Доказательство существования

Тяжесть во мне не уходила, нарастала, мелькнула мысль – в аптеке надо было взять валидол. Вот дойду до своего дома, и там умру; символическая смерть.

И вот по той улочке я прошел, видел школу, которая теперь умерла, стала школой для умственно отсталых. Поворот у мелиоративного училища, большие деревья.

А справа начинается стадион – вернее поле, стадионом его и не назовешь, нет трибун, большая площадка с выгоревшей вытоптанной травой, по краям окаймленной дорожками – такими же грунтовыми. Я вспомнил, как мы однажды с отцом возвращались домой, шли с какого-то сеанса, мне было лет пять-шесть, а отцу не было и тридцати, и он был большой и очень красивый. И мне почему-то захотелось показать ему свою значительность, я сказал, что маленький человек – вот как я, бегает быстрее взрослого, и может запросто обогнать его. Отец возразил: «Это не так. Вот давай побежим по дорожке.» Мы пересекли дорогу, встали рядом, затем отец скомандовал: «Пошли!». И мы побежали; отец легко оторвался от меня. Затем он остановился и засмеялся: «Вот как!». А я стоял и молчал.

Вот и дом, мой старый дом, я надел темные очки пошел налево вдоль забора. Дом-то ведь тот же! Когда-то мы с мальчишками, да и вся округа называли его – «белый дом». Огромные тополя, старые, а ведь их сажали на моих глазах, высажены по периметру двора, и старый сад выкорчеван, пустое пространство виднеется в глубине. А во дворе я краем глаза увидел семейство Ташу; дядя Миша, адыгеец, водитель машины ЗИС, пьяненький, размахивал руками, толстая тетя Шура ругала его. Дядя Миша тогда, давно, останавливал меня и обнимал за плечи, и мы улыбались. А вот прошла по двору тетя Нина, когда-то сварившая постный борщ, и накормившая меня, оставшегося совершенно один – мама и Вера уехали в дом отдыха, а я ждал известия, что пора ехать поступать в интернат. А вот идет Марфа Петровна, к ней как-то приехали на лето в гости две девочки из Луганска, одна из них была прекрасной. Марфа Петровна о чём-то заговорила с Ниной, они смеялись. Бог мой! И люди эти еще живы и даже мало изменились; а ведь последний раз я был в этом доме, наверное, лет десять назад.

Я сел на скамейку, которая была у входа в клуб.

Здесь дом сравнительно далеко, меня не узнают со двора, и видно хорошо.

И тут другие воспоминания приходят ко мне. Как мы с мальчишками (мне лет пять) сделали подарок – коробка из-под обуви, перевязанная веревкой. И вот, в темное время, мы вынесли эту коробку на шоссе, проходящее мимо. Сами спрятались здесь, за этими скамейками. Машины в это время проходили очень редко; вот и одна из них, грузовик. Водитель заметил коробку, остановился, подошел к ней и стал развязывать узел. И только он развязал, как на него из темноты полетели камни. Он, изрыгая проклятия, бросился к входу в клуб, но мы обежали здание и скрылись в темном саду.

А вот другая история. Я играл в винограднике, примыкавшем к нашему дому. Через дорогу шел ряд одноэтажных домов. В одном из них затеяли празднование, выставили столы во двор, расселись, выпивали. Очень сильно кричали, хохотали. Я почему-то прилег возле виноградника, долго смотрел, а потом стал бросать туда камни. Как только раздался звон разбитой посуды, вышли два здоровенных мужика, осмотрелись, заметили меня, и побежали. Я бросился убегать через виноградник – нагибаясь над проволоками, привязанными к столбам; я нагибался, и вот уже надо снова и снова нагибаться. Я слышал, как ругаются мужики, и так же нагибаются снова и снова, и бегут; сердце моё колотилось. Но вдруг они отстали, я бежал уже один, и выбежал к дальней оконечности клуба. Там я встал и долго стоял, весь мокрый, дыхание ужасное. А потом я тихонько пошёл домой. Мне казалось, что гнавшиеся за мной, если они разглядели меня, сейчас же пойдут к нам и расскажут обо всем. Но мама и папа ни о чем подобном не говорили, жизнь продолжалась и дальше, подошел вечер текущего дня, а затем настала ночь.

Я осматриваю клуб. На стене клуба – металлическая пристройка, она как будто лестница, поднимающаяся к двери комнаты киномеханика, когда начинался киносеанс, в этой будке киномеханик ставил музыку: «А дорога серою лентою вьется», «Море встает за волной волна». Музыка звучала громко, созывались все желающие посмотреть фильм, два наших окна выходили прямо на эту металлическую лестницу. Клуб длинный, выкрашен белой краской; на другом его конце – вход. Там когда-то в стародавние времена была столовая, мы с отцом иногда ходили туда обедать, и приходили люди в спецовках. Потом эту столовую закрыли, на ее месте сделали библиотеку. Была выстроена новая столовая, за садом; я после второго класса часто отправлялся туда обедать, ходил один, мама и отец были на работе. Там кормили вкусно, котлета, а иногда – шницель, который был подороже, но и повкуснее. Потом я возвращался домой, прячась от жаркого солнца под деревьями сада. Это было летом, у меня были книжки – «Робинзон Крузо» и «История СССР»; я запомнил, как казнили Степана Разина.

На месте сада – пустота, сад выкорчеван, и я горячо упрашивал кого-то: посадите сад заново, и я вам прощу!

Во двор наш зайти я боялся, мне было дурно; зайду в другой раз, сказал я себе, когда буду в форме. А сейчас еле на ногах стою. Но к Валере надо бы зайти; но и этого я боялся.

Пошел к опытной станции, украдкой заглянув в наш дворик; ведь все то же!

Зайти к Валере я все же рискнул, пересилил свою слабость. Долго никто не выходил, лаяла собака, мелькнул в окнах кто-то, стало неудобно. Потом вышла женщина, немного похожая на армянку, оказалось – жена Алеши, младшего брата Валеры. Валера, сказала она, живет в Кабардинке. Показался отец Валеры, посмотрел в мою сторону, что-то похожее на смущенную и немного виноватую улыбку промелькнуло на его лице. Седой, полуголый, с брюхом; пошел во двор. И я так же посмотрел на него.

Вот так, не увидел я Валеру, а был оказывается рядом с ним, в Геленджике. И от этого тоска моя усилилась; я хотел, пожалуй, больше чем Игоря, повидать Валеру. Но после разговора, когда надо было говорить четко, вежливо, с улыбкой, мне полегчало физически.

35

Я пошел по направлению к перекрестку и спустился к Ерику. Двое сидели с бутылкой. Сильное ностальгическое чувство охватило меня: Ерик постарел, зарос ряской. И я понимал – да, кануло все в лету, никогда уже не будет. Отзвенели наши детские голоса, и другие дети уже никогда не искупаются в Ерике. Я видел всю эту низину со старой точки зрения; вдали – отделение, дальний лес, в который теперь мы ходили гулять с Анной, и – Гидрострой.

Вот так, Валера потерян. Если бы увидеть, что новые мальчишки купаются в Ерике, но нет, это невозможно. И опять я думал о поседевшей маме.

Потом пошел пешком на Гидрострой, мимо ДСУ, где когда-то купались с отцом под открытым душем, мимо бани, в которой мылись всю ту жизнь. И Гидрострой ведь мне уже родной; я посмотрел на библиотеку, стало жаль, что в этот приезд я не был там. Потом ткнулся к отцу, заперто. Пошел мимо играющих в домино на их скамейке, и меня окликнул его знакомый и сосед, плотный, седой, курчавый.

Оказалось, что отец пьет пятые сутки, не вышел на работу, небритый, опустившийся, в ответ на замечание сказал: «Все, я пропал, не могу бросить».

Сосед говорил горячо:

–Его надо на лечение, и не на три месяца, а на два года, пропадает человек. Вы узнайте, как это делается, в милиции. Я не от зла говорю, или от чего, а чтобы спасти его.

Тоска моя усилилась до невозможных размеров.

–Что-то надо делать, – сказал я. – Но что? Может посоветоваться с Марией Яковлевной (вторая жена отца, с которой он тоже развелся).

–Да, она в общежитии убирается с 8 до 10 утра. Посоветуйтесь.

–Да, что-то делать надо.

Мария Яковлевна говорила: не могу я с ним мучиться, знаю, есть у него гараж, у меня – деньги на машину, жили бы хорошо. Но если бы он не пил, или пил как люди!

И еще сосед сказал:

–Ты бы хоть дочку прописал, а то помрешь, и квартира пропадет.

А он обижается.

Я пошел домой, в тревоге. По дороге еще увидел мужчину, как будто знакомого, пьяный, шатается. Прошел мимо и вспомнил – вместе работали десять лет назад, в аэропорту, его звали Саша. И стало еще тоскливее: люди гробят себя.

Что делать? Пришел домой и рассказал обо всем маме, та отнеслась довольно спокойно. И я как-то стал успокаиваться. Выкарабкается, подумалось. Уже лет пятнадцать он вот так, и всё же на грани держится. Лечение? Милиция? Как-то нереально, да и дико.

Потом однажды с Верой зашли вечерком к отцу, он уже выходил из запоя, сидел пока еще деревянный, дубовый. Мама говорила, что видела, как он ходил, видимо к Марии Яковлевне. Он сидел с маленьким красными глазками, в глазках слезы.

–Я слышал, как ты стучал. Понимаешь, забурился тут. Виноват я, конечно. Виноват.

Мы сказали:

–Отдыхай.

Мы ушли. Было грустновато, и маленькая временная радость: пока что трезв. И надежда, впрочем, очевидно, обреченная – а вдруг совсем бросит?

36

Как-то вечером был у Игоря с Ирой, пили домашнее крепленое вино. Закуски почти никакой; я, видимо, хотел напиться; ударило в голову. Много говорил, даже, пожалуй, лишнего, вдруг захотелось высказать… почти все. Я рассказал о тоске в Пашковке; сказал, желая польстить Игорю (давайте говорить друг другу комплименты): «Игорь работает простым монтажником, но он интереснее меня». И так далее. Потом где-то на улице мы еще допивали домашний же спирт. Поездка на такси, глупый пьяный разговор с водителем, хвастовство, дал ему десять рублей. На следующий день муки похмелья и стыда, ностальгию из меня всю вышибло напрочь, жаль было, что испорчены последние дни.

В пятницу мы с Анечкой и Верой в последний раз были на пляже, на Старой Кубани, почти до захода солнца. Длинные тени; золотой свет; овчарка купалась: Киса.

В субботу утром зашел к отцу; дверь была открыта – она всегда приоткрыта. Пусто; я посидел в его беленькой, прибранной нынче, комнате, и написал записку.

Вечером мы с Верой пришли, и радовались – отец был совершенно трезв.

–А я сегодня все постирал, – рассказывал он, – а потом лег поспать, но толком не удалось. Какая-то одна худая муха залетела в комнату, и летала, и я все никак не мог поймать. Худая муха. Жирную муху легко поймать, а худую никак не поймаешь. А поймаешь, сожмешь кулак, чтобы раздавить ее, ан нет. Открыл – а она снова вылетела и жужжит, проклятая.

Мы смотрели фильм «Первая любовь».

–Он тут ее плеткой хлестнуть должен, – говорил отец.

И когда момент настал, сказал:

–Ну, вот, я же помню! А вы вот мне говорите!

Темно уже, стали прощаться, он насыпал мне орехов.

–Ну, ты уж постарайся тут. Налаживай жизнь. Бросай это дело, – сказал я.

–Да я и сам понимаю, – говорил он, посмеиваясь. – Пора браться за ум! Да, брошу я, честное слово.

Был он веселый, нормальный человек.