Лесные суровежники

– Завтрема на первейное дело, – пошутила Супрядиха, – заширь дом пристроями, чтоб все подаренья уместить. Больно тесно у тебя стало…

Пека Жаровец чудо-печь в подарок поднёс. Уж такая стряпучая печка – всегда в ней чугунок с варевом-жаревом да хлеба пышные. Все рецепты, какие по миру ходят, ей известны, да ещё и новые блюда придумать может. Каждое кушанье – объедение, без пригару и перевару-недовару.

Лека Шилка холодильницу дивную подарила. Соленья в ней разные, варенья –?банок не счесть! Копчености тут же, колбас – тысячи сортов, все, какие у людей придуманы, рыба – какая хошь, деликатесы… Словом, всего вдоволь, и не перечислишь. Лека «список» приложила, шутейно Мирашу почитать наказала. А там три книги толстущие, каждая на восемьсот страниц, и все меленькими буковками исписаны.

Пека с Лекой поначалу не хотели такие дорогущие подарки нести, да болтливая Супрядиха упредила. Она, вишь, всех оббежала и растрещала сорокой, что лесовина нового насылают. «Непонятно чей ставничий, – испуганно говорила она. – Может, самых высоких властей». И лицо загадочное делала: дескать, я-то знаю, да не велели сказывать. Тут уж хошь не хошь, а чего получше и даровитей пришлось доставать.

Только Маха Огруха, кривопятая росомаха, с пустыми руками подошла. Да ещё в одёжке простенькой (тело-то у неё человеческое, точнее, как у верш и у лесовинов – впрочем, на глаз разница невеликая, – а вот голова у неё своя, росомашья), без украшений и?разукрасу, словно не на праздник пришла, а по делу заскочила.

Сама-то она всего-навсего у лесовина Свея в помощницах состоит, да только давно уже главенство себе прикогтила. Всю работу за лесовина исполняет и сама за всё про всё решает. И сейчас пришла по своей воле, захотелось ей на соседа глянуть, между равными властями зазнакомиться.

Мираш в честь торжества ликсиру, как водится, на стол выставил. Своих-то запасов у него ещё не завелось, однако Супрядиха выручила – принесла, сколь надобно. Да с запасом.

Такой это чудодейный напиток, что выпьешь его – и враз одурь на голову садится. И ладно бы всякие глупости да потешки на язык лезли, а то ведь с ликсиром этим лесовины будто владать собой перестают. У людей тоже, знаешь, такое снадобье имеется. Такое да не такое малость. У них ещё всякий раз порон организму случается.

Супрядиха вроде хозяйки, слышь-ка, себя поставила. И стол сама накрыла, и по рюмкам разлила. Где кушаньям стоять, сама решила. Да уж Мираш и не противится, во всём её слушается и совета спрашивает. И то верно, впервой ему довелось лесовинов на празднике привечать – откуда их нравы знать? А уж Уховёртка стол на славу накрыла, такие, знаешь, кушанья – уму помраченье.

Расселись гости по столу, Дорофей на самое почётное место, во главе стола, уселся. Супрядиха всех по старшинству на своё место определила, чтобы обиды да рассорки не случилось.

У лесовинов так заведено, что хозяин торжества первый тост произносит, сам себя хвалит и всяких там благ себе желает. Вовсе это нескладно у Мираша получилось, насилу слова нужные нашёл. Говорил, говорил да и запутался совсем, смутился ну и притянул к себе бокалыш. Так-то без всякой радости и выпил, неумело всё одно, потешно придерживая левой рукой рюмочное донышко.

– Наший он! – расцвела Супрядиха. – Теперь вижу: будет толк. Знатный лесовин получится, настоящий суровежник!

Тут и все чинно выпили. И пошёл, пошёл перебряк по столу.

Дорофей, как по старшинству водится, наставлять принялся.

– Ты не думай, вершик, что наше служение пустяшное, – сдаля начал он. – За лесом глаз да глаз нужен. Это раньше – вот раздолье было: леса, леса до самого неба. Мои земли куда шире были! А спокойней жилось. Я тебе так скажу: нонешние времена, можа, ещё труднее наших будут. Как человеки появились, так и пошла наука. Хватка у них особая, больно искусная. Не угадаешь, чего назавтра ждать.

– А что тут знать, – загудел Антип Летошник, – лесу от них один порон да бедство!

– Да уж, – промычал Кош Тухтырь (знатный лесовин, про него сказывают, что он ведает, где сокровища скучено лежат и клады всякие), – природа ихова известная: глотка шире брюха и никак их утробу несытую не удоволить.

– Оленей да лосей совсем не стало… – сокрушённо покачал головой Аноха Зелёнка (как узнал он, что в Суленгинские леса хозяин намечается, ну и угнал в свои владения маралов табунок да лосишек сколько-то пар…)

Пека Жаровец попытался заслонить всё-таки человеков:

– Польза от них тоже …

– Худо лесу, худо, – перебила его Супрядиха и затараторила: – Будто войной на нас идут. Верно Дорофей сказывает, скоро все живое сничтожут и леса вырубят. Ишь чего удумали: горы диамидом рвут. Цельны скалы порушают. И никак нам с имя не совладать. А энто всё законы такие. Не супротивничай, не обижай, не напужай, да ещё охраняй дненощно, всякую опаску отгоняй. Я вот чего скажу: менять надо закон, менять!

– Уймись! – строго прикрикнул Дорофей. – Ишь, трещотка!

Потом раздумчиво посмотрел на Мираша и говорит:

– Как от человеков лес оборонять, научим, само собой, не потаим. Только тебе надоть, чтоб у тебя во всём леску глаза и уши были.

Тут опять Супрядиха сунулась – а как её урезонишь, если у неё слова во рту набились, язык на свет толкают?

– Помощница тебе нужна, – хохотнула задорно и выпалила: – Меня бери, намах хозяйство наладим!

Мираш смутился.

– Мне обещали прислать, – спешно отмахнулся он. – Как только обсмотрюсь, в дела войду.

– Ну, дожидайся, дожидайся… – скривился Пека Жаровец и потянул с тарелки маринованный рыжик.

А Лека Шилка прыснула в ладошку и жалистно на Мираша посмотрела.

– Что же делать? – ещё лише смутился Мираш.

– Что делать, что делать… Дело обышное, – важно проворчал Дорофей. Он притянул неспешно к себе блюдо с жареным поросём, щедро полил пряной обливой, распробовал кусочек и, наконец, опять наставлять стал: – За зверями и птицами смотри да примечай… В схоронке токо, чтоб Сонька Прибириха не углядела. Если за какой живикой Сонька не придет, ту живику себе и забирай. Не сумлевайся.

И то верно, все лесовины себе эдак помощников выглядывают. Дело это, правда, не ахти какое верное, потому как выходит, что не по своему разумению или прихоти лесовин себе сподручника выбирает, а как случится и повезёт. Бывало, такие помощники попадались, что лесовины потом с горести теряются бесследно. Вон Свея давно уже никто не видел, даром что кривопятая Маха говорит, что хворый он… Неспроста всё случается, неспроста, своя тут глубота непостижимая. Известно, всё по тайности высшей решается. Такого уж не было, чтобы доброму лесовину худые помощники попадались. Хотя… путаница тоже случается.

А происходит это вот как. Заедят волки оленя, и освобождается оленья живика. Или сам волк на человечью пулю наскочит, и его живика выходит. Словом, всякая живика, которая земную жизнь завершила, лесовину в помощники годится. Скудельное тело, оно, вишь, громоздкое, толку в нём никакого, а живикой куда возможностей больше! Любая живика может способностями владеть, что и лесовины и верши.

Ну а по окончании каждой жизни Сонька Прибириха приходит. Так уж водится: попутчица она и утешительница. У неё назначение такое и обязанность: поддержать и успокоить живику, пока та осматривается, ну и проводница она, само собой. Без неё никак.

А тут вдруг нет её…

Ждёт живика Соньку, ждёт, а она не является и не является. Это и значит, что живике лесовать назначено. Тут уж надо лесовину поспешать, а то всякое может случиться: и сама живика заплутает, и кромешники задурить могут.

…– Только смотри, не вздумай выбирать, – наставлял Дорофей. Напустил на себя пьяничной важности, сурово на Мираша глянул. – Какая живика первая попадётся, ту и бери. А то кромешники долго не спрашивают, отчего не по нраву пришлось.

Кивнул Мираш головой, а сам думает: надо бы у верховных справиться, может, и обман какой. Всучить мне хотят абы кого, а там мне, как подобает, готовят…

– Ты, хозяичек, нас слухай, – просунулся Дубовик (такие у него усы длинные, что хоть за уши заворачивай). – Мы тоби зряшное гутарить не будем. То, шо ты хлебосольно нас привечаешь, дюже нас встраивает. И то нас встраивает, шо вершеством своим не кичишься.

Огладил Дорофей богатимую бороду и говорит:

– Ещё хочу совет тебе дать. Ты покуда не практикованный, к человекам не суйся. Судьбы ихнии не нашего ума дело. Наше – за лесом смотреть да зверюшек растить. С человеками свяжесся – век не развяжесся. Там, в верховьях, шибко не разбирают. Чуть что – зараз со свободой попрощаешься.

– И не говори, Дорофеюшка, – поддакнула Супрядиха, – хуже страха нет, как в человечью судьбу мешаться. А на нерозначников наскочишь…

– Про нерозначников и не поминай! – посуровел опять Дорофей и глянул на ключницу волчьим глазом. Да и спохватился тут же: – А что энто у нас певун молчит, отчего не радует? А ну выходь! Спой из старого что-нито, – и сам по сторонам зыркает, лесовинам знаки подаёт, чтобы таимничали, значит, не сболтнули лишнего.

Мираш приметил такую заминку, а виду не подал. Потом, думает, всё равно вызнаю. Стал вместе со всеми певуна слушать.

На серёдку Прохор Литавра вышел. Подбоченился эдак важно и затянул густым басом.

Голос у него и впрямь здорово певкий. Какую хошь песню на все лады может исполнить. Таким густым басом одарён, что если начёт по самому низу брать, то стёкла в окошке трепыхаются. И тут же может так высоко потянуть, как и малому дитяти недоступно.

Все притихли, на чудный голос дивуются, а ещё лише от слов жалистных вздыхают. Исполнил Прохор романс старинный «Я кроме Вас любил ещё другую», потом – «Безумен час», и далее всё такое потянул – душевное, лиричное и трагичное.

Лека Шилка потащила платок к глазам, и у Махи Огрухи слёзы по шёрстке закапали. А Супрядиха как развесёлая была, так с улыбой и слушала, разве умилилась чуть.

– Век бы слухала! – приговаривала она и ёрзала на стулке, оглядываясь по сторонам. – Великий талан! Великий!