Улыбки уличных Джоконд

– Левина! Зина!

Зина обернулась на оклик и удивленно заморгала.

– Катя!

Из-под широкополой синей шляпы на Зину весело, но при этом, казалось, смущенно смотрели знакомые с гимназических времен ярко-зеленые глаза Кати Герус, самой бойкой девочки на всем их курсе.

– Тебя каким ветром к нам занесло? – Катя обвела бумажным веером Знаменскую площадь.

– Я с рынка. А ты в церкви была?

– Конечно, – прыснула Катерина. – Где ж еще!

Она взяла Зину под локоть и направила вверх по проспекту.

– Ну рассказывай, где ты, чем занимаешься? Замужем? Или нет, подожди, давай где-нибудь сядем, слопаем по пирожному. Точно! Пойдем-ка к «Пассажу», там в «Квисисане» вполне себе прилично и цены не дерут!

По поводу цен у Зины возражений не возникло, но вот репутация у нового ресторана была, мягко говоря, не очень.

Увидев смятение на лице подруги, Катя снова расхохоталась и потянула Зину за руку:

– Идем! Вертеп там начинается за пару часов до полуночи, а днем все вполне себе комильфо! – И опять залилась ямскими[2 - Ямской (устар.) – связанный с Ямским приказом, службой доставки пассажиров и грузов.] колокольчиками.

Весело щебеча, они направились в сторону Фонтанки по затененной стороне Невского. Улыбнулись суровому городовому на Аничковом мосту, отчего тот начал вдруг подкручивать знатные усы – видно, прятал ответную неуставную улыбку, полюбовались собственным отражением в богатых витринах Елисеевского гастронома и, слегка разрумянившиеся от ходьбы в гору, наконец-то скрылись за стеклянными дверьми ресторана.

Вернее, сам ресторан по дневному времени еще не работал, из трех занимаемых этажей открыта была только буфетная на первом. Девушки уселись в огороженную кабинку, заказали кофе, сливок и пирожных и принялись, как это водится у молоденьких и очень хорошеньких барышень, болтать обо всем на свете, поминутно меняя темы и время от времени звонко смеясь. Благо, что по раннему по ресторанным меркам часу посетителей не было, пенять на их поведение было некому, и лишь у буфета сидел молодой человек довольно богемного вида с болезненно-бледным, почти белым, лицом. Он время от времени требовал новую рюмку перцовой настойки, осушал ее одним глотком и сочно хрустел солеными рыжиками, стоящими прямо на буфетной стойке. С каждой порцией огненного напитка в лицо его возвращалась краска, а глаза все больше блестели от просыпающейся в них жизни.

Вдоволь наговорившись о своих гимназических буднях, прежних подружках, учителях и отсмеявшись былым курьезам и проказам, перешли к обсуждению дел нынешних.

– Катя, ну что, ты где сейчас? Чем живешь? Как мама?

Катя легонько стукнула подругу по руке веером:

– После про меня. Сперва ты хвались.

– Так у меня все довольно просто: служу горничной в доме на Мойке у одного хорошего человека, офицера…

– Служишь? Ты? А как же Смольный?

– Вот так. Папа неудачно вложил капитал, лишился почти всего. Хотели выдать меня замуж, но я взбунтовалась. Сперва нанялась в гувернантки к Долматовым, из дома съехала, но… Не сработалась. Младший Долматов… В общем…

– Ладно, не рассказывай. Все понятно.

– Да нет, все не так. То есть не совсем так. Он сначала смотрел, бесстыдно так. Потом начал подкарауливать. А когда я ему пощечину влепила, он папеньке нажаловался, что я у него «Брегет» украла.

– Зря отказала. У них денег что листьев по осени в Юсуповском саду. Жениться бы не стал, но обеспечил бы до старости. Выгнали?

– Я сама ушла. Только сперва в полицию заявила.

– На Долматова? И что ж полиция? Неужто тебе поверила больше?

– Поверила. Вернее, поверил. Один. Он за день часы у ростовщика нашел и Долматову-старшему предъявил. А потом сказал, что ищет горничную.

Зина улыбнулась, опустила глаза. Катя с трудом сдержала ответную улыбку, покачала головой:

– Из гувернанток в горничные. И что новый работодатель? Рыцарь? Молод, хорош собой, честен и благороден, неприличных предложений спасенной девице не делал? Или она ему? – Зина покраснела, а Катя снова расхохоталась. – Ай ты скромница! Женат?

– Нет, – тихо пробормотала Зина.

– Так чего ж ты теряешься? Раз на Мойке квартирует, стало быть, не бедствует. Смотри, упустишь – наплачешься потом. Близок будет локоток, да зубок короток. А женишь его на себе – и сама будешь горничных нанимать. Только таких хорошеньких не бери, – снова залилась смехом Катерина. Бедная Зина уже и не рада была встрече. Катя как будто прочла ее мысли, только, вложенные в Катины уста, звучали они как-то нехорошо и даже пошло. – Как звать-то хозяина?

