар и не имел сыновей.

Он стал замышлять не только совершенно уничтожить зависимость Литвы от Польши, но еще и подчинить себе последнюю. Для этого он начал уверять, что дети Ягайлы от его четвертой жены происходят на самом деле от другого отца, а потому после его смерти, согласно договору, заключенному между ними ранее рождения этих детей, он, Витовт, и наследует польскую корону. Но этот оговор не удался 80-летнему честолюбцу, тогда он стал хлопотать о королевском венце для себя лично и просил об этом немецкого императора Сигизмунда, обещая ему ратную помощь в борьбе последнего с турками. Сигизмунд охотно согласился дать могущественному литовскому великому князю королевский венец и для переговоров об этом деле сам прибыл в 1429 году в город Луцк, где Витовт устроил блестящий съезд различных государей.

Сюда, кроме Сигизмунда, приехали молодой внук Витовта – великий князь Московский Василий Васильевич, престарелый Ягайло, князья Тверской и Рязанский, хан Перекопской (Крымской) Орды, магистры орденов Немецкого и Ливонского, легат, или посол, папы, византийский посол и многие из удельных князей русских и литовских. Витовт старался удивить гостей великолепием приема и роскошнейшими пирами, для которых из княжеских погребов ежедневно отпускалось 700 бочек меду, кроме вина, романеи и пива, а на кухню привозили 700 быков и яловиц, 1400 баранов и по 100 зубров, лосей и кабанов. В это же время устраивались, конечно, огромнейшие охоты для приглашенных.

Съезд, однако, не привел к желаемой Витовтом цели. Сигизмунд легко уговорил Ягайлу дать согласие на венчание Витовта короной, но этому воспротивились могущественные польские паны во главе с краковским епископом Збигневом Олесницким. Они отлично понимали, что обращение Литвы в королевство навеки оторвет ее от Польши, и так подействовали на слабодушного Ягайлу, что тот залился слезами, благодарил их за верность и затем ночью тайно бежал из Луцка, чем привел в немалое смущение Витовта и его гостей. Тем не менее Витовт был убежден, что будет королем, и пригласил в следующем году многих гостей на свою коронацию в Вильну. Сюда же прибыл по особо усердной просьбе Витовта и Ягайло. Все было готово для совершения торжества, недоставало только короны, давно высланной императором Сигизмундом. Но она не появлялась: поляки, узнав, что корона находится в пути, послали ее перехватить. После напрасного и долгого ожидания коронации гости, приглашенные на нее, стали разъезжаться. Это так подействовало на Витовта, что он расхворался и скончался в октябре того же 1430 года. Так умер этот честолюбивый и могущественный князь, бывший наряду с Гедимином и Ольгердом одним из главных объединителей Западной Руси под властью Литвы. Но сильно покровительствуя латинянам и тесня православие, он, может быть, против своей воли работал для будущего поглощения Польшей всего Литовского княжества.

Со своим внуком, великим князем Василием Московским, Витовт не имел непосредственных столкновений, но воевал в 1426 году с Псковом, а в 1427 году с Новгородом. В 1426 году он подошел с многочисленным войском к псковскому городу Опочке, жители которого, установив мост на канатах, набили под ним кольев, а сами спрятались в крепости. Татары, приведенные Витовтом, не видя никого на стенах, бросились на мост; он тотчас же рухнул, как только гражданами были подрезаны канаты, и огромное количество татар упало на колья, после чего жители истребили их почти поголовно. Тогда Витовт отошел от Опочки и стал осаждать другой московский город Воронач; граждане его оборонялись очень крепко, но стали уже изнемогать. Вдруг на помощь им пришло само небо: сделалась гроза, притом такая страшная, что все литовское воинство ожидало своей погибели, а Витовт, взявшись за столб в своем шатре, в ужасе кричал: «Господи помилуй!» Вслед за этой грозой Витовт поспешил заключить мир с Псковом, тем более что этого же требовал и его внук – Василий Московский.

