Вознесение (сборник)

Мать на праздники приглашала родню – двух своих братьев с женами, оба путейцы с железной дороги, сестру, незамужнюю и бездетную, худую, насмешливую, продавщицу в магазине. Отец Кудрявцева умер рано от быстротечной, спалившей его простуды. Но тетки и дядья со стороны отца не забывали племянника. На праздник за столом было людно и весело. И так славно было сидеть и следить, как взрослые подпаивают, подкармливают друг друга. Подкладывают квашеную с кусочками льда капусту, пупырчатые, пряные, с прилипшим листком смородины огурцы, жирный, дрожащий на ноже холодец. Разливают в лафитники водку. И старший из дядьев, могучий, краснолицый, с толстыми губами, чем-то похожий на добрую корову, поднимает рюмку огромной, чуть дрожащей рукой.

Это видение налетело, сладко тронуло душу. Кудрявцеву стало горячо и нежно. Эти два застолья сложились, сдвинулись, перемешались русскими и чеченскими лицами. Он испытал благодарность к этим недавно еще незнакомым людям, которые приняли его в чужом городе, обогрели и обласкали в чужом краю.

– Товарищ капитан, разрешите тост! – Взводный блаженно улыбался. Его переполняли восторженные мысли и чувства. Он должен был немедленно ими поделиться. Молодой чеченец, ровесник лейтенанта, бритый наголо, с красивыми вразлет черными бровями, резал ножом кусок баранины. Когда лейтенант поднялся, чеченец прекратил орудовать ножом, положил жирное тусклое лезвие на кусок мяса и, улыбаясь, приготовился слушать лейтенанта.

– Друзья! – Взводный обращал попеременно ко всем свое миловидное, нежно-розовое, как у херувима, лицо, и все, к кому он его обращал, поощряли его, улыбались. – Мне так приятно оказаться в вашем доме! Так неожиданно все получилось! И честное слово, такое чувство, что мы давным-давно знакомы! Я хотел бы от всего сердца…

Кудрявцев слушал с улыбкой, снисходительно прощал сентиментального, слегка опьяневшего лейтенанта. Но по мере того как умолкнувший лейтенант собирался с мыслями, намереваясь произнести что-то витиеватое, необычное, Кудрявцев вдруг ощутил, как вокруг что-то стремительно и неуловимо меняется. Словно перед грозным, готовым случиться событием, налетала бесшумная волна тревоги.

Все так же колыхалась занавеска в раскрытых дверях дома, и мелькало девичье лицо. В дальнем углу сада, в темноте, сыпались красные искры, кто-то махал опахалом, раздувая угли, и опять мелькнула рука с часами. Старик в папахе что-то вяло жевал, подслеповато разглядывая наложенные на тарелку яства. Исмаил отбросил за плечи мешавшие ему кудри, терпеливо ждал, когда продолжит говорить лейтенант. И в этой краткой наступившей заминке вдруг стало особенно тихо. Умолкла несущаяся с площади праздничная музыка. В тишине долетали отдельные нестройные крики, рокот моторов. Хрустальная зажженная люстра без этой праздничной, доносившейся из репродукторов музыки словно поблекла и потускнела. И все, кто был за столом, встрепенулись, прислушивались к этой внезапно образовавшейся тишине.

И в эту пустоту, как в прорубь, в разлом, в промоину, оторвавшую кусок горы, хлынул рев. «Аллах акбар! Аллах акбар!» – взревела невидимая толпа. «Аллах акбар!» – откликнулось черное низкое небо, уставленная домами земля, заснеженные сплетения деревьев. Будто на площадь, окружая ее кольцом, рвануло темное плотное толпище. Грозно выдыхало: «Аллах акбар!» Этот рев напоминал паденье огромных листов железа. Клокотанье стадиона, наполненного страстью и ненавистью. Клик ударил в застолье, опрокинул укрепленный на тонкой оси неустойчивый мир, перевернул его вверх дном.

Лейтенант, произносивший тост, все так же картинно, приподняв по-офицерски локоть, держал стакан с вином, сентиментально улыбаясь. Но эта улыбка переходила в гримасу боли и ужаса. Его прозрачные голубые глаза выкатывались и выпучивались, ибо в горле его, погруженный по рукоять, торчал нож. Костяная ручка ножа была сжата сильной, перепачканной бараньим жиром рукой молодого чеченца, еще недавно застенчиво улыбавшегося, готового услужить и помочь. Нож торчал в горле лейтенанта, из-под лезвия слабо выступила и тут же снова впиталась кровь. Лейтенант замер, надетый подбородком на нож, медленно оседал, и глаза его чернели от непонимания и боли. Как в замедленной съемке, выпал из рук стакан, и брызнувшее вино, словно в невесомости, парило крупными красными каплями.

Чеченец выпустил нож, лейтенант разом рухнул, провалился под стол. Голова с торчащей костяной рукоятью запрокинулась рядом с Кудрявцевым на расшитой подушке.

«Аллах акбар!» – ревело сквозь деревья, словно раздирали огромный сырой мешок, он трескался, лопался, вываливал наружу черную требуху.

Мордвин, жующий мясо, застыл с набитыми щеками, с раздутым, наполненным пищей ртом. Наклонил вперед голову, чем-то похожий на дворовую поперхнувшуюся собаку, и в его выставленный белый лоб, протянув руку с пистолетом, выстрелил Исмаил. Кудрявцев, остолбенелый, видел, как дернулась вверх рука с пистолетом, откинулась назад тяжелая красивая шевелюра чеченца, и пуля, отделившись от ствола, вырвалась из пернатого пламени, погрузилась в широкий лоб сержанта, пробуравила в нем дыру и ушла в мозг, перемешивая сосуды и губчатое вещество. Ударилась изнутри в затылок, расплющилась и стекла расплавленной каплей. Из дыры ударила черно-красная жижа; мордвин упал головой в тарелку, мешая баранью плоть со своим сырым, горячим, смешанным с кровью мозгом.

Брызги разлетелись по столу, и Кудрявцев, превращенный в каменный столб, не в силах пошевелиться, почувствовал, как мазнуло его по щеке.

«Аллах акбар!» – валил сверху черный оползень, захватывая в своем падении деревья, дома, выворачивая с корнем город, оставляя на его месте черную парную ямину.

Контрактник заверещал пронзительно, тонко, как подстреленный заяц. Вскочил, хватая прислоненный к лавке автомат, пытался выбраться из-за тесного застолья. Продолжая верещать, бросился вдоль стола, на ходу поворачиваясь через плечо, чтобы в развороте хлестнуть по столу очередью, сметая тарелки, вазы, круша поднявшихся в рост чеченцев. Но старик в папахе выставил стеганый, в блестящей калоше, сапожок, контрактник запнулся и кубарем, растопырив руки, стал падать. И в эту падающую, с растопыренными руками, мишень из темноты, из кустов, где мутно краснела жаровня, ударила тугая короткая очередь. Пробила контрактника колючим пунктиром, и он, продырявленный, с пробитыми внутренностями, рухнул. Умолк, шевелился среди раскисшей опавшей листвы, мокрого снега и черной, похожей на нефть, воды.

Все это произошло не последовательно, а одновременно, с отставанием в доли секунды. Кудрявцев видел три мгновенные смерти, случившиеся в перевернутом, упавшем с оси, опрокинутом мире. Пережил оцепенение, когда глаза, остекленелые, выпавшие из орбит, обрели панорамное зрение, увидели одновременно три смерти. Он остался один, и хрусталик глаза вдруг почувствовал, как зарябил, задрожал, теряя прозрачность, воздух. Это смерть стала надвигаться на него, проникая сквозь хрусталик. Он вдруг ослеп, и вся его жизнь, в которую нацелилась смерть, превратилась в слепое стремление прочь от смерти, заставила его действовать страстно и безрассудно.

Его сосед, седоусый «профессор», копался рядом, извлекая из-за ремня неуклюжий, неудобный пистолет. Понимал, что мешкает, сердился, поднимал на Кудрявцева глаза. И в эти глаза, в усы сокрушающим ударом кулака, толчком заостренного, таранно бьющего плеча ударил Кудрявцев. Выбил соседа из-за стола, кинулся в свободное пространство. Сначала к дому, к кирпичной стене, к открытым, казавшимся спасительными дверям, к разноцветным и полупрозрачным материям. Вслед ему, проскальзывая под локтем, над плечом, у щеки, ударили пистолетные выстрелы. Расплющились на стене, задымились кирпичной пылью.

Уклоняясь от выстрелов, он отпрянул от дома. Метнулся к воротам, ударил в них головой. Услышал гонг, успев разглядеть закрытый засов. По воротам, по засову, ослепляя бенгальскими искрами, лязгнули пули. В крохотную пробитую дырочку сверкнула снаружи снежная освещенная улица.

Кудрявцев бросился вдоль высокой изгороди, ломая кусты, опрокидывая деревянные помосты, путаясь и разрывая тряпье и ветошь. И вслед за ним, над его головой, окружая его, дырявя стену, била длинная неточная очередь, настигая его звоном, искрами, колючими вспышками.

Впереди, замыкая стену, стоял сарай, тупик, черный угол, куда его загоняли, где ждала его неминуемая, настигающая смерть. И, слабея, почти смиряясь с ее неизбежностью, он на последней секунде, перед тем как погибнуть, собрал в огненную точку всю свою жизнь, весь хруст костей, стон рвущихся мышц и, толкнувшись о какой-то упор, вознесся, как на шесте. Полетел над изгородью лицом в небо, видя, как мечутся вокруг него прерывистые белые иглы.

Перевернулся в воздухе, упал по-кошачьи на четыре конечности. Пробежал на четвереньках, как зверь, рыхля снег лицом, руками, коленями. Вскочил, побежал прочь от дома, на площадь, где была бригада, где ревели в динамиках хрипы толпы и уже грохотало, стреляло, взрывалось, взмывало ртутными вихрями. Сзади по улице за ним гнались и стреляли. Провожали воем и криком, словно преследовала вдоль забора стая черных низкорослых собак. А спереди, там, где приближалась площадь, вставало навстречу рыкающее косматое чудище. Дышало красным дымом, и в раскрытой пасти хрипело и хлюпало стоголосое «Аллах акбар!».

Он выбежал на площадь, и на него пахнуло жаром, как из открытой печки. Дунул белый слепящий сквозняк, вдувал обратно в улицу. Одолевая давление ветра и света, Кудрявцев выскочил на открытое пространство и сразу пропал для преследователей. Смешался с клекотом, вихрями, перемещением огромных масс железа, свистом и лязгом. Замер, припечатанный к стене дома, окруженный взрывами и ударами пуль.

Площадь дрожала и лязгала, вздымалась клубами сажи, перекатывалась ослепительными шарами огня. Сыпала вверх искристые фонтаны, кидала струи пламени. Ломалась, лопалась, раскалывалась, прошитая пунктирами очередей, колючими перекрестьями. Из этого движения и лязга врассыпную бежали люди. Натыкались на встречные, под разными углами, трассы и падали, разворачивались и бежали обратно в огонь, в гарь, в кружение стали.

Кудрявцев увидел, как из огня, из месива гусениц и башен выполз танк. Горел на ходу, охваченный длинным рваным пламенем вдоль гусениц и кормы. Слепо накатывался на близлежащий дом. Из его пушки вырвалась плазма огня, снаряд тупо пробил стену, взорвался внутри, и в открывшуюся дыру, в кирпичную пыль и гарь воткнулось танковое орудие. Танк взорвался, разбрасывая крутящиеся колеса, катки, обрывки траков. Ветхая стена дома оползла и осыпалась на горящий, застрявший в строении танк.

Кудрявцев прижимался к стене, искал глазами свою роту, выстроенные в ряд с интервалами боевые машины пехоты, которые он безрассудно оставил, поддавшись на уговоры чеченцев. Туда, к машинам, к оставленным солдатам хотел он пробиться, выглядывая бортовые номера. Но не было роты, не было интервалов, не было построенных в колонну машин. Крутилась, лязгая, сшибаясь, огненная карусель, брызгала во все стороны разноцветной жижей, ядовитым дымом, выталкивала из себя горящих людей и тут же всасывала их обратно. В эту карусель со всех сторон летели трассы, длинные кудрявые побеги реактивных гранат. Долбили, взрывали, выковыривали из горящих машин огненный мусор, колючие букеты, составленные из раскаленной проволоки и угольно-красных цветков.

Кудрявцев видел, как из окрестных домов группами, по два, по три, выбегали гранатометчики. Стоя или падая на колено, направляли трубы с заостренными, похожими на корнеплоды гранатами в центр площади. Стреляли, вгоняя в скопление техники жалящие дымные клинья. Гранаты протыкали броню, взрывались внутри тяжелыми ухающими ударами, отрывая и отбрасывая люки, вышвыривая столбы света, истерзанную плоть, – липкие, летящие по воздуху языки.

Гранатометчики, отстрелявшись, отступали обратно, а на их место выбегали другие. Падали на колено, наводили трубы на площадь, вгоняли в нее заостренные клинья, и со всех окрестных крыш, из распахнутых окон летели, навешивались кудрявые дымные дуги, впивались в борта, в кабины, в башни, разрывая в клочья тупую застывшую технику.

Из динамиков сквозь взрывы и пулеметные трески, сливаясь с ними, звучало: «Аллах акбар!» С каждым выдохом и выкриком стоголовой толпы становилось светлей и светлей. Взрывы выталкивали в небо слои света, и площадь разгоралась, подымала огромные шевелящиеся своды. Посреди хоровода гибнущих людей, сгорающих наливников и танков мерцала новогодняя елка, сквозь дым виднелись хлопушки, раскрашенные барабаны и дудки.

Кудрявцев понимал, что случилось огромное несчастье, непоправимая беда. В этой беде гибнет его рота, его бригада, истребляются его солдаты и командиры, и он, безоружный, выброшенный на окраину площади, не в силах им помочь. Стоит с расширенными, полными слез глазами, в которых выгорает бытие, превращаясь в огонь, в свет, в ничто.

Из дыма, расталкивая бортами горящую технику, царапая и сбивая грузовики, вынеслась боевая машина пехоты. Помчалась вдоль площади по дуге, скользя на виражах, крутя пулеметом, рассылая вокруг наугад долбящие очереди. Стала прорываться в соседнюю улицу. И ей навстречу, освещенный, в рост, не страшась пулемета, выступил гранатометчик, подбил ее точным ударом. Из распахнутых взрывом дверей, как из шкафа, посыпались солдаты десанта. Катались, оглушенные, по земле, вскакивали, бежали, а их расстреливали в упор автоматчики, держа у животов дрожащие стволы.

Его ужас и безумие были столь велики, что гнали его не прочь с площади, подальше от ада, а, наоборот, в самый ад, в центр, в раскаленный фокус, где расплавлялось само бытие и куда летели, раскаляя этот фокус, колючие звезды гранат. Его засасывало в пустоту, в расплавленную дыру, и, отрываясь от стены, с помраченным сознанием, он метнулся на площадь. Но кто-то невидимый остановил его, вдавил обратно ударом жаркого воздуха, бессловесно приказал: «Смотри!» И он остался, прижатый к стене, с расширенными зрачками. Смотрел, как проносится у его лица горящая ветошь.

Взрывы и вспышки валом уходили с площади в горловину центральной улицы. Погружались в окрестные проулки, куда набилась техника, стояли впритык машины. Там вздымались багровые клубы, озарялись фасады и крыши, лопались взрывы, словно город стиснул в своих объятиях бригаду, сдавил ее фасадами, и пойманная бригада рвалась, тыкалась в стены, лопалась, не выдерживая давления сжимавших ее объятий. В этом мартене, среди пузырей и стальной слюны, слышались вой и стоны. Гибли экипажи, десант, растерянные командиры, водители грузовиков. Оттуда, где они гибли, взлетела, как сорванная ветром шляпа, башня бээмпэ. Медленно, перевертываясь, пушкой падала в белый протуберанец огня.

«Смотри!» – продолжало бессловесно звучать, и этот властный приказ удерживал Кудрявцева у стены.

Из огня, отделяясь от подбитых машин, выскочили двое. Обнявшись, охваченные пламенем, бежали. Заплетаясь ногами, меняя направление бега, поддерживали друг друга. Их пылающие комбинезоны и брюки казались разбухшими, под тканью пузырилась и вскипала плоть. Сгорая на бегу, не могли расцепиться. Упали, лежали в огне, продолжали шевелиться, и было неясно, остаются ли они живыми или это натягиваются, вспучиваются их мертвые горящие сухожилия.

Мимо Кудрявцева пробегал чеченец, в кожаной куртке, камуфлированных брюках, с худым бородатым лицом. В руках чеченца был автомат. Пробегая, он встретился с Кудрявцевым взглядом, повел автоматом, направляя его к стене, но не довел. Что-то хрипло, ненавидяще выкрикнул, продолжая бежать туда, где выскакивали из люков танкисты и где требовались его пули, его автоматные очереди, его черные злые глаза.

Елка дымилась, охваченная снизу пламенем. Лампочки продолжали мигать. Спасаясь от смерти, лез по стволу человек. Рядом взорвался наливник, вверх подлетел похожий на огромную цветную капусту клуб огня, пролился на елку, на карабкающегося человека липким дождем, превращая дерево в белую свечу.

Все спекалось, сплавлялось, превращалось в сплошной красный уголь. В этом шлаке, в ядовитом пепле смолкали крики и вопли. Реже звучали очереди и выстрелы пушек. Над площадью в клубах дыма, раздувая кострище, носилось уродливое многокрылое существо, плевало сверху красной слюной, харкало белой слизью, пялило во все стороны выпученные глазища. Над гибнущей бригадой, превращая ее гибель в чью-то победу и ликование, неслось неумолчное «Аллах акбар!».

Кудрявцев очнулся. Посмотрел на свои пустые, лишенные оружия руки. Оглядел площадь, где все ревело и пропадало в огне. Отдаленный край площади был темен, там не летали трассы, не мчались раскаленные головешки гранат, а стелился тяжелый слоистый дым. Туда, к этому дыму, прочь от побоища, побежал Кудрявцев, чувствуя истребляющий страх, толкавший его в спину, пинавший в крестец, извергая из его легких непрерывный бессловесный крик.

Глава пятая

В московском особняке, в бизнес-клубе, среди пушистых сугробов, аметистовых фонарей, бесшумных лакированных лимузинов, взбивавших улицу, как пуховую перину, празднично текла новогодняя ночь. В ресторанном зале, обитом темным мореным дубом, стояли столы под белыми скатертями. Горели в серебряных подсвечниках свечи. Сочно, жарко пылал камин, выбрасывая на кованый лист дымные угольки. Елка, убранная от подножия до стеклянной хрупкой звезды, переливалась и вздрагивала, когда быстрые полуобнаженные танцовщицы слишком близко проносились мимо нарядных, усыпанных стеклом и блестками веток. Пахло смолой, сладким дымом, женскими духами. С ними мешались запахи дорогого табака, горячих, разносимых вдоль столов яств. Висел ровный непрерывный гул голосов, звон стекла, звяк посуды. Играла лучистая яркая музыка. В разноцветных пучках света танцевали молодые прелестные женщины. Казалось, их обнаженные плечи, полуголые груди, стройные ноги проносятся в снегопаде, попадая в зайчики света, отраженные от зеркального шара.

Недалеко от камина, так что доставали струйки дымного горячего воздуха, между елью и белым роялем с золотой геральдикой находился стол, за которым главенствовал известный столичный банкир, влиятельный предприниматель Яков Владимирович Бернер. Рекламы его банка высвечивались на огромных уличных щитах. Вывески его корпорации сияли на крышах московских зданий, прожигая синюю ночь своими неоновыми иероглифами.

Бернер, моложавый, худой, с яркими черными глазами, красными свежими губами на бледном, тщательно выбритом лице, сидел вполоборота на резном стуле. Радостно, остро смотрел, как танцовщица в прозрачном трико поднимает под прямым углом длинную сильную ногу. Его волновала ее голая подмышка, гладкое обтянутое бедро. Хотелось поймать ее, крепко и больно сжать, почувствовать, как бьется, трепещет в объятиях ее горячее влажное тело.

– Скажи, дорогой, правда ли, что ты сам подбирал этот ансамбль, осматривал каждую балерину, как лошадь? Заглядывал ей в зубы, обмерял икры? – Его жена Марина, красивая и насмешливая, перехватила его жадный взгляд, недовольно выставила нижнюю губу. Они были женаты полтора года, она была на третьем месяце беременности, ее живот туго обтягивала зеленоватая ткань английского вечернего платья, и никто ее беременности не замечал. Но Бернер чувствовал, как изменился в дурную сторону ее нрав, как часто она раздражается и уже едва выносит запах пахучих соусов и рыбных блюд.

– Да, дорогая, – отшутился Бернер. – Именно как табун лошадей. Но поверь, ни одну из них я не пытался оседлать. У меня есть ты, моя дорогая лошадка!

За новогодний стол Яковом Владимировичем были приглашены гости. Кто случайно, подвернувшись под руку перед самым праздником, кто по праву называться другом дома, кто из соображений полезности, находясь с Бернером в деловых отношениях. Было произнесено несколько тостов, пили водку, виски, итальянское вино, французское шампанское. Умягченные и благодушные, разгоряченные напитками и музыкой, разговаривали, но так, чтобы их непременно услышал хозяин стола, одарил улыбкой или одобрительным взглядом. Бернер внутренне усмехался, не скупился на улыбки и взгляды.

Говорила гостья из Франции, русская княгиня, находившаяся в родстве с российским императорским домом. «Августейшая», – язвительно шепнула мужу Марина. Княгиня была стара, кожа ее была сухой, словно сброшенная на песок шкурка змеи. Волосы, седые, пышные, с голубоватым оттенком, напоминали сбитые сливки. Губы, окруженные множеством морщинок, напоминали пластинчатую изнанку гриба. На морщинистой склеротической руке красовался бледно-зеленый изумруд.

– В нынешний приезд Москва мне особенно нравится, – говорила княгиня, держась очень прямо, вытягивая из кружевного воротника черепашью шею. – Очень много красивых, хорошо одетых людей. Такие светлые, жизнерадостные лица. Вот что значит освободиться от большевистского гнета! И конечно, очень много красивых отремонтированных особняков. Я, знаете, посетила особняк на Полянке, принадлежавший до революции нашей семье. Меня поразило хорошее содержание комнат. Даже медная люстра, которую я помню с детства, все еще висит в прихожей.

– Не исключено, – Бернер улыбнулся, поощряя ее несколько пергаментную шелестящую речь, – не исключено, что скоро появится закон, по которому собственность, отобранная в революцию, будет возвращена ее прежним владельцам. Мои друзья-депутаты разрабатывают новый законопроект. Как знать, может быть, вы скоро сможете вернуться в свое родовое гнездо!

– О, это было бы чудо! – тихо закачала головой княгиня, прикрывая глаза желтыми, как у совы, веками. Казалось, она вспоминает туманные образы детства.

– А верно ли, – Марина с едва заметным акцентом передразнила княгиню, – верно ли, что коли в России восстановят монархию, то монархистам пожалуют титулы графов, князей и баронов? Можем мы с мужем рассчитывать?

– О, непременно! – улыбнулась княгиня, показывая фарфоровые зубы, похожие на край тарелки. – Ваш замечательный муж столько делает для восстановления русской монархии!