Кнайпхофская феерия

«Студент Ансельм думал: «Конечно, это не что иное, как вечерний ветер, но только он сегодня что-то изъясняется в очень понятных выражениях». Но в это мгновение раздался над его головой как будто трезвон ясных хрустальных колокольчиков; он посмотрел наверх и увидел трех блестящих зеленым золотом змеек, которые обвились вокруг ветвей и вытянули свои головки к заходящему солнцу. И снова послышались шепот, и лепет, и те же слова, и змейки скользили и вились кверху и книзу сквозь листья и ветви; и, когда они так быстро двигались, казалось, что куст сыплет тысячи изумрудных искр чрез свои темные листья. «Это заходящее солнце так играет в кусте», – подумал студент Ансельм; но вот снова зазвенели колокольчики, и Ансельм увидел, что одна змейка протянула свою головку прямо к нему. Как будто электрический удар прошел по всем его членам, он затрепетал в глубине души, неподвижно вперил взоры вверх, и два чудных темно-голубых глаза смотрели на него с невыразимым влечением, и неведомое доселе чувство высочайшего блаженства и глубочайшей скорби как бы силилось разорвать его грудь. И когда он, полный горячего желания, все смотрел в эти чудные глаза, сильнее зазвучали в грациозных аккордах хрустальные колокольчики, а искрящиеся изумруды посыпались на него и обвили его сверкающими золотыми нитями, порхая и играя вокруг него тысячами огоньков. Куст зашевелился и сказал: «Ты лежал в моей тени, мой аромат обвевал тебя, но ты не понимал меня. Аромат – это моя речь, когда любовь воспламеняет меня». Вечерний ветерок пролетел мимо и шепнул: «Я веял около головы твоей, но ты не понимал меня; веяние есть моя речь, когда любовь воспламеняет меня». Солнечные лучи пробились сквозь облака, и сияние их будто горело в словах: «Я обливаю тебя горящим золотом, но ты не понимал меня; жар – моя речь, когда любовь меня воспламеняет». ЭТА Гофман. «Золотой горшок».

Знаменитый сюжет Гофмана помещён им в город Дрезден, но общеизвестна нелюбовь писателя к своему родному городу (он нигде не упоминает его полным именем, только «город К»), поэтому стоит задаться вопросом: когда сам Гофман был студентом, где он мог видеть подобных змеек? В Кёнигсберге?

Как ни удивительно, это место сохранилось до сегодняшних дней. И рядом тоже течёт река, и совсем недавно там рос куст бузины…

Восточная стена Кафедрального собора имеет странный орнамент, зигзаги зелёного кирпича среди красной стены. Эта стена была обращена к зданию старой Альбертины, университета, где Гофман учился на юриста. И если попытаться передать словами, что изображено на восточной стене собора, то… «зелёные змейки». Точнее не придумаешь.

Откуда на стене змейки? Куда ползут? Почему орнамент не закончен, и находится только внутри заложенных арок?

«Все замолкло, и Ансельм видел, как три змейки, сверкая и отсвечивая, проскользнули по траве к потоку; шурша и шелестя, бросились они в Эльбу, и над волнами, где они исчезли, с треском поднялся зеленый огонек, сделал дугу по направлению к городу и разлетелся».

Скелеты забытых предков

Это произошло летом 2008 года, чуть ли не на наших с вами глазах. Рыли на острове возле Кафедрального собора канаву (прокладывали кабель к будущему общественному туалету), и под старой кнайпхофской мостовой наткнулись на мандигулы, кости древнего захоронения XIV – XV века.

Там были найдены останки человек пятнадцати обычных людей и одного необычного. Необычный был похоронен в домовине, выдолбленной из цельного куска дерева.

Московские археологи раскапывали мандигулы несколько недель, откачивая помпой грунтовые воды. Просеянный грунт они выбрасывали наверх, в эдакий бруствер. Вокруг раскопа весь день похаживал Володя Тыквенный, ночующий на острове в жёлтом строительном вагончике. Володя то просто ходил и глядел вокруг со скорбным видом, то неспешно ковырялся в бруствере. Найдёт что-то, раз! – и в карман! Опять походит, опять ковырнёт кучу земли, найдёт, раз! – и в карман. Изредка он заглядывал в раскоп и при виде цельнодолбленой домовины шептал себе под нос: «Предок! Вот и откопали мы тебя!» – или что-то в таком роде. Потом опять найдёт в земле какой-нибудь гвоздик, всхлипнет, и – раз! – в карман. Так весь божий день и ковырялся.

Наконец, москвичи не выдержали и в грубо-вежливой форме ему заявили:

– Эй, мужик! Иди-ка ты отсюда! А что нашёл, нам отдай. Давай, давай, не твоё это!

Володя опешил. Потом растопырил руки, налился красной краской, и в ответ заявил:

– Вы!.. Да вы сейчас у меня быстро кирки побросаете и к себе обратно в Москву укатите, понятно?!!

Затем сплюнул с достоинством и ушёл в свою каптёрку.

Теперь уже археологи опешили.

Вечером они осторожно спросили у Володи Колокольного, дежурного художника-чинчганчгука:

– Кто это был?

– Это? Это Володя, сторож. С ним лучше не связываться… – ответил им Колокольный.

Они и не стали.

А гвоздик Володя мне потом показывал. Хороший, кованый четырёхгранный кёнигсбергский гвоздик.

Останки из захоронения и выдолбленный гроб археологи сдали в местный краеведческий музей. У них в Москве для наших мертвяков места нет, им самим, живым, в Москве тесно.

Свая и крот

– Здесь кротов не бывает, – сказал Данила однажды, – разве что бобры. Да и их не бывает тоже, – и открыл этой фразой страницу «Дневника метареалиста» на том самом месте, где вкратце описаны обитатели Кнайпхофа.

Действительно, крот на Кнайпхофе – существо более невероятное, чем русалка, облетающая окрестности лаокооновским способом, свивая и развивая хвостовое кольцо. Все мы знаем Главную русалку Кнайпхофа, однокольцовую Виену, что трубит в призывной рожок, который отличается от сигнального ласковой интонацией да той хрипотцой в окончании фразы, которая на морячков действует магически: «на базу!» – и никто не знает кротов. Да и откуда им взяться на острове, состоящем сплошняком из свайного поля 600-летней давности, где вместо почвы – сибирская лиственница и морёный дуб? Вы же ничего не слышали про кротов Венеции, правда?

Когда строители лет пять назад копали яму возле присоборного туалета, они выдернули экскаватором из недр Кнайпхофа восемь лиственных свай. Вечером их вывезли на свалку, а одну Володя Тыквенный загодя припрятал возле своей беседки с далекоидущими хозяйственными целями. И всё лето его друзья-художники собирались и закусывали возле беседки, прикинувшейся жёлтым строительным вагончиком, рассматривали сваю, качали головами и испытывали на прочность хозяйственные намерения Володи, говоря эпическим языком:

– Зачем тебе столь грязная и сырая свая? Дерево у неё не деловое (Володя, меж нами говоря, был рукастым деревянщиком, мастерил из дерев всякую удивительную всячь), ты даже не сможешь её никуда применить, она уже почти окаменела, смотри!

Володя смотрел, курил, кряхтел. А в конце лета, когда свая подсохла и треснула по волокну, обнажив серое непригодное для деловых отношений нутро, – в конце лета Володя Тыквенный сдался.

– Ладно! – сказал он, решительно бычкуя цыгарку, которая тлела почти всё лето на протяжении последних двух абзацев. – Мне вся такая дура не нужна, хватит и маленького кусочка!

Ещё два вечера друзья-художники обсуждали, кому какой кусок достанется и что он будет с ним делать в полутьме своей мастерской сообразно твёрдости характера и художественным наклонностям. Одну долю застолбил Сахей-Сан, другую Колай, третью и четвёртую мысленно забрали себе Борман и Володя Колокольный.

Про твёрдость характера я упомянул не зря, так как пилил эту сваю Володя две недели.

Сначала он сломал об неё старую бензопилу «Дружба».

Затем он сломал об неё новую бензопилу «Дружба», купленную взамен старой.

Затем он порвал об эту трёхметровую сваю две цепи немецкой бензопилы «Штихл», которая сама выжила, а цепи – нет. Распил вызвал нездоровый экскурсионный поток во двор дома Володи Тыквенного: под видом Срочных Важных Дел к Володе приезжали друзья и наблюдали встречу мототехники и морёного дерева, разбавляя происходящее историями типа «А вот мой тесть однажды за вечер напилил сарай дров. Правда, дрова были современные…».

Затем из Германии была привезена супертвёрдая суперцепь; либо Конрад Карлович обнаружил в манускрипте Вельвеция волшебное расклятие, – древняя лиственница сдалась.

…с тех пор у меня в кабинете хранится наконечник сваи, заточенный в неведомом 15-м веке однобоким плотницким топором. И когда я на него смотрю, то точно знаю, почему на Кнайпхофе могут быть русалки, водяные, коты, собаки, медведи, зайцы, соколы, муравьи, вороны и иные слагаемые сводного ансамбля острова Кнайпхоф, – и не может быть никаких кротов.