Поход его против новгородцев был удачнее: в 1428 году он осадил их город Порхов, и, хотя при этом разорвалась огромная литовская пушка по названию «Галка» и убила множество своих, новгородцы запросили мира и получили его за 11 тысяч рублей. «Вот вам за то, что называли меня изменником и бражником», – сказал Витовт, принимая деньги.

Смерть Витовта обрадовала как поляков, опасавшихся его честолюбивых замыслов, так и русских, особенно же в его владениях. Правящая же католическая литовская знать, добивавшаяся для Витовта королевской короны с целью отделения Литвы от Польши, была недовольна как Ягайлой, так и поляками. Это обстоятельство привело их к выбору литовским князем брата Ягайлова – Свидригайлу, человека с весьма независимым и крутым нравом, который, как мы помним, побывал при Василии Димитриевиче в Русской земле и одно время владел у нас богатым уделом, но затем, вернувшись в Литву, долгое время провел в тюремном заключении. Избрание Свидригайлы вполне обеспечивало знатным литовским панам, что при его жизни Литва не будет зависеть от Польши. Вместе с этим Свидригайло Ольгердович был желанным человеком и для всех русских обитателей Литвы за свою искреннюю любовь ко всему русскому и доброе отношение к православию, хотя он и был католиком. К несчастью, однако, Свидригайло был человеком грубым, буйным, приверженным к вину и до крайности несдержанным. Возведение его на Литовский стол было, разумеется, тяжелым ударом для поляков, так как он тотчас стал заявлять о своей полной независимости от Польши, доказывая, что союз Литвы с Польшей вреден для первой, и ссорился с Ягайлой, особенно во время попоек. Скоро литовские католические паны вознегодовали на Свидригайлу за то, что он явно благоволил русским, православным «схизматикам», раздавая им важные должности.

Это привело к обширному заговору против Свидригайлы, в который был посвящен и его родной брат Ягайло. Во главе заговорщиков стал свирепый, подозрительный и мстительный князь Сигизмунд Кейстутович, родной брат Витовта, сильно приверженный латинству и ненавидящий православие. Покушение на жизнь Свидригайлы не удалось, но он должен был бежать с великого княжения с несколькими преданными панами.

Великим же князем Литовским, конечно, при усердном содействии католического духовенства, был избран Сигизмунд Кейстутович. Ягайло подтвердил это избрание, за что Сигизмунд уступил Польше литовскую волость – русскую Подолию, а после своей смерти обещал отдать ей и другое исконно русское владение – Волынь. Затем, чтобы привлечь к себе литовских бояр и панов православного исповедания, Сигизмунд дал им почти те же льготы, что и католикам. При этом панам этим было также предоставлено брать польские гербы, что было разрешено на Городельском сейме только литвинам-католикам.

Но, несмотря на все эти льготы, данные Сигизмундом, большинство русских земель, а именно: земли Полоцкая, Витебская, Смоленская, Чернигово-Северская, Киевская и часть Волыни и Подолии, остались верны Свидригайле, который с ополчением, собранным в них, стал вести борьбу против Ягайлы и Сигизмунда. Русские люди дрались за Свидригайлу с большим одушевлением, надеясь освободиться от латинского засилья. Особенно был грозен для поляков мужественный защитник Волыни, православный князь Феодор Острожский, принявший впоследствии иноческий чин и причтенный к лику святых.

Предпринятая борьба могла бы окончиться в пользу Свидригайлы, если бы в 1431 году в Витебске он не совершил ужасного преступления: он позволил себе сжечь православного митрополита Герасима, заподозренного им в измене; вслед за тем обнаружились и его сношения с папою, у которого он искал поддержки, обещая за это соединить Русскую церковь с Римскою. Приведенные два обстоятельства отшатнули, конечно, большинство западнорусских людей от Свидригайлы, вскоре он потерпел сильное поражение от Сигизмунда и в конце концов удержал за собою только Кременец и восточную часть Подолья.

Ягайло умер во время этой борьбы со Свидригайлой, достигнув 86-летнего возраста. Сохранив до глубокой старости страсть к охоте и лесной природе, он вышел в холодную весеннюю ночь послушать пение соловья, простудился и скончался недалеко от Львова.

Плодом долговечного царствования этого достопамятного государя была, с одной стороны, Польско-литовская уния, а с другой – дальнейшее ослабление королевской власти в Польше. По своему беспечному, уклончивому нраву он был именно тем государем, которого желали польские дворяне и духовенство, чтобы приобретать себе все больше и больше прав за счет крестьян и королевской власти и расхищать государственное достояние. По их стопам старались идти и окатоличенные литовские бояре, почему скоро они сделались богаче и влиятельнее своих же природных князей, потомков Рюрика и Гедимина.

Ягайле наследовал на Польском столе его 10-летний сын Владислав. Разумеется, королевская рада во главе с епископом Збигневом Олесницким, любимцем молодой вдовы Ягайлы, всецело захватила в свои руки управление страной и еще деятельнее стала поддерживать Сигизмунда.

Сигизмунд, однако, недолго правил в Литве. Его мстительность к сторонникам Свидригайлы, притеснение православных и неслыханные жестокости скоро возбудили против него множество недовольных, и в 1440 году он был убит русским удельным князем Иваном Чарторийским в Троках. Престарелый Сигизмунд, не выходя из своей опочивальни, слушал обедню, совершавшуюся в соседнем покое. При нем в качестве верного сторожа была ручная медведица, которая в это время как раз гуляла по двору. Медведица имела обыкновение, возвращаясь в покои Сигизмунда, царапать лапою о дверь, после чего он ее отворял. Зная это, Чарторийский с одним сообщником стали подражать царапанью медведицы. Сигизмунд впустил их и был тотчас же убит железными вилами.

Смерть Сигизмунда подняла опять вопрос об избрании князя. После многих пререканий и козней выбор остановился на младшем брате юного польского короля Владислава – Казимире Ягайловиче. Поляки согласились его отпустить в Вильну только наместником польского короля и отправили его туда с целым сонмом польских советников. Но литовцы, которые хотели иметь не наместника, а своего венчанного великого князя, очень ловко обманули польских гостей. Они усердно их угостили на роскошном пиршестве и напоили всех допьяна, а на следующее утро, когда хмельные польские паны-сенаторы еще спали, они посадили Казимира на великокняжеский стол в соборе, надели на него шапку Гедимина, подали меч и покрыли великокняжеским покрывалом. Проведенным таким образом польским панам ничего больше не оставалось, как уехать домой. Юный же Казимир стал княжить, окруженный литовскими вельможами.

О союзе с Польшей, а тем более о подчинении ей Литовского княжества не было и помину. Поляки, разумеется, страшно негодовали против этого порядка вещей и стремились к расчленению владений Казимира на несколько частей, но вдруг случилось событие, неожиданно изменившее дальнейшие судьбы Польши и Литвы. Молодой король Польский Владислав был избран в 1439 году и королем Венгрии, поэтому он должен был вести войну с турками, наседавшими уже с Балканского полуострова на пограничные владения Венгрии и Австрии, и в 1445 году – во время этой войны с турками – Владислав был неожиданно убит у крепости Варны, не оставив потомства. Тогда поляки выбрали на его место Казимира, который остался при этом и великим князем Литовским, чем поставил себя на всю свою долголетнюю жизнь в крайне затруднительное положение, так как должен был все время колебаться между притязаниями поляков на литовские владения, с одной стороны, и стремлениями литовцев к полной независимости от поляков – с другой. Часто Польша и Литва бывали им недовольны, и подымался порой вопрос об избрании нового короля для первой и нового великого князя для второй.

Быстро подпавший под влияние католического духовенства и опасаясь потерять свою польскую корону, Казимир делался все более и более уступчивым по отношению к латинской знати. В его время распущенность и изнеженность польских панов, когда-то храбрых и бесстрашных воинов, дошла до невероятных пределов: попойки, бахвальство и щегольство чисто женского пошиба были отличительными чертами их жизни; они одевались в шелк и бархат и проводили целые часы перед зеркалом, расчесывая свои длинные волосы и завивая их в затейливые кудри. Так же одевались и причесывались богатые польские жиды. Но что к лицу торговцу-иудею, то не подобает воину, и в царствование Казимира же польские паны понесли жестокое наказание за свою изнеженность. Во время одного сражения в Венгрии, в Буковине, они потерпели поражение, причем, быстро отступая через густой лес, множество знатных панов, подобно библейскому Авессалому, повисло своими кудрями на сучьях и было безжалостно избито врагами. Как это зачастую бывает, изнеженность мужчин повела за собой огрубение нравов среди женщин. В Польше в описываемое время появилось много разбойниц, грабивших по большим дорогам, причем среди них были и принадлежавшие к шляхетскому сословию. «Каждый в Польше, – говорит польский историк Иоахим Лелевель про это время, – мог поступать как хотел, поэтому многие злоупотребляли своей свободой».

Что касается отношения к русским, то Казимир, подобно своим предшественникам и, как увидим, подобно многим из преемников, играл в две руки. Одной рукой он старался привлечь к себе обитателей Восточной России, соприкасавшихся с его владениями в Литве, и так же, как Витовт, заигрывал с Новгородом, стремясь подкапываться под московских князей и не брезгая для этого тайными сношениями с татарами. В то же время другой рукой он разрушал первейшую основу западнорусской жизни – православие – и всеми силами старался покровительствовать унии, то есть присоединению Греческой церкви к Латинской, вопрос о чем неоднократно подымался папами и раньше, но с особенной силой разгорелся в XV столетии, во время великого княжения Василия Васильевича на Москве.

К XV веку папы потеряли значительную часть своей силы и обаяния в Западной Европе; с ними давно уже вели борьбу светские властители: князья, короли и германские императоры, которым было крайне тягостно вмешательство в их государственные дела целого ряда властолюбивых пап. Борьба эта шла успешно для светских властей, так как большинство населения было возмущено распущенностью нравов католического духовенства, хотя в числе его представителей встречалось, конечно, немало людей и с самыми высокими нравственными качествами. Тем не менее существование таких монашеских орденов, как орден «Веселых братьев» в Италии, открыто пользовавшийся для мотовства и распутства своими преимуществами, данными ему папой, должно было разрушать в народной среде веру в непогрешимость Латинской церкви. Еще более ужасен был орден монашествующих рыцарей Гроба Господня, или храмовников; создан он был предварительно в Святой земле с самыми высокими целями, а затем под влиянием разных тайных восточных учений, в том числе и иудейской каббалы, о которой подробнее мы скажем ниже, не только отрекся от христианства, но даже кощунствовал над Святым Крестом в своих обрядах и занимался при этом беспощадным ростовщичеством. Французский король Филипп Красивый положил конец этому возмутительному ордену: по его настоянию храмовников судили и затем многих из них сожгли. К сожалению, однако, в Западной Европе есть еще и до настоящего времени тайные последователи их возмутительного учения, о чем мы будем говорить впоследствии.

Следствием описанных непорядков в самом корне латинства было возникновение опасных для него ересей, с которыми папы начали бороться учреждением особых страшных судилищ, так называемых инквизиционных, где подозреваемых в ереси предавали ужаснейшим и утонченным пыткам, а добившись от них сознания в виновности, сжигали затем на кострах. Начало этих судилищ относится к XIII веку, и в XV столетии костры, на которых сжигали еретиков, пылали уже во всех концах католической Европы, причем в Литве инквизиция была введена в 1436 году, во время великого княжения мрачного и жестокого Сигизмунда Кейстутовича.

Однако, несмотря на инквизицию, крупные нестроения и ереси в Католической церкви продолжались. В XIV веке один из французских королей занял Рим и силой вывез из него пап к себе во Францию, в город Авиньон, где они прожили 70 лет. В начале же XV века возникли учения Виклифа в Англии, а затем и Иоанна (Яна) Гуса в Чехии, имевшие множество последователей.

Учения эти осуждали невоздержание католического духовенства и указывали на крайне соблазнительное для нравственности паствы поведение пап. Действительно, в это время как раз были сразу три папы, которые низлагали и взаимно проклинали друг друга.

Для прекращения всех этих непорядков был созван в 1414 году Констанцский собор, осудивший, между прочим, Гуса и его друга Иеронима Пражского на сожжение. На собор этот, как мы говорили, Витовт отправил поставленного им митрополита Западной Руси Григория Цамблака хлопотать об унии или присоединении Греческой церкви к Латинской. Конечно, эта мысль об унии была как нельзя более на руку папам ввиду сильного падения их обаяния в это время в Западной Европе: присоединение к латинству всех исповедующих православие сулило им огромнейшее влияние в обширных владениях Литвы и Руси, сопряженное вместе с тем с получением с этих земель богатейших денежных средств. Как мы видели, Цамблак приехал к концу Констанцского собора и успеха в своем посольстве не имел.

Тем не менее папы продолжали лелеять мысль о полном подчинении себе православия под видом унии. Скоро для этого представился благоприятный случай. Мы видели, что уже к началу XV века турки овладели Балканским полуостровом и держали в осаде несчастную Византию, причем только крепкие стены Царьграда, а затем и разгром Тамерланом Баязета отсрочили на несколько десятилетий падение этой когда-то великой державы. С целью спасти себя от предстоящего ужасного порабощения турками византийский император Иоанн VIII Палеолог, предшественники коего на протяжении многих веков были столь крепкими ревнителями православия, решил искать сближения с папой, рассчитывая при его помощи поднять всю Западную Европу против турок. Такого же образа мыслей держался и царьградский патриарх Иосиф. Желание их встретило горячий отклик в лице папы Евгения IV, низложенного как раз в это время громадным большинством голосов на Базельском соборе, причем на его место был избран другой папа (Мартин V).

Не обращая никакого внимания на свое низложение, Евгений IV поспешил собрать другой собор в Италии, в городе Ферраре, перенесенный затем во Флоренцию, для решения вопроса столь огромной важности, как соединение греческой церкви с Латинской. На собор этот прибыл византийский царь Иоанн VIII Палеолог с патриархом Иосифом, множество высшего латинского духовенства и 22 представителя Православной церкви, в том числе и преданный всецело папе митрополит всея Руси.

Кто же был этим митрополитом?

После смерти митрополита Фотия великий князь Василий Васильевич Московский вместе со всеми другими князьями решил поставить в митрополиты уже знакомого нам Иону, бывшего тогда епископом Рязанским и снискавшего святостью своей жизни общую любовь и уважение, причем еще митрополит Киприан, увидя его в первый раз молодым монахом, предсказал ему в будущем этот великий сан. Однако святому Ионе суждено было не скоро стать действительно митрополитом всея Руси. Как мы знаем, назначение митрополита зависело от патриарха Царьградского. А в том же 1432 году, когда Василий избрал Иону, Свидригайло Литовский, очевидно, не связавшись с московским князем, самостоятельно просил патриарха Иосифа назначить в митрополиты его избранника – епископа Литовского Герасима, что и было исполнено в Царьграде. Когда же Свидригайло сжег Герасима в Витебске, подозревая его в сношении с врагом своим Сигизмундом, то великий князь Василий Васильевич отправил Иону в Царьград с просьбой поставить его в митрополиты всея Руси. Но, очевидно, в Царьграде, где уже замышлялась уния с папой, не мог быть по душе такой крепкий православный человек, как Иона, а потому его встретили там известием, что митрополит для Руси уже поставлен. Это был ловкий и хитрый грек Исидор, всецело посвященный в замыслы Иоанна Палеолога и патриарха Иосифа и уже успевший побывать у папы и снискать его расположение. Поэтому смиренный Иона должен был отправиться из Царьграда обратно в Русскую землю вместе с Исидором в качестве простого спутника последнего.

Прибыв в Москву, Исидор стал тотчас же собираться на собор во Флоренцию, который он выставлял как восьмой Вселенский. Конечно, этот собор, созываемый в неправославной стране, должен был показаться подозрительным великому князю Василию, но отклонить Исидора от поездки на него он не мог. Однако, предчувствуя недоброе, великий князь, отпуская митрополита, сказал ему: «Смотри же, принеси к нам древнее благочестие, какое мы приняли от прародителя нашего Владимира, а нового, чужого, не приноси; если же принесешь что-либо новое и чужое, то мы не примем».

Исидор поклялся великому князю не изменять православию и отправился в дорогу в сентябре 1437 года, сопутствуемый большой свитой, в коей был и суздальский священник Симеон, оставивший любопытные записки об этом первом путешествии русских в Италию.

Когда Исидор прибыл в Дерпт (Юрьев), то он с благоговением приложился сперва к латинскому кресту, а затем уже к православным иконам. Спутники его ужаснулись и потеряли к нему всякое доверие, со страхом ожидая его вероотступнической деятельности на соборе, но само путешествие произвело на них очень благоприятное впечатление.

В это время Западная Европа, надежно прикрытая грудью православных восточных славян – руси, болгар и сербов – от убийственных вторжений азиатских кочевников, не испытывала вовсе тех ужасных опустошений, которым подвергались они, и могла свободно развивать свою торговлю, а также совершенствоваться в науках, искусствах и ремеслах. Уже город Юрьев, переименованный немцами в Дерпт, поразил наших путешественников своим видом: «Палаты в нем чудные, мы таких не видывали и дивились», – писал священник Симеон. Еще больше им понравился Любек, главный город Ганзейского торгового союза, к которому, как мы знаем, примыкал и Новгород. «Город Любек очень дивен; сады прекрасные, палаты чудные с позолоченными верхами; товара в нем много всякого; воды проведены в него, текут по всем улицам по трубам, а иные из столпов, студены и сладки». Славный город Нюрнберг в Баварии показался им хитрее всех прежде виденных городов: «Сказать о сем убо не можно и недомысленно». Но больше всего удивили русских путешественников итальянские города: Венеция и Флоренция. Про Венецию отец Симеон писал: «А той град стоит в море, а сухого пути к нему нет; а среди его проходят корабли, а по всем улицам воды, и ездят на барках… Есть в граде том церковь Святого Евангелиста Марка, каменная, столпы в ней чудные, гречин писал мусией». Про Флоренцию же он говорит: «Град Флоренция велик весьма, и такого не обретохом в прежде писанных градех… Есть же во граде том лечебница велика, и есть в ней за тысячу кроватей, и на последней кровати перины чудны и одеяла драгие… И есть во граде том икона чудотворна: образ Пречистой Божией Матери, и есть пред иконою тою, в больнице, исцеливших людей за шесть тысяч доспеты вощаны, во образ людей тех… И суть во граде том Божница устроена велика, камень мрамор бел да черн; а у Божницы той устроены столп и колокольница, и хитрости ей недоумевает ум наш».

Однако, недоумевая своим умом о хитростях строения флорентийских зданий, суздальский иерей Симеон своим чистым сердцем сразу постиг измену митрополита Исидора и не дал себя обмануть его хитрыми и сладкими речами на соборе, где, как мы говорили, кроме папы и царя Иоанна Палеолога[3 - К этому времени он уже потерял свою супругу Анну, дочь Василия Димитриевича Московского.], собрались патриарх Константинопольский, 22 православных митрополита и епископа и множество высшего латинского духовенства. Этот собор сразу же оказался таким, каким его себе и представлял Василий Темный. Он вовсе не задавался целью искреннего соединения церквей, о чем у нас молятся за каждой обедней и для чего латиняне должны бы были отстать от своих уклонений от православия, а задался исключительно целью подчинить папе всю Греческую церковь; самыми главными и опасными предателями в этом деле были митрополиты: наш Исидор и Виссарион Никейский.