В мире животных

В мире животных
Александр Павлович Зубков

По-видимому, это был сон: я вернулся в мир животных, и первым встретил меня Енот. Изредка он навещает меня и приносит что-либо из своего съестного; в свою очередь, я угощаю его, и мы втайне жалеем извращённые вкусы друг друга. Почти полностью я нахожусь под термитником; конечно, ты всегда будешь несколько чужим, иногда сфальшивишь в стройном хоре термитов. Сегодня я увидел девушку, она шла по траве босыми ногами и держала в руках утюг, и вскоре она исчезла. Шея у меня очень болит, но я снова и снова со стоном поворачиваю голову, чтобы увидеть блеск утюга, откатившегося в сторону.

Не знаю, зачем я вернулся. Мне было неплохо и там, где я был до этого. Но уже за много дней до решающего мгновения я понимал, что никуда не денусь и в назначенный час отправлюсь в путь. Неизбежность этого иногда пугала меня и заставляла в слепой ярости сжимать зубы. Иногда я храбрился – говорил себе, что я свободный человек и вполне могу остаться. Но даже тогда я чувствовал, что моё напускное бахвальство не стоит ломаного гроша.

Если меня спросят о причинах моего решения, ничего вразумительного я не отвечу. Причины эти лежат вне сферы слов. А в последнее время я кроме того ясно чувствую, как я уже сказал, предопределённость всего, что вершится на этом свете.

Скорее всего, это был сон. Да, именно так. И ведь не зря я употребил слово «вернуться». В сущности, я животное, зверек. И потому неудивительно, что вопреки здравому смыслу я двинулся в путь. А удерживало меня лишь одно человеческое свойство – инертность или консервативность. Человек, как известно, ко всему привыкает и очень неохотно и боязливо рвёт с прежним образом жизни. Что ж, убеждал я себя, привыкну и здесь. Так и случилось.

Это не произошло, конечно, легко и сразу. Первоначально меня одолевало гнетущее чувство растерянности и страха. Зачем я вернулся? – снова вопрошал я себя. Ведь однажды уже был исход – и неизбежный, как всегда – из этого мира. Стоит ли после этого вступать на прежний путь? И опять я принимал нелепую позу свободного духа и начинал даже вертеть в руках компас, как бы собираясь убраться восвояси. Когда компас разбился, я вздохнул и произнес перед собой какую-то сумбурную речь – не помню точно её содержания. Через два дня я с содроганием понял, что есть еще звёзды, и мой душевный покой на короткое время снова был нарушен. Ах, право, зачем на свете так много призрачных вещей, вуалирующих фаталистичность всего земного в ненужные и развращающие символы? Слава Богу, что со временем человек начинает относиться иронически к этим покровам. И теперь я со смехом взираю на глупую Полярную звезду, которая уже не пробуждает во мне никаких желаний.

Я благодарен Еноту, который первым встретил меня. Поначалу мы плохо понимали друг друга. Наверное, это оттого, что мы шли разными путями во время моего отсутствия. Он изменился, шерсть на груди стала иного оттенка, иной стала форма зубов, ушей. Да и я, наверное, претерпел какие-то необратимые метаморфозы. Каждый из нас, понятное дело, гордился своей новой сущностью, полагая её чем-то существенным и единственно верным. И когда прошли первые деликатные чувства встречи, мы почти только тем и занимались, что подтрунивали друг над другом, а иногда дело доходило и до почти злобных стычек. А ведь мы были с ним по-своему мудры и понимали нелепость всего этого. Однако же проклятый бес нетерпимости поминутно искушал нас.

Вторым сильным ощущением были проснувшиеся воспоминания. Когда серп луны медленно проходил свой путь между кронами деревьев, в туманных сумерках зазывали подруг соловьи, а ранним утром трава была в прохладных каплях росы и птицы подымали гвалт, приветствуя восходящее солнце я с изумлением говорил – Господи, ведь было так! – и эти нелепые тривиальные пробуждали в моей душе чувство щемящей тоски, от которой негде было укрыться. Впрочем, и это переживание, как и все сильные чувства, было непродолжительным. Вскоре я, как ни пытался, не мог уже понять, что же заставляло меня со слезами на глазах провожать взглядом крадущийся в небе месяц.

Итак – свершилось. Я вернулся, и пути назад, по-видимому, нет. Да и сколько же можно метаться? Высочайшая мудрость жизни – найти свой маленький уголок и тихо и спокойно встречать каждодневно светило, с благодарностью принимать отпущенные тебе провидением радости, переносить выпавшие на долю беды, состариться в этом уголке и тихо уйти под выдержанные и умеренные соболезнования нескольких близких существ.

Случилось так, что судьба свела меня с термитами. Я не роптал на неё. Термиты, так термиты, сказал я, и почувствовал даже что-то вроде гордости за своё спокойное отношение к происходящему. Термиты, конечно, имеют много недостатков – за всё время я не слышал ни одного слова из уст термитов, они объясняются мимикой и жестами. Научиться понимать их не так просто, путь к пониманию всегда труден, но это возможно, я убедился на собственном опыте. Можно даже найти величайшие достоинства и свои несомненные ценности в этом способе общения, увидеть подлинное величие в отличной от нашей морали, и желать слиться с их обществом. Конечно, вполне это невозможно, ты всегда будешь несколько чужим, иногда сфальшивишь в их стройном хоре. Не надо изображать из себя стопроцентного термита – всё-таки ты не совсем термит. Ты просто существо, уважающее и в пределах своих возможностей понимающее их, и на этом основании ожидать соответственного отношения к себе.