Да и бобров тоже – никаких.

М`ихель, Саган и Гросс-морковь

1

Все разговоры о том, что Михель лежит во рву башни Врангеля суть глупость и ерунда. Нигде он там не лежит, а если и лежит, то слишком хорошо прячется.

Да, он здесь был: стоял на постаментике на гребне разделительной стены, которая наверняка имеет какое-нибудь французское название в науке фортификации. Постаментик остался, а Михель – нет. Легендарная традиция сдала его в металлолом; апокрифы перенесли его на дачу какого-то генерала, и лишь тень его по-прежнему лежит во рву, глядя сквозь воды и палые листья на прежнее место прописки, на нас, гадающих по памятным теням, и молчит. И этим различается от русского народного хоррора «Сестрица Алёнушка и братец Иванушка», в котором Алёнушка, лёжа в проточной воде с закрытыми глазами говорит козлёночку-Ивану:

– Ой-да-из-за синей воды, да за речною травы, я гляжу на тебя, сиротинушка… – а козлёночек плачет да мекает, лишённый речи… горестная сказка. Говорит что-то Михель из воды, но магия поверхностного натяжения не пускает его слова наружу; никто его не слышит, не придёт проведать, слова ответного не скажет.

Грустная сказка…

2

В 1924 году в Кёнигсберге выпустили юбилейную памятную медаль авторства скульптора Германа Брахерта. На одной её стороне – профиль Канта, а вот на другой… Кто эти люди, Конрад Карлович? что за странный сюжет? ну ладно, рыцарь – это Альтштадт, а остальные кто? Лёбенихт – дева? Кнайпхоф вообще стариком явлен? и что за личинка в руках его? и что за пацан с каменюкою в руке пинает старика с личинкой? … вдомекоторыйпостроилджек?

Объясняю, объясняю! Ровно в год рождения Канта в 1724 году три средневековых города объединились в единый юридический Кёнигсберг, т.е. перед нами – семья городов и иллюстрация местной поговорки «В Альтштадте – власть, в Кнайпхофе – роскошь, в Лёбенихте – пашня, а в Закхайме – плут (хулиган)». Альтштадт – первенец, при замке строился, потому представлен рыцарем светским. Кнайпхоф – молодая женщина с ожерельями и прочими прикрасами. Лёбенихт нарисован босым стариком с закатанными штанинами, который держит в руках гросс-картофь (сельская специализация[2 - А хорошо Брахерт пошутил, кстати. Похоже, заказчик был с Кнайпхофа, и традиционно посоветовал Брахерту «подколоть» Лёбенихт. И опять-же кстати: именно картошку и кучу плодовых сортов яблок вывез Болотов из Кёнигсберга и всячески насаждал на просторах русских, и в особенности в своих помещичьих деревнях.]), а пинает его хулиганистый пригород Закхайм, в котором раньше у таможни «Литовское бревно» селились контрабандисты и всякий подозрительный приграничный элемент; этот Закхайм долго был под патронатом Лёбенихта.

«В году 1724-м три города – Альтштадт, Кнайпхоф, Лебенихт – объединены в город Кенигсберг. Великий сын Иммануил Кант в этом году родился, жил и учил здесь» – гласит надпись на медали.

В 90-е годы прошлого века сюжет был перерисован нашими краеведами; из-за плохой фотокопии художник не разобрал, какой из городов – кто; сделал Лёбенихт беременной женщиной, а старику-Кнайпхофу (наверное, это Ганс Саган) дал в руки огромную морковь[3 - Ровно в тот же 1924 год гильдия сапожников провела конкурс на его скульптуру, и победила работа Эрнста Филитца; она была установлена возле Кнайпхофской мэрии. Историческо-легендарный герой Ганс Саган был подмастерье сапожника, был хром, беден и неунываем.] (рисунок Сергея Волкова, как следует из книги «Кант и старый Кёнигсберг» Гаузе, изданной в далёком 1991 в Калининграде).

…С тех пор в жаркий летний полдень 13 июня этого старика Ганса можно видеть на нашем рынке. Он бродит меж рядов, машет рукою, говорит на шпандинском немецком, и пытается продать огромную морковь. Покупатели от него шарахаются, шепча «Какую репку дед

на нитратах вырастил!», а тот суёт её прохожим и говорит: «Нихт германизиррен! краеведен хейматфоршер эрфиндер чушь!» – но его никто не понимает.