Теплоход

Он снова висел под сосновой балкой во дворе афганского кишлака, подвешенный на жесткой веревке. В гончарной стене голубел изразец. За стеной раздавался перезвон колокольчиков – в кишлак входил караван, над изгородью плыли губастые верблюжьи головы. Его голое тело пузырилось, обожженное солнцем. На ребре, как от удара копья, кровенела рана, которую сосали мухи. Под голыми ступнями темнела высыхающая лужа мочи. Голова гудела от ушибов, от солнечного перегрева, от безумных мыслей. Сквозь слезы, сквозь колючее, проникавшее под ресницы солнце, из пыльного света и горячечного бреда возникало видение – ангел великанских размеров. Его сияющие, выточенные из драгоценного камня ноги. Пылающее, цвета пурпура покрывало. Уходящая в раскаленную высь голова, в которой нестерпимо сверкали глаза, шевелились громогласные губы. Ангел воздел могучую руку, наставил на него указующий перст. В гуле небес звучало вещее предсказанье: «Это ты!», и у Есаула закладывало уши от слов, подобных изверженью вулкана.

– Ты думаешь, мне легко далось это решение? – Президент Порфирий покинул кресло и ходил по кабинету, вернув Есаула из галлюциногенного мира. – Я провел в раздумьях не одну бессонную ночь. Пытался попасть на Афон, спросить совета у афонских старцев, но разыгралась буря и не пустила меня на остров. Хотел испросить благословения у святого старца, отца Николая Гурьянова, что жил на псковском острове Залит, но и там, когда я поплыл на катере, случился непроглядный туман, и остров скрылся из глаз. Я понял, что надо смириться. Мы с тобой делали, что могли, но нельзя победить фатум истории. Русское царство пало теперь раз и навсегда. Мы переносим свою историю на небо, где жизнью вечной живут наши праведники, полководцы, великие духовидцы и созидатели. Там продолжится небесная история России, а здесь, на земле, будет конец и распад. Нельзя связывать себя с распадом и разложением.

Президент Порфирий энергично ходил, изображая трагическое волнение. Есаул чувствовал его лицедейство. Было странно, что он не замечает стоящего у камина Сталина.

– Ты позвал нас для великого дела, – глухо произнес Есаул, с трудом возвращаясь из мира галлюцинаций. – Мы, твои соратники, пришли в Кремль не за деньгами, не ради акций «Газпрома» или доли в «Сибнефти». Мы пришли ради русской идеи, как мы ее понимали, и как ты ее нам изложил. Теперь ты нас предал. Думаешь, мы с этим смиримся?

– Я вас не предал, мой друг. Просто завершилась история, и я умываю руки. И не надо грозить. ГКЧП невозможен. Если дернетесь, вас сметут. – Холодная беспощадность звучала в словах Президента Порфирия.

Сдерживая трясение в скулах, пробегавший по телу озноб, Есаул почувствовал, что может убить Президента. Сжать коричневой костяной пятерней его голое цыплячье горло, чтобы хрустнул и провалился в глубину кадычок. Опустить железный кулак на белесое беззащитное темечко, чтобы хрустнула скорлупка, и вытекли водянистые рыбьи глазки.

– Ты втянул нас в дело, в которое никогда не верил! Уедешь в Альпы и будешь кататься на лыжах, а меня в наручниках спецрейсом доставят в Гаагу. Потому что я своими руками, выполняя твои тайные поручения, наводил порядок в разоренной Ельциным России. Я создавал чеченский батальон «Восток», направляя его на «зачистки», после которых «без вести пропало» триста чеченцев и перестали действовать пятнадцать отрядов отъявленных боевиков. Я лично руководил операцией по захвату Масхадова, а потом приказал его расстрелять в подвале и подбросить в бункер, чтобы он на суде не разгласил тайну ваших с ним переговоров. Я придумал институт «спецпредставителей Президента», положивших предел оголтелому сепаратизму татар, якутов, башкир, ингушей. Я убедил тебя отказаться от выборов губернаторов, этих алчных и продажных бояр, торгующих из-под полы территориями. Я приструнил беспардонных телевизионных шавок, закрыв сначала ядовитые «Итоги», а потом и «Свободу слова». Я инициировал разорение ЮКОСа и арест его руководителей, а когда шел суд, лично вызвал судью и потребовал жесткого приговора. Я организовал устранение американца Хлебникова, этого проныры, который переселился в Москву и затеял издание «Форбса» с одной только целью – разнюхать реквизиты твоих офшорных фирм. Это я задумал монетизацию льгот, чтобы стряхнуть непосильное бюджетное бремя, которым пользовались воры и прохвосты. Я продавливал финансирование армии и флота, выбивая деньги у твоих петербургских выкормышей. Я взял на себя «выстрел» в Беслане, который положил начало ужасному штурму и привел к гибели трехсот детей. Я создал для тебя идеологию новой империи, убедил принять текст и мелодию нового гимна. Я все это сделал ради благополучия Родины, и с этим ты передаешь меня в гаагское судилище, где готовы судить патриотов любой из стран мира, выступающих против оккупации. И это называется «умыть руки»?

Есаул испытал одуряющую немощь. Силы истаяли в мышцах, ноги не держали. Рассудок, охваченный паникой, был вместилищем хаотичных мыслей, среди которых одна побуждала убить, другая – бежать и скрыться, третья – изнемочь и рухнуть прямо тут, посреди роскошного кабинета. Обморочно, шатаясь, он двинулся туда, где у окна находился Президент Порфирий.

На его пути возник Сталин. Остановил его могучей силой, невидимым магнетизмом, от которого у Есаула оцепенели ноги, и он замер, натолкнувшись на прозрачную стену. Сталин медленно поднял усталые веки, и глаза, полные глубинного света и таинственных переливов, устремились на Есаула. В них была божественная проницательность, достигавшая таких глубин в душе Есаула, до которых не погружался он сам. Сталин поднес к губам трубку. Сделал долгий, глубокий вдох. Отвел трубку в сторону. Направил в Есаула струю металлического, горячего дыма. Струя вонзилась в переносицу, проникла в глубинный глаз. Сквозь потаенное око омыла разум, наполнив дух холодным разумением и незыблемой волей. Окатила сердце, превратив в железный шар. Распространилась во все углы недвижного тела, пропитав стальной уверенностью, прозорливостью, негасимой страстью, где были неразличимы ненависть и любовь, а дышала мессианская вера и молитвенное служение. Казалось, Сталин с серебристо-синей струей табачного дыма переселился в Есаула, обрел в нем новое существование. Есаул ощутил присутствие в себе громадной воли, тяжкого бремени, огненного небывалого счастья.

Отошел, изумляясь своему чудесному преображению.

Президент Порфирий шагнул от окна, начиная говорить: «Видишь ли, Василий, есть только видимость власти…» В своем движении по кабинету натолкнулся на Сталина. Замер, не понимая, какая безымянная сила удерживает его на месте. Сталин поднес к губам трубку. Сделал короткий вдох, за которым последовал слабый выдох. Клуб дыма окутал лицо Президента Порфирия. Тот замахал руками, стал смешно и тонко чихать, как чихает кошка, которой шутник хозяин выпускает в нос дым сигареты.

– Откуда эта аллергия! – говорил он, обмахиваясь батистовым платком. – Надо скорее в Альпы, на чистый воздух хребтов. Впрочем, мой альпийский отпуск будет недолог. Я приглашен в свадебное путешествие Луизы Кипчак и ее жениха Франца Малютки. Говорят, на теплоходе они проплывут из Москвы в Петербург. Ты же знаешь, Луиза Кипчак – моя духовная дочь. Я чту память о ее покойном отце, который был для меня благодетелем. Кстати, Вася, и тебе не мешает поехать. Там будет Куприянов, который, кажется, уже готовит инаугурационную речь. На воде, среди непринужденных бесед, вы сможете выяснить отношения.

– Ты прав, я подумаю, – отозвался Есаул. Он был спокоен и тверд. Еще не знал, как ответит на предательство, но уже провидел возмездие, которое сияло, как прозрачный кристалл льда под негаснущем полярным солнцем.

Они стояли у открытого окна, любуясь Кремлем. В полупрозрачных резных крестах на куполах соборов, кустистых и нарядных, как золотые заросли, летали вороны и галки. Будто чаинки кружились в водоворотах синего воздуха, ныряли, пропадая в лучах.

Эти многочисленные обитатели кремлевских бойниц и башен доставляли массу хлопот хранителям кремлевских соборов. Птицы, упиваясь сиянием золота, склевывали с куполов драгоценные частицы, уносили в свои деревянные, из прутьев и веток, гнезда, выкладывали золотом неприхотливые жилища, превращая их в царские чертоги. После них на куполах оставались белесые метины, седые потеки, что сказывалось на торжественном благолепии храмов. Поэтому комендант Кремля, с разрешения Президента Порфирия, раз в неделю устраивал избиение назойливых птиц.

Вот и сейчас десяток стрелков Кремлевского полка в парадных мундирах, с ружьями, в разных концах площади были заняты отстрелом птиц. Вскидывали стволы. Грохали выстрелы, брызгали желтые струи огня. Подстреленные птицы рушились из синевы, срезанные дробью. Грай испуганно носился над Кремлем, метался среди крестов, а из него меткие выстрелы вырывали то одну, то другую птицу. Кремль сиял, белоснежно сверкал, окропленный вороньей кровью.

– Ловко стреляют! – Президент Порфирий восхищенно следил за потехой, отмечал возгласами каждое удачное попадание. – Я сам выбирал стрелков. Среди них есть снайперы, прошедшие Чечню. Есть Герой России, застреливший Гелаева. Когда я был в гостях у Президента Буша на его ранчо в Техасе, мы забавлялись тем, что стреляли из пневматических ружей в больших голубых лягушек в искусственном водоеме. Когда он приедет в Москву, я дам ему ружье, и он примет участие в нашей забаве.

Близко, под окном грохнул выстрел. Из пустоты, ударяясь о жестяной карниз, рухнула подстреленная ворона. Трепетала на листе железа – ком окровавленных перьев, перебитая белая кость, липкая гуща. Из раскрытого клюва вырывалось жуткое шипенье. В голове, умирая, светился ненавистью и болью огненный птичий глаз. Президент Порфирий отшатнулся. Затворил окно, глядя сквозь стекло на изуродованную птицу. Это был знак свыше. Посланная с неба черная метка, обрызганная рубиновым соком.

Есаул оглянулся. Сталина в кабинете не было. Только таяло у камина сиреневое облачко дыма.

Глава третья

Наступила суббота. Есаул, пребывая в тяжелом раздумье, отправился в Рублевско-Успенский оазис, где на даче у генерального прокурора Грустинова собирался «узкий государев круг». Союз приближенных соратников, «рыцарский орден», имевший обыкновение в конце недели, вдали от людных приемных, рабочих кабинетов, нервных встреч и телефонных звонков, встречаться на природе и свободно обмениваться мнениями по поводу важнейших государственных дел. Глядя сквозь сетчатую шторку «Мерседеса» на мелькание красных сосен, дымчатых хвойных крон, на верноподданных постовых, элегантно отдававших честь, Есаул пытался совместить множество элементов, из которых мучительно возникал сложный проект – ответ на трагедию, вызванную предательством Президента Порфирия. Но замыслу не хватало гравитации, отсутствовал скрепляющий принцип. Собранные элементы складывались в стройную фигуру, которая мгновение держалась в сознании, переливаясь драгоценными гранями, а потом начинала рассыпаться, рушилась, как огромное кристаллическое здание, пронзенное «Боингом», превращалась в дым.

Усадьба прокурора Грустинова помещалась в чудесном уголке на берегу Москвы-реки. Включала в себя участок заповедного леса, главной ценностью которого был пятисотлетний дуб. Он поражал грандиозностью, каменистым, в буграх и дуплах стволом, черными, как застывшая лава, ветвями и необъятной кроной, полной желудей, соек, сизоворонок, малиновок, дятлов, дроздов и белок. Этот дуб был внесен в каталог ЮНЕСКО под названием «Богатырский», ибо, по преданию, под ним отдыхал Илья Муромец после того, как скрутил и посадил в мешок Соловья-разбойника, свившего гнездо в ветвях того же дуба. Другое предание связывало заповедный дуб с Кудея ром-разбой ни ком и несметной казной, зарытой в корнях. Третье предание утверждало, что под этим дубом лишилась невинности греческая царевна Софья Палеолог, когда ее привезли венчаться в Москву с великим князем Иваном Третьим. Было много других преданий, что и заставило прокурора Грустинова включить священное дерево в территорию своего участка, дабы уберечь национальную святыню от бездумных посягателей.

Есаул застал соратников сидящими за дощатым столом, в продуваемом ветром бунгало. Они поедали вкусное мясо громадного кабана, туша которого вращалась на вертеле среди дыма и багровых углей. Искусные повара махали опахалами, раздувая угли, опрыскивали вспыхивающее пламя водой, мягко вращали тушу, насаженную на железный шкворень. Другие длинными ножами отрезали ломти смуглого благоухающего мяса, несли на тарелках к столу. Царственный дуб бросал на зеленый газон просторную круглую тень, был полон голубого дыма, вспыхивал в черной листве колючим солнцем. Появление Есаула не нарушило трапезы, лишь внесло в нее оживление.

– Садись, Вася, закажи любую часть кабана, по вкусу, – усаживал гостя прокурор Грустинов, возбужденный сладким дымом жаровни и зрелищем могучего, рассеченного надвое зверя…

Прокурор был тучен, носил за спиной, на животе, на груди комья жирного мяса. Крохотные синие глазки шаловливо блестели среди складок розового лица. – А мы тут, знаешь, состязаемся, кто лучше предание про дуб расскажет. Я их запишу, отнесу в краеведческий музей, чтобы детки знали. Ну, кто у нас на очереди?

Взгляд его упал на спикера Государственной думы Грязнова. Серое железистое лицо, ямы щек, вислые, неопределенного цвета усы, сдавленные виски, – казалось, голова Грязнова побывала в слесарных тисках, где ее обрабатывали грубым напильником. Чмокая, он поедал кабаний мозг, извлеченный из звериного черепа, отрезал аккуратные ломтики от складчатой массы, подносил на вилке к усам.

– Ну что вам сказать, господа? Предание таково. Иван Грозный охотился в этих местах. Раз, на охоте, проезжая мимо дуба, застал под ним своего сына Ивана, который задрал юбку молодой монашке и воткнул ей свой… ну как это по-татарски? – ялдак! А эта монашка была любимой наложницей Грозного царя. Тот сделал вид, что ничего не заметил. Вернулся в Москву, велел выстругать посох из ветки этого дуба, оковать железом. Когда сын Иван вошел в его палаты, царь вскочил и гневно крикнул: «Умри от дуба сего!» И убил сына. Вот такое, стало быть, предание. – Грязнов обвел собравшихся мутными глазами, в которых на мгновенье расступился донный ил, и проглянуло осмысленное выражение. После чего с прежней старательностью стал поедать кабаний мозг.

– Кто следующий? – воззвал прокурор Грустинов, чиркая в блокноте маленькой золотой ручкой. – Даешь предания!

Следующим был министр экономики и развития Круцефикс. Небольшой, с неуверенными жестами, волосяным комочком бородки, волнистой шелковой шевелюрой, он отличался болезненной женственностью, которая проявлялась в странном жеманстве, с каким он поглядывал на свою тарелку. На тарелке красовался выпученный запеченный кабаний глаз – желтоватый белок, черный зрак, окруженный белесыми человеческими ресницами. Круцефикс прилаживался ножичком, норовя отрезать кусок глаза. Не решался, бессильно опускал руки.

– Предание, как оно бытует в окрестных деревнях, следующее. Петр Первый проезжал в карете мимо сего дуба. Залюбовался на могучее дерево и воскликнул: «Срубить его на постройку российского флота, коим будем теснить шведа на Балтике!» А из дупла голос: «Не руби, царь, заветное дерево. Где же нам тогда хороводы водить?» Царь заглянул в дупло, а там сидит пастушка, красная девица, ох как собой хороша. Царь ценил красоту, тут же красавицу на траве под дубом оприходовал. Пастушка через положенное время родила сына, которому царь дал имя – Дубровский и произвел в дворяне. Быть может, герой пушкинской повести – прямой царский потомок? – Круцефикс болезненно улыбался, оглядывая товарищей. Снова взял ножик, зажмурившись, разрезал надвое кабаний глаз, и тот распался, как крутое яйцо.

– Отличное предание. – Прокурор колыхал розовым жиром щек, делал пометки в блокноте. – Следующий!

Был черед говорить телевизионному магнату Попичу. Маленький, большеголовый и нервный, он во всем усматривал тайный подвох. Это делало его надменным, заставляло держать голову с хохолком высоко поднятой, произносить слова с пренебрежением к собеседнику. Высоко поднятыми были и его каблуки, что придавало некоторую неустойчивость походке, а значит, и характеру, подверженному вспышкам неоправданного раздражения. Он отложил нож, которым резал изогнутый кабаний язык, похожий на ятаган. Язык был шершавый, с желобом, в котором, казалось, еще держался предсмертный звериный рык.

– Предание? Вечно ты со своими прокурорскими выдумками! Ну, хорошо, слушайте. Ехала Екатерина Великая из Петербурга в Крым. Проезжала мимо дуба, и напала на нее похоть. А она, надо вам сказать, не умела ждать. Если приспичит, подавай мужика. Потемкина не было рядом, он вперед ускакал строить вдоль дороги деревни. Разумовский ждал ее в Запорожской Сечи с казаками. А был только кучер кареты. Она говорит ему: «Давай развязывай кушак, иди ко мне в карету». – «Барыня императрица, нездоров я. С утра карету поднимал, кила выпала». – «Ступай, говорю, а не то велю в Сибирь сослать». Нечего делать, кучер вошел к ней в карету, и она так разохотилась, что пошли они по третьему и по четвертому кругу, покуда кучер не помер. Императрица привела кринолин в порядок и сказала: «Дал дуба». С тех пор это крылатое выражение привилось в народе.

– Ну, ты даешь, Попич, – хохотал прокурор, водя золотой ручечкой. – Ну-ка давайте дальше по кругу!

На приглашение откликнулся министр обороны Дезодорантов, щегольского вида, с бровями вразлет, с легкой асимметрией аристократического лица. Одна рука у него была короче другой, талию стягивал корсет, рядом стояла тросточка – спутник хромоты. Баловень успеха, сластена, искусный танцор и ценитель классической музыки, он всегда во время артиллерийских стрельб затыкал уши разноцветной ваткой, чтобы не повредить чуткий к бельканто слух. Сейчас он исследовал огромный, белесого цвета кабаний семенник, лежащий перед ним на тарелке. Гурман и эстет, он не торопился разрушать ножом уникальное произведение природы.

– Предание, мои друзья, таково, – с легким грассе произнес он. – Стало быть, наш великий поэт Александр Сергеевич Пушкин прогуливался в дубраве, сочиняя одну из своих изумительных сказок. Приближаясь к дубу, он заметил дремлющую под ним барышню-крестьянку. Дивной красоты молодые, дышащие во сне ланиты. На целомудренной вые золотая цепочка. Поэт был по-африкански горяч. Осторожно снял с барышни золотую цепочку, повесил на сучок. Желая разбудить красавицу, тихо мяукнул. На его нежное «мяу» барышня откликнулась своим. Поэт овладел ею во сне. Вот так в «Руслане и Людмиле» появилась в зашифрованном виде эта любовная история: «Дуб зеленый, златая цепь на дубе том, и днем и ночью кот ученый все ходит по цепи кругом…» – Дезодорантов мило улыбнулся и погрузил нож в перевитый жилами семенник.

– Ну ладно, теперь моя очередь. – Прокурор Грустинов отложил золотую ручку, воззрился на тарелку, где в черной крови круглилось огромное, как валун, кабанье сердце. В нем запеклась рваная рана – след тесака, прервавшего звериную жизнь. – Значит, так. Один деревенский силач по имени Иван, лежа под дубом, поднял на своем члене двухпудовую гирю. Это и был русский богатырь Иван Поддубный. – Прокурор захохотал, схватил кабанье сердце крепкими пальцами и стал поедать, роняя на тарелку кровяные капли.

Есаул слушал их дурацкие речи, простительные после недельных трудов, когда они стоически и верно несли непосильный груз государства, в служении которому поклялись. Им доверил свою тайную мечту о возрождении великой России Президент Порфирий. Наполнил их жизни грандиозными деяниями, смертельным риском. Возвысил над алчной и бездарной толпой чиновников, поручив «государево дело». Вероломно бросил среди незавершенных начинаний. Есаул, охваченный смятением, старался отыскать одно-единственное, среди множества ложных, решение, которое положит предел предательству. Выстраивал одну за другой великолепные конструкции, сияющие небоскребы, отточенные филигранные башни. Но прилетал очередной «Боинг», протыкал драгоценный кристалл, и конструкция осыпалась множеством пыльных осколков.

Как всегда в моменты высшей опасности, он доверялся не логике, не причинно-следственной обусловленности, а своей звериной интуиции. Закрывал суровые, с волчьей искрой глаза, разверзал потаенное око во лбу, начинавшее заглядывать в сокровенную глубь явлений. Вот и теперь, под смех соратников и стеклянный звон рюмок, чувствовал, как в костной глазнице накаляется, накапливает энергию рубиновый лазер, посылает в пространство пучки лучей, и те, облетев неведомые миры, приносили загадочные отражения.

Есаул грезил, вылавливая образы из таинственных океанов, надеясь среди случайного улова обнаружить драгоценный сосуд.

Между тем восседавшие в застолье обсуждали события минувшей недели, занимавшие их политические умы.

– Все-таки не понимаю намерений Аркадия Трофимовича Куприянова, – рассуждал прокурор Грустинов, отирая расшитым полотенцем жирные блестящие губы. – Ведь знает, стервец, что на крючке. Его партийная кличка «Аркаша – два процента» имеет подтверждение в наших оперативных материалах. Он, стервец, находясь в правительстве, аккуратненько отрезал себе дольку от любой правительственной программы. Строим детский кардиологический центр – два процентика от детишек себе. Строим скоростную железную дорогу – два процентика не достроили, потому что Аркаша слизнул. Финансируем сельское хозяйство – пяток крупных хозяйств разорилось, а у Аркаши на счетах еще десять миллионов. Если падают вертолеты, сходят с рельсов поезда, взрываются подстанции – это значит, Аркаша богатеет. Неужели дурачок не понимает, что прокуратуре известны все его счета на Кипре, все виллы на Лазурном берегу, все подмосковные дачи. А все равно, стервец, лезет в президенты. Надо его хорошенько пугнуть! Хоть бы дачкой в Троице-Лыково!

Теперь на тарелке прокурора вместо съеденного кабаньего сердца лежала нога зверя, жареная, в румяной корке, с коричневым копытом, в котором запеклась смуглая кровь. Прокурор посматривал на эту ногу, прицеливаясь, с какой бы стороны за нее ухватиться.

– Чему удивляешься? – нервно, с возмущением воскликнул экспансивный Попич. – Если он идет в Президенты, значит, получил агреман американцев. Что ты с ним сделаешь? Посадишь, как Ходорковского? Да он после этого точно в Президенты пройдет. Наш народец сердобольный, любит мучеников. Аркаша из «Матросской Тишины» прямо в Кремль прыгнет. Нет, дорогой мой, тут надо действовать тоньше. У меня в «Останкине» есть пленочка, можно сказать заветная. На ней Аркадий Трофимович во время фуршета снят. Такой импозантный, красавец, осанка царственная, в руке бокал с шампанским в золотых пузырьках. А ширинка расстегнута. Мой оператор Шмульрихтер, замечательный мастер, эту ширинку снимал и слева, и справа, и наездом, и почти что внутрь заглянул. Показать по центральному телевидению – вся страна хохотать будет. После такого Президентами не становятся, а идут в программу «Аншлаг»!

Попич с хохочущими глазами надменно оглядывал товарищей, демонстрируя свое над ними превосходство, понимание тонких технологий, важность политического театра, а не топорных методов прокуратуры. На его тарелке, где еще недавно красовался язык зверя, теперь завивался спиралькой симпатичный кабаний хвостик. Попич взял его опасливо, словно это был зажаренный червячок. Сунул в рот и хрустнул, прислушиваясь к нежному звуку и чудесному вкусовому ощущению.

– Куприянов – неблагодарная скотина, вот и все! – спикер Госдумы Грязнов сурово топорщил посыпанные железной пудрой усы. – Когда он был премьером, стелился перед Президентом. Меня умолял обеспечить в Думе его утверждение, клялся в вечной дружбе. Мы его дутые бюджеты протаскивали, от коммунистов отбивали, а он, скот, теперь подножку Президенту ставит. За такие дела молотком убивают или топят в бочке с дерьмом. Я подготовил законопроект, по которому запрещается финансирование выборных кампаний из зарубежных фондов. Пусть-ка теперь Аркашка не на американские денежки, на свои, наворованные избирается. Да он лучше удавится, чем копейку из кармана вынет. Конечно, этот угольный жулик Франц Малютка его поддерживает, на шахтерские деньги его кампанию финансирует. Ну да наши люди в ФСБ покажут, как Малютка отмывает денежки в зарубежных банках. Одна минутка, и нет Малютки. – Спикер выругался, похожий на рассерженного слесаря, весь в седой окалине, железных опилках, проволочный, жестяной. Еще не успел расправиться с кабаньими мозгами, похожими на складчатый пластилин, а на тарелке у него появилось зажаренное свиное ухо, розово-золотое, треугольное, ломкое на вид, с непогасшим, сладко дымящим угольком.

– Все-таки Аркадий Трофимович – опытный экономист и управленец, – осторожно заметил Круцефикс, испытывавший тайную симпатию к Куприянову. – При нем наблюдался заметный экономический рост. У него отличные отношения с Добровольским, а значит, с крупным бизнесом. Может, попробовать отговорить его от безумной затеи? Пообещать ему снова роль премьера? – Но тут же, под суровыми взглядами товарищей, Круцефикс поспешил отказаться от сентиментальной затеи. – Нет, едва ли он остановится, если за ним американцы. Как нехорошо, как нечестно! А мы так ему доверяли! – Круцефикс, поглотивший запеченный кабаний глаз, теперь осматривал новое лакомство – изогнутое желтоватое ребро, окруженное нежным, благоухающим мясом.

– Если уж, господа, говорить о настоящем пиаре, то расстегнутая ширинка Куприянова должна быть дополнена стратосферным, туго застегнутым костюмом нашего Президента. – Изящный в словах и жестах, слегка грассируя, министр обороны Дезодорантов вынул монокль и, играя солнечным зеркальцем, навел на присутствующих. – Я предлагаю поближе к выборам провести воздушный парад над Москвой, как во времена Сталина. Я подыму в воздух весь военно-воздушный флот России. Гигантская эскадра ракетоносцев, бомбардировщиков, истребителей, штурмовиков с ревом пройдет над Красной площадью. В головном «стратеге» будет находиться наш замечательный Президент, и народ увидит, кто истинный хозяин страны, держатель русской земли и русского неба. – Он уронил монокль, повисший на золотой цепочке. Кабаний семенник, перевитый упругой жилой, был съеден. Его сменила грудинка, смуглая сочная мышца в прожилках мраморного жира.

Есаул рассеянно слушал наивные речи сотоварищей, не оставляя мучительных попыток сочетать воедино множество разрозненных мыслей. Его мыслительный процесс напоминал усилия алхимика, который собрал в реторту десятки элементов – подвергал их нагреву, пропускал по змеевику булькающие растворы и газы, наблюдал, как вскипают разноцветные смеси, выпадают искрящиеся осадки. Но не было среди них драгоценного кристалла, волшебного философского камня, способного претворять обыденные чувства и мысли в бесценное золото откровения.

Служитель в облачении тирольского охотника – замшевая безрукавка, кожаный ягдташ, шляпка с фазаньим пером – положил перед ним на тарелку кабаний пупок – жилистый пузырь, наполненный шипящим соком. В этом мускулистом отростке таилась скрытая мощь. Пуповина соединяла зверя с племенной стихией, свирепой энергией косматых существ, с яростью звериных боев и гонов. Съесть кабаний пупок означало соединить себя с бесконечной жизнью земли, с языческим первородством, прозорливостью первобытной души.