Иногда их поступки вызывают нечто вроде чувства недоумения. Один из них залез мне в ухо и вылез через нос, видимо проделав в моем мозгу ход. Я ничего ему не сказал, я замкнулся в собственной обиде и это было в общем-то неумно. Сейчас я думаю, что надо было объяснить ему напрямик, что своим поступком он, пожалуй, причинил мне вред. Я уверен, что он понял бы меня и сердечно извинился, пообещав впредь никогда не повторять подобного. Пожалуй, мы бы стали даже лучше относиться друг к другу. Но он пошёл своей дорогой, волоча подхваченную волосинку из моего носа, а я только с молчаливым укором глядел ему вслед. Кто знает, может быть и я, сам того не желая, обижаю их. Ведь достаточно мне двинуться, и это может стоить и жизни любому из них.

Они соорудили на моем животе свой термитник. Постепенно он разросся и поглотил мои ноги. Я попросил на летнее время оставить голову на воздухе, так что имею возможность ежедневно любоваться живописными окрестностями и вечно меняющимися картинами в небе. От меня им нужно только одно – мое тепло, я так предполагаю. Этого конечно нельзя утверждать со всей определенностью, я не вижу, что происходит внутри, да я и не слишком задаюсь подобным вопросом. Я полезен их обществу, и они платят мне тем, что кормят и поят меня. В науке это называется симбиоз или хозрасчёт. Грубые слова. Я бы назвал это союзом или содружеством. Что касается симбиоза, то я, честное слово, был бы несчастен, если бы мой хлеб мне доставался даром.

Иногда меня навещает Енот. Он приносит мне каких-нибудь лакомств, но чаще всего это лакомства на его взгляд. В свою очередь я предлагаю ему часть своих блюд, и тоже довольно часто невпопад. Из деликатности и скрытности мы не подаём виду, что ожидали другого и втайне жалеем извращённые вкусы друг друга. Но, по-видимому, есть много хорошего и в таком общении, и нет-нет, да и вспыхнет искорка настоящего дружеского чувства, и мы в молчании следим за неровным полётом бабочки или величавым шествием навозных жуков.

Я наблюдаю жизнь зверей во всей её первозданной непосредственности. У них свои радости и несчастья, любовь и голод, победы и поражения. Не далее, как вчера старая гадюка поведала мне о своей несчастной любви. Не буду занимать ваше внимание подробностями этой трогательной истории, скажу только, что я был растроган до слёз чистотой проявленных этим животным чувств и мудростью, с которой оно отнеслось к печальному исходу своей страсти. Я говорю – гадюка, она, на самом деле это был самец, мужчина, ибо только мужчина, по-моему, может чувствовать столь сильно и возвышено, в то время как женщина в любви – либо раба, либо злодейка, либо изменница. Видимо, отлично понимал это и сей достойный представитель пресмыкающихся, иначе я не могу истолковать то грустное дрожание его раздвоенного языка, когда он, израненный в боях, которыми изобиловала его нелегкая жизнь, медленно уполз на север, надеясь найти смерть во льдах и холодном мраке.

Я столь долгое время нахожусь уже здесь, что меня не удивляет храбрость зайцев и изящество медведей, благородство червей и добродушие лис, тонкий ум куропаток и добрый юмор диких свиней. От дождей и солнца кожа моя огрубела, и я думаю, что к следующему лету лицо моё покроется шерстью. Я нашёл свой уголок и как нелепый сон вспоминаю кишащие людьми города.

Сегодня в размеренное течение моей жизни ворвалось одно событие, которое я сам пока еще не могу истолковать.

Я увидел девушку, она шла по траве босыми ногами и держала в руках утюг. Девушка эта была само совершенство, я не возьмусь описать обыкновенными человеческими словами её лицо и фигуру. Тем более глупой была бы попытка подобрать определение тому, что светилось в её глазах. Только Всевышний языком плоти и духа мог свой недоступные нам идеи, создав это прекрасное существо. И только истинному художнику дано приблизиться к этой тайне и чуду – приблизиться, но не постигнуть.

Вывернув голову так, что заболела шея, я провожал её взглядом. Она прошла совсем рядом, и я, глупое и ничтожное создание, облепленное термитами, с мозгом, вытекающим из отверстия в носу, не смог удержаться и заговорил с ней.

–Девушка, – хрипло и торопливо проговорил я, – где вы достали утюг? Не могли бы дать мне его на время?

Она с улыбкой протянула мне этот утюг, и так руки у меня в термитнике, я схватил его ручку зубами. Она пошла своей неведомой дорогой, а я с утюгом в зубах застонал от горя. Я выпустил утюг и обжегся, потому что он был горячий.

–Девушка! – крикнул я. – Когда же я верну вам утюг?

Но она с улыбкой погрозила мне пальцем, и сказала:

–Мне не нужен утюг, – и продолжила свой путь, и вскоре исчезла.

Если очень сильно вывернуть шею, то краем глаза я могу заметить блеск утюга, откатившегося в сторону. Сейчас вечер, и шея у меня очень болит, но я снова и снова со стоном поворачиваю голову.

Что будет завтра? О том знает только Господь Бог.