– Кос… – начала было Зина, но тут же осеклась и поправилась: – Константин Павлович.

Катя серьезно, прищурившись, посмотрела на подругу детства и вдруг снова показала белые и ровные зубы, растянув губы в улыбке.

– Ах вот как… Значит, Костя… – протянула она, весело глядя на Зину, и довольно кивнула. – Вижу, учить-то тебя не надо. А ведь какой скромницей была.

– Перестань, пожалуйста, – уже со слезами в голосе попросила Зина, не решаясь поднять глаза, боясь, что проницательная Катя прочтет в них еще что-нибудь сокровенное. Но та и сама уже поняла, что перегнула палку, и погладила дрожащую руку подруги.

– Прости. Просто хочется, чтоб у тебя все лучше в жизни вышло, чем… Чем это бывает.

Зина промокнула глаза и благодарно улыбнулась:

– Теперь ты. Рассказывай. Про маму, про себя, все-все.

Катя достала из сумочки коробочку с пахитосками, вложила одну в белый костяной мундштук, дождалась от официанта огня, сделала глубокую затяжку и выдохнула белое ароматное облачко в сторону Зины. Та рассмеялась, разгоняя ладошкой дым, на несколько мгновений скрывший от нее лицо собеседницы. А когда пелена рассеялась, на нее смотрела уже не Катя Герус, двадцатилетняя красавица и хохотунья, а взрослая женщина с грустными и усталыми глазами. Зину так поразила эта мгновенная метаморфоза, что она, забывшись, так и замерла с поднятой рукой. Катя молча курила, время от времени смахивая отгоревший столбик табака в синюю фарфоровую пепельницу, щурилась и глядела на Зину, будто решая, стоит ли продолжать беседу. Наконец, докурив, она нерешительно постучала уже пустым мундштуком по жестянке с пахитосками, коротко кашлянула в кулачок и хрипло выдавила:

– Мама умерла… В первое же лето после гимназии… Туберкулез. – На глазах Зины снова заблестели слезы. Катя бросила мундштук на стол, решительно сцепила в замок руки и продолжила: – И я осталась одна с… отчимом… Человек!

Рядом мгновенно возник официант.

– Рюмку можжевеловой!

Розовеющий – вернее, уже почти пунцовый – молодой человек у стойки заинтересованно посмотрел в их сторону, не донеся до рта вилку с очередной грибной шляпкой.

Лихо опрокинув в себя рюмку, Катерина на миг задержала дыхание, закрыв глаза и приложив к груди руку, но тут же продолжила:

– Кстати, знаешь, почему ресторан так называется – «Квисисана»? По-итальянски «qui si sana» значит «здесь здорово». Видишь, – она кивнула в сторону буфета, – сидит, здоровье поправляет.

– Ты что, итальянский выучила?

– С моей профессией на каких только наречиях не научишься, – хмуро хмыкнула Катя, снова закурила и продолжила: – Поначалу-то он сама любезность был… Вместе со мной по маме слезы лил, у кровати моей сидел, по плечу гладил, чтоб успокоилась и уснула… А потом начал не только по плечу гладить… – Она поменяла пахитоску, официант опять угодливо чиркнул спичкой. – А потом как-то вечером, месяца еще не прошло после похорон, пришел ко мне в спальню, запер дверь… Я как одеревенела… Даже не оцарапала его ни разу… Просто слезы лились по щекам, и все плыло перед глазами… То ли из-за слез, то ли разум какой-то барьер пытался поставить… Он попыхтел-попыхтел… Потом что-то говорил про то, как заживем, как в Париж уедем, где нас никто не знает… А я лежала и думала: «Вот он уйдет, а я плафон от керосинки разобью и полосну себя по горлу»…

Катя в очередной раз снарядила мундштук.

– Только шаги его стихли, я схватилась за лампу… А она же раскаленная… Видишь, до сих пор отметина, – протянула она Зине повернутую кверху правую руку со следами давно заживших волдырей на ладони. – И я как пробудилась… Сначала выла долго, громко… Ору, а сама думаю – чего слуги не беспокоятся, не прибежал еще никто… Потом уже узнала, что он всех в ту ночь отпустил… А как слезы закончились и в горле только сип остался, так и решила, что не буду я руки на себя накладывать… Больно вольно для него – в нашем доме барином одному жить… Неделю готовилась: вещи собирала, деньги потихоньку у него из стола таскала, к аптекарю наведалась… Его каждую ночь терпела, он, скотина, ни разу не пропустил… В последнюю ночь подлила ему сонных капель в херес… Правда, прежде чем они подействовали, пришлось еще раз губы покусать… А когда он захрапел у себя, выгребла все, что за неделю не стащила, запалила дом с четырех углов теми самыми лампами, одна из которых меня от греха смертного уберегла, и ушла с узелком и со шкатулкой с мамиными подарками.

Зина ахнула и испуганно прикрыла рот: