Папская область

Папская область
Александр Николаевич Абакумов

12 век. Семейный конфликт глазами отца. Его непокорного сына все теперь знают как святого Франциска Ассизского.

Александр Абакумов

Папская область

– Синьор Бернардоне! Синьор Бернардоне!… – поздней апрельской ночью кто-то настойчиво стучал в двери дома на улице Синих Птах. – Отоприте же, это я, Николо, служу у вашего соседа, синьора Альберти! – невысокий человек топтался у входа, то отступая и вглядываясь в узкие темные окна, то снова осаждая вход.

– Пожар, что ли?  Здесь все давно спят… – послышался наконец в ответ глухой и недовольный женский голос – Как ты говоришь? Николо? Голос как будто похож… И что тебе нужно в такой поздний час?                               – Это Вы, синьора Лючия? Вот хорошо, что Вы меня узнали! У меня поручение от моего хозяина, дело срочное!

– Какое может быть поручение в такую пору? Ты не пьян?                                – Мой господин велел передать, что сынок вашего хозяина, Джованни, спит на ступенях нашего дома. Не буянил, нет, но мы опасаемся, как бы его не переехала телега – в такой-то темноте… А трогать его мы боимся, помня о прошлом случае…, когда он нас поколотил.

– Хм…Надо же! Ты уверен, что это он? Темень-то какая! Ну, подожди, разбужу кого-нибудь.

Николо присел на ступеньки, стал ждать, озираясь. Ночь была безлунной, высыпали звёзды и было очень тихо. Какая-то птица что-то крикнула во сне и более уже ничто не нарушало этой тишины. Молодой человек запахнул на себе ветхий плащ и немного успокоился. Весна в этом году была поздней и холода с недалёких гор ещё бывали здесь по ночам частыми гостями. Жители городка, несмотря ни на что, даже радовались столь медленно наступающему теплу – в этих его первых прозрачных потоках хорошо работалось и в поле, и в лавке, и в мастерской. А в этот действительно поздний час, они, такие весёлые и шумные днём, отдыхали в скромных своих жилищах, согреваясь, кто в объятиях, кто под старыми одеялами у медленно остывающих очагов. Наверное, одному Николо суждено было бодрствовать и мёрзнуть этой ночью. Он был очень молод. Молод,  симпатичен и неграмотен. Именно по этой причине он был послан синьором Альберти к соседям без всякой записки, а лишь с повелением сказать всё на словах и ничего не перепутать. Впрочем, грамотных слуг у синьора Альберти никогда и не было. Через какое-то время послышалось звяканье железных  замков и тяжёлая дверь отворилась. Показался лохматый человек, держащий в одной руке увесистую палку, а в другой фонарь, в котором трепетал огонёк свечи. Вышедший, тараща глаза, старался получше разглядеть ночного гостя. Следом появился ещё один, тоже с палкой, и тоже с фонарём. Убедившись, что стучавший один, они дали знак, и из дверей показалась женщина в накидке, которую она придерживала на груди руками.

– Да, это Николо, я его знаю – сказала она тихо двум дюжим своим  помощникам, а затем обратилась к беспокойному гостю: – где ты говоришь прилёг сын нашего хозяина?                                                                              – Пойдёмте, синьора Лючия, я вас провожу. Только вот тут осторожнее – лошадь прошла и нечисто…

Николо пошёл впереди, за ним следовал лохматый Антонио с фонарём, которым он освещал дорогу неуверенно ступавшей за ним Лючии, позади тяжело вышагивал мощный Филиппо, который на всякий случай часто оглядывался, опираясь на своё деревянное оружие. За поворотом улица стала шире и вскоре они оказались перед домом семьи Альберти. Здесь Николо почувствовал себя уверенней, тем более, что у входа стоял сам хозяин со свечой, а у его ног мирно спал кто-то роста весьма небольшого. Синьор Альберти имел вид человека испуганного, но увидев, что его посланец наконец выполнил нелёгкое поручение, он возблагодарил тёмные небеса и приободрился.                  – А-а, синьора Лючия! Не могу Вам пожелать доброй ночи, Вы сами всё видите. Не сомневайтесь, это он, ваш молодой господин, Джованни, разлёгся у меня перед окнами. Слава Пресвятой Деве (шептавшиеся рядом, слуги при этих словах сразу умолкли), заступнице нашей, мы вовремя заметили его на земле… Вы, конечно, позаботитесь о нём, а уж мы во имя Господне своё дело сделали!

Лючия нагнулась к спящему и разглядывала его лицо. Конечно, это был он, Джанни, её любимец и баловень всей семьи Бернардоне. Единственный и поздний сын своих родителей, обожаемый ими и своими сёстрами, весельчак и гуляка, главнейший участник всех молодёжных пирушек, славившийся безрассудной смелостью и неожиданной щедростью не только к друзьям, но и к терпящим нужду людям незнакомым, он мирно, по-детски посапывал на ступенях чужого дома в самом центре маленького города Ассизи, что в  итальянской Умбрии у подножия Аппенинских гор. Сейчас, в кромешной темноте ночи, освещаемое лишь слабыми, дрожащими огоньками свечей, его лицо, при свете дня ничем не выделявшееся среди сверстников, выглядело таинственным и прекрасным. Лючия невольно залюбовалась им – колеблющиеся тени дрожали на щеках; высокий лоб и тёмные кудрявые волосы были истинным украшением спящего на камнях человека. Она вспомнила его глаза, всегда доброжелательную улыбку, и улыбнулась сама.

– Что же мне с тобой делать, мальчик мой дорогой? Разве я могу на тебя сердиться? Ладно уж, заступлюсь за тебя перед хозяином поутру… Эй, ребята, берите его под руки. Да аккуратнее же, и не бойтесь, ничего он вам не сделает. Что он там говорит, не слышу?… Песню поёт? Будет ему завтра от отца песня. Нет? А что тогда? – «…Вся тьма мира не может погасить одной свечи?…» – как странно!…, но  здесь, пожалуй, он прав. Без свечей нам сейчас было бы не справиться. Благодарю Вас, синьор Альберти, храни вас всех Господь!

Лючия взяла у Антонио его фонарь и возглавила эту странную процессию, медленно бредущую к дому в темноте холодной весенней ночи.

Городок Ассизи просыпался рано; и люди, и птицы, и церковные колокола наперебой славили наступающий  день. С рассветом на главной площади перед церковью с каждой минутой разрастался небогатый по весне рынок, на который из окрестных деревень свозили свой товар диковатого вида крестьяне. Прошлое лето порадовало и погодой и урожаем, поэтому горожане этой зимой не бедствовали. Месса начиналась ещё нескоро, но уже прогуливались у церковных дверей празднично одетые дамы из домов побогаче, их мужья со значительным видом спокойно беседовали между собой, в то время как  народ попроще, восклицая и всплескивая руками, высматривал на деревенских телегах гусей и поросят, яйца, муку и прочее, и прочее… Стоял весёлый говор – люди с удовольствием торговались, слышались шутки и  смех, кудахтанье кур и мычание коров. Все спешили управиться с покупками до того важного момента, когда их старый знакомый колокол не прекратит на время эту весёлую суету, и не призовёт всех к себе на молитву. Публика, стоящая в входа в церковь, была разной и по  возрасту, и по облику своему. Здесь можно было видеть весьма пожилые пары, опекаемые со всех сторон младшими членами их семейств. Эти старики с удовольствием оглядывались по сторонам, убеждаясь, что ещё одну зиму они пережили, а до следующей ещё далеко. Подставляя лица солнечным лучам, здесь же неторопливо прогуливались и другие господа, по одежде которых можно было судить о некотором их достатке. Вот один из них приветствовал улыбкой знакомую даму, но через мгновение лицо его снова стало серьёзным – очевидно, ему было о чём подумать. Это был синьор Пьетро Бернардоне, зажиточный и весьма уважаемый в городе торговец тканями. Небольшого роста, обычно весёлый, разговорчивый и энергичный, этим утром он казался чем-то удручённым. Если бы рядом был наблюдательный человек, то он заметил бы, что Бернардоне только что побеседовал с другим господином, толстяком Джузеппе Альберти, держателем посудной лавки и его давним приятелем. Беседа длилась довольно долго и на всём её протяжении выражение лица Пьетро часто менялось, с каждым разом становясь все мрачнее. Несколько раз он закрывал глаза ладонью, восклицал что-то и порывался куда-то идти. Джузеппе его удерживал, что-то терпеливо внушал, успокаивал и, наконец, похлопав по плечу, оставил своего друга и  удалился, вздыхая и покачивая головой. Бернардоне же, глубоко о чём-то задумавшись, остался стоять, и только заметив, что на него, такого неподвижного при всеобщей суете, стали обращать внимание, зашагал к церкви, отыскивая среди улыбающихся дам своих дочерей и  супругу. Особых причин для волнений не было – приятель рассказал о вчерашнем ночном происшествии – что тут такого? Разве в семье не было известно о весёлой жизни сына, его проделках и похождениях с друзьями? Все знали об этом, до постыдных случаев дело никогда не доходило, и, следовательно, не было в этом ничего предосудительного. Но сегодня стало старшему Бернардоне как-то не по себе. Поселилось в душе неприятное тоскливое чувство и если бы всё тот же наблюдатель внимательно посмотрел сейчас на него, то с удивлением отметил бы, как сжались в тонкую линию его губы и перекосилось на миг лицо от какой-то мучительной мысли. Но не было рядом такого человека, а те, кто смотрел на это с небес, молча делали своё дело. Кто-то тронул Пьетро за рукав:

– Отец!…

Он вздрогнул и обернулся, перед ним был сын Джованни – его гордость и ежедневная радость, его надежда и тревога, извечный страх и всё большее непонимание. И так близко были его глаза, и так они были широко открыты, что Пьетро не нашёл что сказать, а только привлёк его к себе, неуклюже приобняв за плечи, и повёл за собой к низким ступеням церковной паперти, откуда, заметив мужа и сына, приветливо улыбалась им синьора Бернардоне. Там мысли Пьетро постепенно приняли оборот несколько иной – приветствия жены, дочерей и Лючии – их доброй и верной служанки – сделали своё дело и он, наконец, облегчённо вздохнул. Все были рядом – и Джованни, (Пьетро умилился, ему сейчас так и захотелось ласково назвать его Франческо («французик») – такое обращение к любимому сыну привёз он из своих поездок в любимые им французские земли), который  рассказывал, окружившим его сёстрам, что-то очень смешное, и Лючия, наблюдавшая за молодёжью со спокойной улыбкой, и жена Джованна, от которой он вдруг услышал тихие слова:

– О чём говорил с тобой так долго этот Альберти? О ночном приключении мне хорошо известно. Лючия рассказала мне об этом во всех подробностях. Но, может есть что-то, чего я не знаю? Меня в последнее время посещают печальные мысли…

– Как, и тебя тоже? – Пьетро воскликнул так громко, что стоящие рядом обернулись. Джованна же продолжала, никого не замечая:                                  – Вчера на исповеди отец Паоло меня как мог утешил, но откуда ему, такому молодому и неискушенному в этих вещах, знать дела семейные и, тем более, женские? Нет, решила я, сейчас нужно, понадеявшись на Господа (она осенила себя крестным знамением, Пьетро торопливо не преминул сделать то же), и самим прилагать усилия. Мне кажется, пришло время нашему Джованни помогать своему отцу в его делах. Это будет для него серьёзный шаг. Я говорила об этом вчера отцу Паоло, он с радостью, и, как показалось, с облегчением со мной согласился. Что скажешь, муж мой?                              – Ты всегда так правильно рассуждаешь, что мне порой становится не по себе. Конечно же, пример отца должен подействовать! Как же я сам об этом не подумал!

Мария значимо на него взглянула, а затем решительно произнесла:                  – Сделай так, чтобы сегодня вечером наш сын остался дома. Поговорим серьёзно. А сейчас пойдем, месса скоро начнётся. Нас много и нужно занять наши места заранее, чтобы никому не мешать. Дети, пора! Успокойтесь и ступайте следом за отцом…

Серьёзного разговора с сыном вечером не получилось и не могло получиться. Джованни, спокойно выслушав родителей, вдруг заявил, совершенно их этим поразив, что вскоре отправляется на войну. И просит у отца и матери прощения, благословения и содержания…. О грядущей войне с Перуджей слухи в городе ходили уже давно. Но последнее было так неожиданно, что и Пьетро, и Джованна не знали, что ответить. Ночь их была мучительной и бессонной. А уже через день их улыбающийся сын верхом на прекрасной лошади, в сопровождении уже знакомого нам силача Филиппо появился на центральной площади. Там он и прочие молодые люди – все его приятели по пирушкам и набегам на фруктовые сады – был благословлен падре Паоло и вся эта пёстрая, малочисленная армия отправилась прочь из города чтобы присоединиться к таким же ищущим приключений легкомысленным юношам из соседних городков… Когда затихла вдали их весёлая песня, Ассизи как-то сразу притих и загрустил. Словно горячую кровь выпустил городу какой-то неопытный врач, как больному, в том нисколько не нуждавшемуся… Оставалось только ожидать скорого возвращения этих весёлых, красивых и нарядных юношей из боя, где их души повсюду искала холодная сталь. Ожидать, дыша каким-то новым, прежде неведомым воздухом, обнаруживая в птичьем пении печальные и непонятные звуки, и наблюдая возникавшие то здесь, то там серые, прозрачные тени… А эти тревожные зарницы в небе? А эти вихри, кружащие желтоватую пыль на пустынных улицах? Тоска, тоска была на душе у Пьетро Бернардоне… Незаметно и навсегда опустились уголки его рта. Не было прежней радости по утрам, объятий он избегал, с сожалением замечая, что его Донна Пика (иногда он и многие их знакомые в шутку обращались так к Джованне в минуты задушевных бесед) отдалилась от него тоже. Всё больше времени уделяла она церкви, где одна или вместе с другими женщинами проводила часы в долгих молитвах. Молоденький отец Паоло, встречая Пьетро на улице, ласково ему улыбался, а Бернардоне в ответ, соблюдая приличия, снимал свою шляпу, кланялся и проходил мимо. Никаких вестей от Джованни они не имели, хотя некоторые семьи, проводившие своих сыновей на эту войну, иногда получали короткие послания. И не было в этих посланиях ничего  утешительного. Так прошло долгое, знойное лето, а на самом пороге осени произошло в Ассизи странное, даже по тем неспокойным временам, событие. Поздним вечером, когда вечерняя прохлада уже лилась в открытые узкие окна, на темной и опустевшей улице Синих Птах чьи-то любопытные женские глаза заметили двух, бредущих куда-то, оборванцев. Жителей города и в мирное время трудно было удивить нищетой, много этих несчастных обреталось вокруг, надеясь на милостыню или промышляя мелкими кражами. Сейчас же, когда совсем недалеко звенели мечи, десятки их ежедневно проникали в город. Эти двое именно так и выглядели. То, что было на них надето нельзя было назвать одеждой – сплошная рвань, обуви не было вовсе. Один был небольшого роста, выглядел совсем ослабевшим и, видимо, был здесь впервые. Щуря воспалённые глаза, он часто оглядывался, словно хотел запомнить дорогу назад. Ноги его были совсем разбиты и он с трудом поспевал за своим спутником. Тот же, рослый бородач, двигался более уверенно, хотя и небыстро. Ничего удивительного, казалось бы, не было в этой странной паре. Но, спрятавшейся за ставнями окна и наблюдавшей за ними неизвестной синьоре, удивиться всё-таки пришлось, ибо случилось нечто невообразимое. Остановившись под серого камня стеной уважаемого в городе дома Бернардоне, они постучали в чёрную от времени, дубовую дверь. Далее произошло и вовсе чудо – после недолгих переговоров вход приоткрылся и они вошли. Было слышно как загремели замки, ночь как-то сразу вступила в свои права и до самого утра ничего более не происходило на улице Синих Птах. Город быстро засыпал, лишь иногда можно было услышать женский смех, но вскоре смолк и он. Было очень тихо. Замечали ли вы, что тишина в городе никогда не бывает полной? Вот и сейчас, когда отлетели прочь дневные суетные мысли, стоит только прислушаться и можно различить тяжёлые вздохи матерей, вспоминающих своих далёких сыновей, и жён, ожидающих своих мужей в холодных, одиноких постелях. Седовласым отцам, мучимым бессонницей, чудились удары колокола, и вопрошалось ими, не погребальный ли это звон, и утешали они себя, что это кровь стучит в ушах. А может не кровь? Похоже, это и вправду настоящий стук в двери…  – Джованна! Проснись же, Джованна! Кто-то там есть…на улице!